Как французская писательница и журналистка Олимпия де Гуж добилась права женщины на развод и умерла на эшафоте

Дочь не того отца

В 1748 году, когда в семье Гуз родилась девочка, её крестили так, как издавна крестят девочек, когда не хотят задумываться над их именем — Марией. Для родителей она, прежде всего, была напоминанием о грехе матери. Мадам Гуз родила Мари не от мужа-мясника, а от мимолётного любовника, маркиза де Помпиньяна, больше известного как поэт Лёфран.

Об этом знали в семье, об этом знали и в округе. Впрочем, ничем особенным внебрачные связи для Франции восемнадцатого века не были, так что в маленькую Мари никто не приходил покидать комками грязи. Она росла точно так же, как любая другая девочка из семьи небогатых буржуа.

В шестнадцать лет её поспешили сбыть с рук, выдав замуж за некоего Луи Обри, мужчину много старше. Он не был ни богат, ни красив, ни хорош манерами — в общем, Мари было не за что благословлять этот брак, и к мужу она испытывала только отвращение. Мужа это не отвращало от того, что в те годы звалось исполнением супружеского долга (хотя Мари с удовольствием бы этот долг господину Обри отпустила), и в первый же год Мари родила сына Пьера.

Вскоре после этого ей повезло овдоветь — насколько это можно считать везением, когда у тебя на руках младенец.

Увидеть Париж и…

монета в 50 евро памяти Олимпии де Гуж

В 1770 году Мари поехала в Париж. Что за жизнь открылась перед ней! Рассуждения о высоком, острые обсуждения в книгах и газетах, а ещё — царящая всюду мода на античность. Под влиянием этой моды Мари переименовалась в Олимпию и немного облагородила девичью фамилию, чтобы звучала не хуже имени: де Гуж.

Ей было едва за двадцать, она была хороша собой, так что вскоре Олимпии-Мари удалось найти богатого (и, главное, изящного манерами) любовника — предпринимателя по фамилии де Розьер. Эта связь потом окажется крепкой и долговечной, и он не раз предложит ей закрепить её официально.

Но узы, которые легко могут обернуться кандалами, теперь Олимпию отпугивали.

На деньги де Розьера Олимпия приоделась, взяла несколько необходимых уроков и стала посещать салоны Парижа. Ей нравились тонкие, остроумные или полные философских рассуждений разговоры, которые велись в этих салонах. Как вечера в них были непохожи на любые посиделки в родном провинциальном городке! Ни одно предчувствие не кольнуло её сердце, когда она проезжала по улицам Парижа, предвкушая болтовню в салоне. А ведь много позже ей отрубят здесь голову…

… и стать гражданской активисткой

революция в Париже 1830г

Там, в салонах, она знакомилась с писателями, поэтами, философами, журналистами. Разговор с каждым из них не только тешил её самолюбие — становился маленьким уроком. Живому уму Мари Гуз наконец-то давали достаточно пищи; чтобы уметь поддержать разговоры, она также бросилась читать, читала много и жадно, и модное, и заумное — хотя часто модное и было заумным. В конце концов женщина поняла, что ей и самой есть, что сказать этому миру, и взялась за перо.

Тем более, что её возраст достиг сорока лет — той отметки, за которой начинаешь оценивать и переоценивать и свою жизнь, и жизнь общества вокруг.

Для начала, она исследовала и критиковала рабовладельчество Нового Света, которое частично касалось и Старого — чернокожие невольник-паж или невольница-горничная были в большой моде. Две пьесы против рабовладения и одно эссе привлекли внимание Общества друзей негров, и Олимпию пригласили вступить. Она не отказалась.

Революцию Олимпия встретила восторженно. Правда, эта революция разорвала её многолетнюю связь с де Розьером, но время ли было думать о любви, когда впереди, казалось, каждый — и, главное, каждая — получит свободу, море желанной свободы? Олимпия вращалась среди жирондистов, вошла в «Социальный кружок» Софи де Кондорсе — которая, помимо своего кружка, была известна ещё мужем, известным математиком Николя Кондорсе.

