Слава и забвение Якова Ядова: автор легендарных «Бубликов» снискал всесоюзную славу и всенародную любовь, но умер нищим и забытым

В 1912 году на полосах киевских газет заблестело имя нового фельетониста – Яков Давыдов. Парень был из местных, но чем занимались его родные и где он учился сам, уже никто не разберет. Буквально со старта он стал звездой, да еще и невероятно плодовитой: сатира Давыдова выходила в «Последних новостях» каждый день, причем в утреннем и вечернем выпусках сразу. Он писал на злобу дня: под своим именем и под псевдонимами – Жгут, Пчела и даже Аника Воин – он одинаково яростно клеймил и коммунистов, и временное правительство. Под именем Якова Отруты, по-украински – яд, в газете «Народна воля» выходили его простенькие, но острые стихи в защиту Украинской народной республики.

Чем жарче становилось в Киеве, тем язвительнее звучали стихи и фельетоны Отруты. Возможно, за такое творчество «красные», вскоре окончательно занявшие город, прихлопнули бы его без сантиментов, но он вовремя перебрался в Одессу. Не такую уж мирную, но куда тише Киева, да и с особым отношением к юмору. Там литератор быстро нашел себе место – устроился в солидные «Одесские известия» и популярную газету «Моряк», где вел рубрику «На баке» под именем Якова Боцмана. Он писал свои бойкие стихи, эпиграммы и частушки, наполняя страницы легендарного издания вместе с Бабелем, Ильфом, Петровым, Катаевым и Паустовским. С кем-то из них даже дружил, с кем-то – просто приятельствовал. Никакой столичной заносчивости или, наоборот, заискивания перед «новым коллективом» у Давыдова не было: делить-то было нечего, у всех было поровну пусто.

Где именно в Одессе поселился Яков, неизвестно. Может, подживал у новых друзей, а может – снимал с женой угол или плохонькую квартиру. В те годы кроме фельетонов и стихов Давыдов сочинял еще и сценарии для фильмов – по ним сняли три ленты. Одна из них – «Запуганный буржуй» 1919 года – про то, как труд облагородил бывшего богача, заканчивалась лозунгом: «Пропадут болезни барства от советского лекарства». Ни одной своей лентой Давыдов знаменит не стал, и «лечиться» от богатства не пришлось. Ему было уже за 30, но даже самый простой бытовой комфорт все еще оставался глубоко в мечтах.

«Внешне он почти не отличался от портовых людей. Он всегда носил линялую синюю робу, ходил без кепки, с махоркой, насыпанной прямо в карманы широченных брюк», – вспоминал Паустовский. Яков Давыдов был крупным и грузным, но слова в его стихах всегда будто бы хохотали и играли в чехарду. Читатели его обожали – за искрометный юмор и бесхитростную подачу. Сохранилась парочка его «ядовитых» частушек: «От среды и до субботы / В нашей бане нет работы, / От субботы до среды – / В нашей бане нет воды»; «Торговала Изабелла, / Продавала маркизет. / Барыша она имела / За сто метров десять лет».

Давыдов никогда не правил свои стихи – если надо было что-то изменить, невероятно быстро переписывал все заново. Вспоминали, как он, присев на кончик стула в редакции, торопливо и без помарок выдавал новые шедевры – а на следующий день после публикации их распевали буквально все вокруг. Скоро из всех своих псевдонимов Яков оставил один – Ядов.

По характеру Ядов был невероятно уязвимым. В непростом мире искусства ему было бы совсем невыносимо, если бы душевные трещины не заполняла бы любовь публики – его обожала вся «портовая и окраинная Одесса». Еще поэт и фельетонист был невероятно уступчивым – когда очередной редактор, кабацкий антрепренер или певец обращался за шедевром, Яков не мог отказать. Взамен он получал новую порцию народной любви и позорно скромный гонорар. Первую половину 1920-х Яков Ядов оставался за границей публичности, и только в 1925 году его имя появилось на афишах одесских кабаре. Там в темных и прокуренных залах одесские мастера эстрадного жанра нараспев декламировали остроты авторства Ядова. Пошутить шутку можно было разве что пару раз, а вот срок годности песни был нескончаемым – и такого «товара» у Ядова тоже было с прицепом.

