Просидел 20 лет в тюрьме, написал порнографический роман и призывал к революции: 12 самых популярных легенд о Чернышевском

Легенда 1. Чернышевский был очень религиозным человеком

Вердикт: это не совсем правда.

Благодаря Владимиру Набокову вопрос о религиозности Николая Черны­шевского давно вышел за пределы интереса биографов и исследователей идейного наследия публициста, превратившись в литературный факт. В романе «Дар» цитируются предсмертные слова Чернышевского, произнесенные им в бреду: «Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге». Герой романа Чердынцев завершает ироничное, проникнутое неприязнью жизнеописание известного публициста сожалением о том, что мы никогда не узнаем, о какой книге идет речь.

Между тем мы не можем судить о религиозности Чернышевского как таковой, разве что зафиксировать, что на протяжении жизни она менялась. Сведения об этом отрывочны, поскольку он много писал о Боге в юношеских дневниках, но в зрелости свои личные отношения с религией не обсуждал. В то же время известно, что экземпляр Библии был в его библиотеке и в последние годы жизни.

Разумеется, как человек, вышедший из духовного сословия, выросший в семье священника и учившийся в духовной семинарии, Чернышевский был глубоко погружен и в христианскую доктрину, и в обрядовую сторону православия. Церковь, точнее Сергиевская церковь в Саратове, буквально была частью мира его детства. «„Белить церковь“ — вероятно, наша семья столько же толковала об этом вопросе, сколько о том, делать ли вновь деревянную кровлю на нашем доме», — вспоминал он позднее.

Эволюция религиозности Чернышевского происходила в течение нескольких лет под влиянием Гегеля, Прудона, Фурье и Фейербаха. Размышления об этом появляются в его дневниковых записях с 1848 года. Судя по ним, двадцатилетний юноша сам не знал, как определить свои отношения с религией, и эмоционально переживал возможность отказа от веры: «…жаль, очень жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем». Типична для этих лет запись 11 июля 1849 года: «Религия. Ничего не знаю; по привычке, т. е. по сраставшимся с жизнью понятиям верую в Бога и в важных случаях молюсь ему, но по убеждению ли это — бог знает».

Чернышевский не пережил одномоментный и радикальные кризис веры: скорее это было постепенно наступавшее равнодушие. 15 сентября 1850 года он отметил в дневнике: «Скептицизм в деле религии развился у меня до того, что я почти совершенно от души предан учению Фейербаха…» В результате этой эволюции вера в Бога оказалась заменена антропологической филосо­фи­ей: «Человек живет для человека и выше человека ничего в мире не знает».

В действительности для понимания личности Чернышевского важнее его происхождение из духовного сословия. Лори Манчестер, автор книги «Попо­вичи в миру», показала, что сыновья священников, выбравшие светскую карьеру, продолжали быть носителями особого этоса, присущего духовенству. Этот этос сформировал модель самосознания русской интеллигенции: «социальный активизм, безоговорочная преданность общественному благу, отрицание своекорыстных интересов» в сочетании с рефлексией о собственной личности. В этом смысле Чернышевский был типичным «поповичем в миру» на протяжении всей своей жизни.

Легенда 2. Он рос в среде нигилистов

Вердикт: это неправда.

Чернышевский родился в 1828 году, так что даже формально не мог вырасти в среде нигилистов, поскольку эпоха нигилизма в России началась на рубеже 1850–60-х годов. В это время Чернышевский уже был студентом Санкт-Петер­бургского университета. Хотя его мировоззрение действительно формирова­лось под влиянием новых знакомств в среде столичных радикалов, вряд ли можно использовать слово «вырос» в отношении двадцатилетнего молодого человека.

Детство будущего публициста прошло в дружной и не совсем обычной для духовенства семье, которую сам он сравнивал с республиканской Швейцарией. В одном доме жили близкие родственники, принадлежавшие к разным сосло­виям. Во главе стояла бабушка, Пелагея Ивановна Голубева, удачно выдавшая старшую дочь замуж за недавнего выпускника Пензенской духовной семи­нарии Гавриила Ивановича Чернышевского. Это позволило семье покойного настоятеля главного кафедрального собора Саратова остаться в считавшемся «аристократическим» Сергиевском приходе, включавшем всю городскую элиту. По обычаям того времени зять унаследовал место скончавшегося тестя. Младшая дочь дважды была замужем за дворянами, поэтому у семьи была прислуга из крепостных. Имущественные отношения между домочадцами были запутанными: Николай Гаврилович иронично замечал, что его батюшка и дядюшка принадлежали к сословию, «не имеющему никакой движимой собственности, кроме платья», поскольку отдавали все доходы бабушке, матушке и тетушке. При этом в доме царило равенство:

«Никто не присваивал себе никакой власти ни над кем из четырех ос­тальных [взрослых]. <…> Но по очень близкой связи интересов и чувств каждого со всеми остальными никто не делал ничего важного без со­ве­щания — совершенно добровольного — со всеми остальными».

