Странности Николая Гоголя: без белья, без паспорта, без лишней скромности

— Чьи это часы? — спросил вдруг Гоголь, увидев на стене в кабинете Жуковского карманные часы. То были часы, достойные украшать и кабинет, не только жилетку: очень изящные, с золотой цепочкой. Жуковский ответил:

— Мои.

— Часы Жуковского!!! — буквально ахнул Гоголь, будто услыхав имя главного своего кумира. — Никогда с ними не расстанусь!

Он схватил их, надел цепочку на шею, а сами часы положил в карман. Жуковского так насмешила эта проказа, что он даже слова против не сказал. А мог бы и из дома выставить — Гоголь, по своему обыкновению не снимать комнат, а пользоваться гостеприимством знакомых, во Франкфурте-на-Майне надолго остановился у знаменитого поэта. Да, в школе редко об этом рассказывают, но Гоголь не просто путешествовал — он прожил за границей около четверти всей своей жизни.

Всё дело в его тревожности. Гоголь боязлив был необыкновенно и к тому же болезненно воспринимал всякую критику. А после его спектакля «Ревизор» критики на него обрушилось не меньше, чем похвалы — и ура-патриоты постоянно поднимали вопрос: «Куда смотрит цензура? Куда смотрят власти? Ар-р-рестовать за очернительство!» После премьеры в Петербурге Гоголь собирался ехать и на московскую премьеру — но под эти крики серьёзно струхнул, отменил поездку и… присоединился к европейскому вояжу старого друга и земляка, Александра Данилевского.

Вояж этот, который сначала показался Данилевскому хорошей идеей, быстро превратился в мучение. Дело в том, что у Гоголя была странная фобия: он очень не любил показывать свой паспорт. Даже пересекая границы, он долго спорил с проверяющими, прежде, чем, наконец, сдаться и предъявить документ.

Кроме того, ещё в начале путешествия Гоголю очень попортил настроение пароход, на котором друзья вышли из Кронштадта. Вместо четырёх дней до Любека судно шло полторы недели: помешала штормовая погода и постоянные поломки машины. На берег Гоголь с Данилевским вышли совершенно разбитые, доехали до Аахена и там расстались. Гоголь предпочёл покинуть немецкие земли, повернув на юг, к Швейцарии, а затем — Италии. Позже он уверял журналиста Погодина, что уж, когда ездил один и на него не наседал товарищ, не показывал своего паспорта ни под каким предлогом.

Именно во время жизни за границей Гоголь написал свои знаменитые «Мёртвые души» — в которых восторженные критики видели «краски национальности», точную передачу русского характера во всех его деталях, от простодушия Коробочки до изворотливости Чичикова, от мечтательности Манилова до грубости и беспечности Ноздрева. Все эти характеры Гоголь прописал, живя по друзьям в европейских городах либо же снимая комнату в Риме. Убеждённый, даже пламенный славянофил, он не видел ничего дурного в том, чтобы писать сатиру на свою родину (а он был ещё и убеждённым имперцем), скрываясь от неё вдали.

Украинец-русофил

Описания Гоголя от всех его знакомых изобилуют словами «хохол», «хохлацкий», «малороссийский». Так характеризовали и выражение его лица, и певучие интонации его в остальном совершенно столичной русской речи, и упрямство. На встрече со знакомыми Гоголь мог развлекать всех своими уморительными шутками — а мог сидеть весь вечер молча, с холодным выражением лица.

И из такого состояния его извлекало только пришествие любого другого украинца — как правило, товарища по славянофильскому кружку. Гоголь немедленно принимался болтать с земляком в дальнем уголке — вероятно, на родном языке.

Он обожал петь за материнским роялем украинские песни — пел он, правда, преотвратно. Обожал их слушать. На именины он шёл заказывать украинские блюда повару из ресторана, если повар того друга, у которого Гоголь (по своей привычке) жил, их не знал. И знакомую, оборвавшую речь маленького сына на украинском, он увещевал: дайте же ребёнку поговорить на родном наречии.

И — что трудно представить сегодня — этот горячий любитель родного края и родной культуры был не менее горячим любителем Российской Империи, а об императоре Николае отзывался в кругу товарищей исключительно лестно. Русский язык был отдельной и особой его страстью; ему мало было того объема, который предлагало ему петербуржское общество, — Гоголь отдельно учил русский крестьянина, мужика, чтобы знать все краски этой речи.