Свобода, равенство, братство! Казалось, что это будет касаться всех. В том числе половины населения Франции — женщин.

Олимпия пылко взялась за пропаганду равноправия. Она выпускала статью за статьёй, в том числе знаменитую «Декларацию прав женщины и гражданки». Олимпия, некогда пострадавшая от насильственного и несчастливого брака, отстаивала всеобщее право на развод (и жирондисты, в конце концов, провели такой закон), к замене церковного брака гражданским контрактом (и такой закон был принят, хотя после поражения революционных идей много позже церковный брак вернулся).

Свои тексты она подписывала «гражданка». Это словечко было новым, невиданным; во французском языке существовало только «гражданин». Но в 1792 году «гражданку» всё же признали официальным термином.

Женщина имеет право взойти на эшафот

«Свобода, ведущая народ» Эжен Делакруа

У Олимпии была развёрнутая социальная программа, которую она предлагала революционному правительству. Она включала соблюдение прав детей, рождённых вне брака, создание родильных домов, где женщинам будут оказываться профессиональная помощь и профессиональный уход, ночлежек для потерявших кров, оплачиваемых из бюджета мастерских для пристраивания рук, оставшихся без работы.

Но как скоро Олимпию признали горячим другом Революции, так же быстро она обрела репутацию врага.

По улицам Парижа текли реки крови. Дворян и, особенно, дворянок рвали на клочки, их головы проносили под окнами граждан на пиках. Казни стали такими массовыми, а экономика пришла в такой упадок, что правительство разрешило использовать человеческую кожу для изготовления кошельков и ботинок, тем более, что гражданская война оборвала поставки, в том числе телячьей и ягнячьей кожи. Один из знаменитых революционеров ходил в жилетке из женщины, которая отказала ему во взаимности…

Сердце Олимпии не принимало такой жестокости. Расстрелы дворян её бы не смутили, но варварство того уровня, которого оно достигло в те годы, было ужасающим. Она начала выступать против террора, писала обвинения самому Марату, выступала в защиту короля во время суда над ним, а летом 1793 года, когда жирондистов изгнали из Конвента, призвала дать народу право решать самому, через честное голосование, какая форма правления, чей политический проект ему по душе: якобинцев, жирондистов или фельянов.

Надо ли удивляться, что после выпуска памфлета на тему свободы народного волеизъявления де Гуж сразу арестовали как контрреволюционерку.

Во время обыска неумёхи-жандармы, которые заменили прежних профессиональных полицейских, не смогли найти, где де Гуж держит свои бумаги. Она сама им указала это место. Чего ей было страшиться? Все записи кричали о её горячей любви к революции.

Обвинение, тем не менее, было построено вокруг найденной в её бумагах пьесы. Якобы де Гуж слишком сочувственно выводила королеву Марию-Антуанетту (хотя по сюжету пьесы та очень пренебрежительно отзывалась о народе своего мужа). Вопреки закону, де Гуж не стали предоставлять адвоката: трибунал заявил, что ему известно, что Олимпия способна себя защищать сама. Де Гуж не возражала.

Из тюрьмы Олимпия передала друзьям на воле два текста для публикации: «Олимпия де Гуж перед революционным трибуналом», где она рассказала о подробностях её процесса, и «Преследование патриотки», в которой она осудила террор. Трибунал добавил к обвинению подстрекательство к мятежу против единой и неделимой республики. Де Гуж приговорили к смерти на гильотине.

Де Гуж всходила на эшафот с удивительным хладнокровием. В те годы казнили очень много политически активных женщин; наверное, Олимпия понимала, какая судьба ждёт и её. Перед тем, как встать на колени и положить голову под нож, она ясно сказала: «Дети отечества отомстят за мою смерть». Но всё же в историю вошли не эти слова де Гуж, а другие, поднятые во многих странах мира женщинами гораздо позже.

Женщина имеет право подниматься на эшафот; она должна также иметь право всходить на трибуну.