Ему приписывали авторство строчек «Мурки», «Цыпленка жареного» и «Фонариков», но твердых доказательств того, что сочинил их именно Ядов, нет. Зато своей он точно мог назвать песню «Бублики», которую сочинил в 1926 году по заказу куплетиста Григория Красавина. Когда Красавин по приглашению друзей прибыл в Одессу, на него отовсюду посыпались громкие и настойчивые призывы купить бубликов. Красавину ужасно хотелось придумать песню с припевом, где были бы такие строки. Он был наслышан о Якове и сразу же отправился к нему домой – наиграл безымянную фокстротную мелодию, которая крутилась в голове, и попросил добавить слова.

Яков рассмеялся и сообщил: «Это прекрасная идея! Надо показать в этой песенке несчастную безработную девушку, мерзнущую на улице ради куска хлеба, умирающую с голода для обогащения нэпмана, так сказать, одна из “гримас нэпа”». Затем он своим фирменным сиплым голосом сказал жене: «Ставь самовар для артиста. А я буду печь бублики». Полчаса, пока гость пил горячий чай, Ядов яростно стучал на машинке в соседней комнате – а потом вынес слова. Сейчас уже сложно сказать, какими точно они были, слишком много версий развелось с тех пор. Но скорее всего, оригинал звучал так: «Ночь надвигается, / Фонарь качается / И свет врывается / В ночную мглу... / А я немытая, / Тряпьем покрытая, / Стою, забытая, / Здесь – на углу. / Горячи бублики / Для нашей публики, / Гони-ка рублики, / Народ, скорей! / И в ночь ненастную / Меня, несчастную, / Торговку частную / Ты пожалей». За душу брало мгновенно.

Популярность у песни была не просто быстрой, а ураганной. «В тот же вечер я с листа исполнял “Бублики” в “Гамбринусе”. На следующий день Одесса запела “Бублики”», – вспоминал Красавин. Это был настоящий народный хит, который просто не мог присвоить себе один исполнитель. Когда Красавин приехал в Ленинград, он случайно увиделся с Леонидом Утесовым, и тот признался, что уже давно исполняет «его» «Бублики». Много лет позже Утесов говорил, что его любимый шлягер – «песня протеста (песня про тесто)». «Бублики» пошли и за океан. В США ее с огромным успехом распевали знаменитые сестры Берри, папа которых эмигрировал в Нью-Йорк с киевского Подола и вполне мог знать Якова лично.

О такой заграничной популярности своей песни Ядов не знал, а если бы узнал – ужасно смутился бы. Даже местный успех вгонял его в краску. Так, когда Ядов вместе с Паустовским оказались в Батуми, оркестр в местном ресторане тоже играл «Бублики». Когда все узнали, что автор стихов среди них, начались бесконечные пышные тосты – Яков был растроган, но больше смущен, от такого внимания ему было душно. Эта история произошла в 1922 году, а не после 1926 года – так что, возможно, песня появилась даже раньше даты, которую припомнил Красавин.

Ядов обожал шутки и с удовольствием смеялся над чужими остротами – у него не было зависти к чужому таланту. «Он был по‑детски наивен, до последних дней жизни обожал сладости и был влюблен в эстраду», –вспоминал поэт, фельетонист и сценарист Владимир Поляков. И хотя в первую очередь Ядова знали как автора острых шуточек, он ощущал себя автором другого толка. «Я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Да вот не вышло. Вышел хохмач, – грустно говорил он Паустовскому. – Никто меня не учил, что во всех случаях надо бешено сопротивляться жизни. Наоборот, мне внушали с самого детства, что надо гнуть перед ней спину». Ничего лирического написать он, по своему признанию, уже не мог. Да и обстоятельства не особо позволяли.