Собеседники отмечали, что на русском писатель говорил с необыкновенной чёткостью, которая придавала его речи особенную выразительность — тем более, что дикторскую чёткость он сочетал с необыкновенно же быстрой речью.

Корни империализма Гоголя легко найти в его детстве. Товарищи, посещавшие Гоголя дома, замечали, что гостиная украшена портретами Екатерины Великой и её тайного мужа Григория Потёмкина. Семья Гоголей-Яновских была, вероятно, из тех, кто не только служил России при Потёмкине, но остался верным империи и императорской семье после раздора императрицы с казаками и лишения их дарованных прежде привилегий. Николай Васильевич вырос в убеждении, что единственный возможный язык культуры — русский (он не считал за таковой даже французский), а украинский для письма негоден.

Это язык — любовного признания, песенной тоски, меткой шутки… Но не литературы. Гоголь писал принципиально по‑русски. Переступить через этот популярный тогда стереотип он не смог. А ведь за пару десятков лет до того, как он пришёл в литературу, шли ещё споры, можно ли писать полноценно на русском, а не французском или немецком — вот в чём ирония!

Щёголь и фантазёр

Мы с детства привыкли представлять Гоголя по знаменитому портрету, с усами, со стрижкой «а-ля мужик», как называли её современники. Этой стрижке подражали многие славянофилы и любители искать мудрости у русского крестьянства; даже Некрасов в молодости щеголял такой. Но покорять столицу Николай Васильевич приехал в другом виде: чисто выбритый, со взбитым хохолком, в модном костюмчике. А уж в самой столице…

Перед юным Гоголем лежала непременная и скорая слава, и он готовился к ней как следует. Накупил, не считаясь с бюджетом, самых модных нарядов. Обрил волосы, чтобы вместо своих тонких, русых, выросли крепкие и, быть может, потемнее, поромантичнее — вместо волос носил парик, подгоняя под форму головы с помощью ваты. Галстуки при этом завязывать он толком не умел, а под нарядами, что порой было заметно, у него было одно только голое тело — то бельё, с которым он покинул родной дом, быстро поизносилось, а на новое долго не было денег. Тем не менее, Николай Васильевич полагал свою внешность безупречной.

Вообще видел себя Гоголь в будущем актёром. В его натуре было не просто решиться попробовать — а сразу представить себе блестящее будущее во всех деталях, так что, когда в театре молодому украинцу сказали, что для сцены он не годится, это стало большим ударом.

Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы быстро не нашёл себе другой мечты. Он вдруг понял, что создан для того, чтобы буквально перевернуть традиционную педагогику. Молодой мечтатель устроился работать в закрытую школу (тогда их звали институтами) для девочек, а потом ещё и приходящим учителем в семью с несколькими мальчиками. Что и говорить, уроки он вёл увлекательно — воображение девочек было поражено. Мальчикам его уроки запомнились тоже. Гоголя наняли преподавать им только один предмет — но он сильно увлёкся и учил их всему сразу. Русскому языку, истории, географии…

Относительно всего у него были свои идеи. И самой методы преподавания, и того, как стоило бы называть моря, и того, как интерпретировать исторические события. Он долго работал над учебником истории, который должен был стать новым словом в школьной педагогике. Закончилось, правда, тем, что его уволили из института под предлогом пропусков и опозданий (а больше за странное поведение). К мальчикам он сам перестал ходить… А потом вдруг, через несколько месяцев объявился. Услышал, что за это время нашли другого учителя, и завёл, как ни в чём ни бывало, беседу о постороннем предмете.

Нежный брат и тайный обжора

Молодой Гоголь души не чаял в своих сестрёнках. Много позже он уже бывал с ними желчен — но много позже ему довелось перенести немало разочарований, а это характер не улучшает. В те же дни, когда будущее ему представлялось радостным, он изливал на сестёр всю свою нежность. Конечно же, он сумел устроить их в тот же институт для девочек, в котором работал сам — то есть, дал девочкам из, тогда, глубинки получить столичное образование. Но так поступили бы, наверное, многие.

