Женщина на Колыме: Ольга Слиозберг выжила, спасла от смерти многих арестантов и написала правду о зверствах сталинской эпохи

Жизнь Ольги Львовны Слиозберг поначалу складывалась очень благополучно. В детстве она жила в Самаре – еврейская семья была светской, ассимилированной, мать и отец были портными, причём очень преуспевающими: мать обшивала всех светских дам Самары. Когда в городе начался еврейский погром, именно её матери удалось это остановить: женщина просто пожаловалась своей клиентке – жене губернатора, и погромщиков разогнала полиция. «Процентная норма» девочку тоже не коснулась – она окончила частную гимназию и в 1919-м поступила в Московский университет на экономиста. Постепенно перебралась в Москву и остальная семья Слиозберг.

В 1928 году 26-летняя Ольга вышла замуж за Юделя Рувимовича Закгейма. Он вырос в очень религиозной семье, но проникнувшись моралью коммунизма, стал использовать свое блестящее знание Библии на пропаганду научного атеизма. Оратором он был отличным – преподавать политграмоту его забрали в Московский университет еще студентом. Вскоре Юдель стал доцентом двух кафедр, связанных уже не с пропагандой, а с биологией. Только через десять лет выяснилось, что у выдающегося ученого нет диплома о высшем образовании – недоразумение быстро загладили, на защите кандидатской диссертации присвоили ему сразу степень доктора.

Страстью Закгейма был научный кружок по истории медицины. В начале 1936 года этот дарвинистский кружок был объявлен террористическим, а Закгейма арестовали. Вскоре пришли и за Ольгой – отвезли сначала в Бутырскую тюрьму, но потом перевели в Лубянскую. Обвинение выдвинули не сразу – такова была тактика палачей: мучить людей, держать их в неизвестности. А пока в огромной камере Лубянской тюрьмы Слиозберг наблюдала, как фабрикуются дела её соседок.

В тюрьме Слиозберг познакомилась с Женей Гольцман – та станет её подругой на всю многострадальную жизнь. Мужем Жени Гольцман был поэт Иван Филипченко, воспитанник Марии Ульяновой. Как и все Ульяновы, любовью к Сталину он не пылал. Женя, преданная сталинистка, член партии, сочла своим долгом передать все высказывания мужа о ненавистном вожде. Когда слова «чтоб ему сгинуть» были истолкованы как подготовка покушения на Сталина, пелена в отношении следователей спала с Жениных глаз, но и тогда она искала защиты у Сталина, целыми днями писала ему письма. Решающие показания о покушении она не подписала, и тем не менее Ивана Филипченко расстреляли.

Наконец официально обвинили и Ольгу – дескать, могла слышать разговор, что Надежда Аллилуева не умерла от аппендицита, как писали в газетах, а покончила с собой, и не донесла. На суде это обвинение странным образом трансформировалось в другое – в подготовке покушения на Кагановича. «Обвинительное заключение было составлено удивительно глупо, – писала в мемуарах Слиозберг. – Там было сказано, что Муратов, товарищ мужа по университету, говорил какому-то Моренко, что он завербовал меня в террористическую организацию с целью убийства Кагановича и что я “могла слышать” какой-то разговор между Муратовым и моим мужем 5 декабря 1935 года». На суде она произнесла замечательную речь, где, в частности, сказала: «И что это за формулировка: “Слиозберг могла слышать разговор”? Могла слышать, но не слышала. Нельзя же убивать человека только за то, что он “мог слышать”!» Просила несчастная и учесть, что у неё двое совсем маленьких детей – шестилетняя дочь и четырёхлетний сын. Это не помогло. За «участие в заговоре» Ольгу Слиозберг приговорили к восьми годам колонии строгого режима с последующим поражением в правах на четыре года.