Яков Ядов обожал пишущие машинки, но в особый восторг его приводили радиоприемники – их он с огромной радостью брал на починку, но после его ремонта возвращать уже было нечего, он их доламывал окончательно. Все-таки он был не человеком контурных катушек, а человеком рифмы. Но зарифмовать с собой советский срок так и не смог. Из Одессы литератор уехал. Некоторое время он пожил в Харькове и Батуми – и везде работал в газетах, а затем перебрался в Ленинград. Но и там надолго не задержался. Когда период нэпа закончился, разудалая лирика Ядова получила ярлык аморальной и кабацкой. Российская ассоциация пролетарских писателей, или РАПП, вовсю клеймила Якова за стиль и удаленность от «общих идеалов». Она клевала еще и Булгакова, Маяковского и даже Горького – компания была достойная, но это мало успокаивало.

От оголтелых критиков из Ленинграда Ядов фактически бежал в Москву. Он перебивался тем, что внештатно писал в «Труд» и «Вечернюю Москву». Но получал крохи, да и то время от времени. Постоянными были только бедность, проблемы с сердцем и травля. «Рапповцы устроили мой “творческий вечер”, на котором разгромили меня в пух и прах, причислив к лику классовых врагов», – вспоминал литератор. Один из ораторов прямо призывал ликвидировать Ядова, потому что «из-за таких, как он» их работы на эстраду брать не хотят. Они видели в нем «вредный элемент», а с ними у ярых защитников коммунизма разговор был коротким.

У Ядова случился инсульт. Больницы принимать его не хотели: он так и не стал членом профсоюза, как ни пытался. Рапповцы только разводили руками и помогать не собирались. Только когда жена Ядова написала Сталину с просьбой помочь, появился шанс на выживание: из секретариата вождя пришел приказ предоставить литератору «все доступные виды лечения». Тогда, в начале 1930-х, Ядов выжил, но главные сложности были впереди. РАПП расформировали, создав Союз писателей, только вот состав остался прежним и к Ядову крайне недружелюбным. Это не оставляло шансов.

Вскоре Якова сначала перевели из группы драматургов в какую-то совершенно непонятную группу, а затем и вовсе исключили из Литфонда. Формулировка была простая и циничная: «литературная продукция не имеет художественной ценности». Когда Ядов в очередной раз попал в больницу и ему назначили санаторный отдых, он попросту не смог его оплатить – «не член Литфонда». Писатели упорно его к себе не принимали, и заявления на вступление в ряды Литфонда методично прятались под сукно. Литфонд не хотел давать даже в долг под авторские гонорары, хотя традиционные 2% с этих самых гонораров фонд исправно получал. «Я дал уже Литфонду много тысяч рублей, а мне отказывают в небольшой ссуде в тот момент, когда поставлена на карту моя жизнь», – сокрушался Ядов.

Ядов заложил все домашнее имущество, включая самовар, но выкупать его было не на что. И снова жена написала Сталину, и снова семье помогли – но только в получении ссуды, которую нужно было возместить. Вернуться в цех ему так и не дали. Весной 1940 года, когда болезни загнали в угол окончательно, Яков Ядов написал тяжелое письмо с мужской слезой на имя бывшего прокурора СССР Андрея Вышинского, где в деталях рассказал о своих несчастьях последних лет и просил помочь восстановить здоровье, «чтоб по мере сил быть полезным дорогой Родине».

Письмо осталось без ответа, а 55-летний Ядов – без средств к существованию. Так он и умер в 1940 или 1942 году в московской коммуналке, нищий и забытый. Его прах захоронили на кладбище у Донского монастыря – в первой колумбарной секции у внешней ограды, обозначив драматургом. Ни его фотографии, ни дат смерти сейчас уже не разобрать.