Необычным было то, как возился с ними Николай Васильевич. Девочки, конечно, приехали в своей одежде — а потом учились в форменной. Но, стоило им закончить школу, он купил им самые модные платья!

Сёстры через долгие годы вспоминали, с каким знанием вопроса и как придирчиво брат подбирал наряды — домашние, на выход и так далее, входя в каждую деталь. Но всё равно не обошлось без конфуза. Мальчиков и девочек воспитывали в те времена настолько раздельно во всех вопросах, что мальчики привыкали даже не думать о том, что у девочек есть что-либо под платьем. В том числе — о белье. Гоголь очень смутился, когда сёстрам удалось ему растолковать, каких вещей не хватает в собранном им роскошном гардеробе. Конечно же, и эти вещи были тут же куплены.

Быть может, имей привычку Николай Васильевич тесно общаться с женщинами (многие его ровесники в то время уже хоть раз побывали в публичном доме), он бы знал, что под платьем должны быть корсеты, сорочки, панталоны. Но Гоголь как будто вовсе не интересовался женщинами. По крайней мере, живыми — красивее всего, подробнее всего в его романах описаны женщины мёртвые. Но и мёртвые женщины по количеству описаний внешности не тянули на то, сколько времени он уделял описанию мужчин.

Одни приписывали это его страшной стеснительности перед женским полом вообще, другие — интересу, осознанному или нет, к представителям своего пола. Третьи строили предположения, что Гоголь мог получить первые эротические впечатления от какой-нибудь вытащенной из воды несчастной и, понимая их нездоровую природу, навек загасил в себе всякую тягу — к кому угодно.

В любом случае, хотя Николай Васильевич не был женолюбом, женоненавистником он тоже не был. По крайней мере, в молодости. Его сёстры знали, что, стоит к нему подойти и приластиться, и у него тут же найдётся какой-нибудь гостинец. Сам Гоголь был большим сладкоежкой, и по всем ящикам и полочкам его конторки (он работал всегда стоя) были рассованы сладости и сухарики. Любил он и еду вообще. С земляками мог подолгу вспоминать вкус украинских блюд, после Италии с большим азартом угощал своих друзей макаронами, с удовольствием ел в ресторациях.

Правда, времена на дворе стояли романтические. В моде были встрёпанные поэты, меланхолическая бледность, презрение к земному. Так что Гоголь рассказывал всем и каждому, что аппетит у него неважный — прямо не лезет еда, и всё. Уписывать с утра до вечера припрятанные лакомства ему это ничуть не мешало. Раз друзья сумели застукать его в ресторане за столом, ломящимся от еды. Если за общим столом гурманство Гоголя проходило незаметным, то тут, казалось, было не отвертеться…

Но писатель и сейчас нашёлся: сказал, что пытается возбудить всеми этими блюдами свой аппетит. А то нет его и нету…

Все странности и привычки Гоголя стоят отдельной книги. Описывать их можно бесконечно. Его проказы, розыгрыши, своеобразные отношения с деньгами и с театром, его бесконечный трепет перед Пушкиным, который без шуток казался Гоголю чуть ли не полубогом, мерилом всего, что касается литературы… Но эта статья закончится, пожалуй, очередной его шуткой. Потому что Гоголь славился своими шутками.

Фрейлина Александра Смирнова вспоминала одну его, ради разнообразия, безобидную выходку: «Будучи в Риме, уже в 1843 году, Гоголь опять, как в 1837 г. в Париже, начал что-то рассказывать об Испании. Я заметила, что Гоголь мастер очень серьезно солгать. На это он сказал: «Так если ж вы хотите знать правду, я никогда не был в Испании, но зато я был в Константинополе, а вы этого не знаете». Тут он начал описывать во всех подробностях Константинополь: называл улицы, рисовал местности, рассказывал о собаках, упоминая даже, какого они цвета, и о том, как там подают кофе в маленьких чашках с гущею… Речь его была наполнена множеством мелочей, которые мог знать только очевидец, и заняла всех слушателей на целые полчаса или около того. «Вот сейчас и видно, — сказала я ему тогда, — что вы были в Константинополе». А он ответил: «Видите, как легко вас обмануть. Вот же я не был в Константинополе, а в Испании и Португалии был»»