После объявления приговора заключённых повезли на Соловки. Там пятерых сдружившихся в тюрьме женщин, в числе которых были Ольга Слиозберг и Женя Гольцман, поселили вместе. В тюрьме они организовали распорядок дня, позволявший им не впадать в отчаяние и не терять человеческий облик – день начинали с зарядки, затем по расписанию читали, учили языки и даже математику, и в итоге их состояние, моральное и физическое, было намного лучше, чем у соседок, опустивших руки и впавших в апатию. Однако долго это не продлилось – в конце 1937-го в тюрьме сменилось начальство, и женщинам запретили заниматься физкультурой, петь и даже разговаривать в полный голос. Но больнее всего, вспоминает Слиозберг, была пытка лишением книг. Заключённым запретили брать больше одной книги в неделю, а тюремную библиотеку пустили в буквальном смысле на подтирку: «Особенно тяжело было, когда в уборной нам давали нарезанные страницы из наших любимых книг. Как-то я получила полстранички Гейне, в другой раз – кусочек из “Казаков” Толстого».

«Я буду свидетельствовать – это решение, созревшее во мне, наполнило новым содержанием мою жизнь, – вспоминала Ольга. – Я стала вникать в каждую услышанную повесть, запоминать все, что вижу вокруг. Жизнь моя обрела смысл». Вскоре женщины были отправлены по этапу в Магадан. В Магаданском лагере они получили возможность работать – да, поначалу, после отупляющего бездействия тюрьмы, это воспринималось именно как обретённая возможность. Общий энтузиазм утих, когда выяснилось, что работа заключается в долблении мёрзлой земли лопатами, а нормы назначены нечеловеческие. Но когда один из начальников пожелал сделать Ольгу своей любовницей, а за это обещал ей должность в конторе, она отказалась. Позднее Слиозберг перевели на более лёгкие и осмысленные сельскохозяйственные работы, и труд снова стал для неё радостью и смыслом жизни.

Воспоминания Слиозберг ценны ещё и тем, что там зафиксирован опыт именно женского ГУЛАГа с его чудовищной гендерной спецификой: «Мы терпели унижения от любого надзирателя, который мог ночью войти в барак, выстроить полуодетых женщин и под предлогом обыска рыться в наших постелях, белье, читать письма, дневники. В банях нас почему-то обслуживали мужчины». Тюремные власти доходили до откровенного бесстыдства, до организации публичных домов.

Все годы, что Ольга Слиозберг была в заключении, её родители хлопотали об освобождении дочери. Каждый день её мать обивала пороги – от прокуратуры до приёмной Калинина. Пожилая женщина была так настойчива, что её даже грозили выслать из Москвы. И всё-таки она добилась своего. Ольга Слиозберг получила телеграмму: «3 июня 1940 г. постановлением Верховного суда СССР за номером таким-то ты полностью реабилитирована. Счастливы». Конечно, счастлива была и Ольга Слиозберг. Она предвкушала встречу с родителями, с детьми, которым наконец-то объяснили, где была мама. Однако кончилось лето, пришла очередная голодная, холодная колымская зима, Ольга трудилась наравне с остальными заключенными, а освобождение всё не приходило.

Новая телеграмма объяснила всё – в покушении на Кагановича Ольгу Слиозберг действительно оправдали, однако остались за ней и иные «преступления»: «Прокурор СССР опротестовал решение Верховного суда, при вторичном рассмотрении дела ты осуждена на 8 лет лишения свободы за недонесение на мужа. Мужайся. Мама». И она мужалась: «Выдержу. Еще три года и четыре месяца. Выдержу. Сорок месяцев. Выдержу. Даю тебе слово, мама. Ты меня дождешься. Выдержу».

В конце апреля 1944 года закончился срок заключения Слиозберг: «Меня освободили день в день. Остальные пересиживали до 1947 года. Хлопоты моей матери сохранили мне три года жизни». Конечно, то было не настоящее освобождение. Ольге не только не разрешалось вернуться к детям в Москву, но вообще «навечно» предписывалось жить на Колыме. Она получила комнату в общежитии и устроилась счетоводом на складе, но вскоре её уговорили пойти в вечернюю школу посёлка Ягодный учителем литературы.

Учениками её были работники НКВД, в основном абсолютно безграмотные. Однажды учительница сообщила им, что поэзию Пушкина высоко ценили Маркс и Энгельс. Напомним, это был 1944 год, третий год войны.

«Один из моих учеников встал и спросил меня:
– А зачем нам знать мнение этих немцев?
Пораженная таким вопросом, я сказала:
– Я ведь говорю о Марксе и Энгельсе, это же наши учителя!»

Назавтра на Слиозберг поступил донос, что она призывает учиться у немцев. Хорошо, что директор школы, человек порядочный, предупредил её. Выход предложил Николай Адамов – заведующий складом, где она работала раньше: он позвал Ольгу замуж, надеясь, что смена фамилии и переезд из Ягодного помогут ей скрыться. Она приняла предложение. А вскоре родные Ольги смогли добиться, чтобы ей был разрешён отъезд с Колымы «с заездом в Москву на 14 дней». Две недели, отпущенные на свидание с близкими, пробежали очень быстро. И Ольга, не сумев оставить детей и уже старых и больных родителей, приняла решение жить в Москве нелегально. Три года она пряталась от всех посторонних в шкафу, но в 1948-м за ней все-таки пришли. Уводили её от постели матери, а слепой отец плакал и клялся, что дочь только ненадолго заехала в гости. Этот арест родители Ольги Слиозберг не пережили – больше она их не видела.

Всё повторилось – та же Бутырка, та же, что и в первый раз, 105-я камера. Но контингент другой – вместе с «повторниками» сидели и «дети», пошла волна репрессий второго поколения. И эту вторую свою Бутырку Ольга Слиозберг вспоминает с теплом: зрелая женщина, бывалая арестантка, она сумела стать поддержкой для своих юных соседок, ровесниц её дочери, «членов семьи врагов народа»: «Я старалась вести себя так, чтобы они видели, что можно пройти самый страшный Колымский лагерь и остаться человеком. В эту тьму я принесла им немножко света, и это самое лучшее, что я сделала за всю свою жизнь».

Новый приговор оказался мягче – не лагерь, а всего лишь ссылка в Караганду. Там Слиозберг устроилась в ателье, шьющее телогрейки, быстро стала бригадиром и полностью перестроила убыточное ранее производство. В Караганде Ольга попала в круг бывших «сидельцев», то есть будущих правозащитников, а по сути – лучших людей затянувшейся советской эпохи. Её друзьями становятся Александр Есенин-Вольпин, Валентина и Юрий Айхенвальды. Николай Адамов, хоть и не ссыльный, перебрался к жене, дети тоже приезжали к ним на каникулы. В кои-то веки у Ольги Слиозберг появилось подобие нормальной жизни.

Относительное счастье продлилось недолго. Николай Адамов больше не мог молчать: разговоры об ужасах раскулачиванья, о репрессиях и пытках вёл не только с друзьями, но и на работе. При этом он понимал, на что идёт, видел в этом единственно возможный метод борьбы. В мае 1951-го Николай Адамов был арестован. На следствии он так увлечённо агитировал следователя, что тот боялся, как бы тоже не попасть во «враги народа», раз слышит такую крамолу. Николая Адамова осудили на десять лет лагерей и реабилитировали только в 1957-м. Выпустили, впрочем, раньше, в 1955-м: он тяжело болел туберкулезом.

В самое тяжелое время – ареста Николая, бесконечных очередей и передачек – в доме Айхенвальдов Слиозберг познакомилась с трогательным и блестящим «Эмкой Манделем». Юный поэт решил, что лучше самому уехать в Караганду, чем ждать, когда его отправят туда по этапу. Ольга Слиозберг предоставила юноше кров и стала ему, по сути, приёмной матерью. Только забота о Манделе вернула её к жизни. Позднее Наум Коржавин – а это был именно он – напишет предисловие к первому изданию воспоминаний Ольги Слиозберг «Путь»: «И везде были люди, везде было страдание. И на все она смотрела с человеческой точки зрения, глазами не политика, а просто человека».

В 1954-м с Ольги Слиозберг сняли приговор вечной ссылки, она вернулась в Москву и принялась за свою книгу-свидетельство. В 1955-м её реабилитировали, а ещё через год посмертно реабилитировали и её первого мужа Юделя Закгейма. Ольга Львовна Слиозберг умерла в декабре 1991-го в возрасте 89 лет, двух недель не дожив до распада погубившей её страны.