В этой дружной семье вольнодумства никогда не было. Напротив, дети росли в религиозной, скромной атмосфере. Мальчик, сам себя называвший «библио­фагом», в 12 лет читал Четьи минеи из библиотеки отца, но представления о мире, внушаемые дома, разительно контрастировали с тем, что он видел на улицах губернского города. Позже он писал об этом:

«Будь честен; пьянствуй; будь добр; воруй; люди все подлецы; будь справедлив; все на свете продажно; молись Богу; не пей вина; Бога нет; будь трудолюбив; бей всех по зубам; кланяйся всем; от ученья один вред; бездельничай; от науки все полезное для людей; законы надобно уважать; плутуй; люби людей; дуракам счастье; смелому удача; говори всегда правду; без ума плохо жить; будь тише воды, ниже травы; закон никогда не исполняется; закон всегда исполняется…
     <…>
     <…> Ахинея».

Легенда 3. Он спровоцировал жену на измену, чтобы решить женский вопрос

Вердикт: это отчасти правда.

По окончании университета Чернышевский записал в дневнике: «Теперь у меня своя мысль — жениться и perpetuum mobile». Еще до встречи с будущей женой он сформулировал кардинально новую концепцию брака:

«По моим понятиям, женщина занимает недостойное место в семей­стве. Меня возмущает всякое неравенство. Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону».

Этим идеям он следовал в жизни и описал их в романе «Что делать?».

Первоначально Чернышевский предполагал найти и «спасти» девушку, нахо­дящуюся в крайней нищете, однако затем его выбор пал на дочь саратовского врача Ольгу Сократовну Васильеву. У его избранницы была дурная репутация из-за слишком вольного нрава и слухов о недопустимых для незамужней барышни отношениях с мужчинами. Еще до брака Чернышевский писал в дневнике о том, что он будет делать в случае измены жены:

«А если в ее жизни явится серьезная страсть? Что ж, я буду покинут ею, но я буду рад за нее, если предметом этой страсти будет человек достойный. Это будет скорбью, но не оскорблением. А какую радость даст мне ее возвращение!»

Как показала автор книги «Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма» Ирина Паперно, эти идеи во многом были резуль­татом увлечения романами Жорж Санд: проповедуемый в них принцип «свободы сердца» определил не только жизнь Чернышевского, но также тройственные союзы Александра Герцена и его первой жены Натальи с немецким поэтом Георгом Гервегом, а затем самого Герцена — с Натальей и Николаем Огаревыми. Содержание романа «Жак», в котором муж кончает самоубийством, чтобы освободить жену от себя для нового брака, Черны­шевский пересказал невесте накануне свадьбы.

Дальнейшее больше всего похоже на самосбывающееся пророчество. По слу­хам, у Ольги, кроме нескольких случайных связей, был серьезный роман, который описала в своих воспоминаниях двоюродная сестра Чернышевского Евгения Николаевна Пыпина:

«Я слышала от Ольги Сократовны, что один из товарищей и хороших знакомых Николая Гавриловича в Петербурге просил ее с ним посе­литься, и у них по этому поводу было совещание втроем, один убеди­тельно просит, другой колеблется, а третий говорит: „Если хочешь — ступай, я в претензии не буду. В этих делах человек должен быть свободен“. И вот колеблющаяся сторона осталась по-старому».

Ольга Сократовна осталась женой Чернышевского, хотя большую часть супружеской жизни они провели раздельно, пока Николай Гаврилович отбывал каторгу и ссылку.

Легенда 4. Он устраивал у себя дома танцевальные вечера для молодежи

Вердикт: это не совсем правда.

В доме Чернышевских в Санкт-Петербурге действительно царило непри­нужденное веселье, но центром его был не Николай Гаврилович, а Ольга Сократовна. По субботам у них собиралась молодежь, гремела музыка, были танцы. Один из посетителей этих вечеров писал:

«Более всего нас привлекала прекрасная хозяйка… всегда веселая, гостеприимная и радушная. <…> Сам же Чернышевский недолго оставался среди гостей; большую часть времени он просиживал в кабинете за своей срочной работой в „Современнике“».

Отчасти нравы собственного дома были описаны в романе «Что делать?»:

«…очень часто по вечерам бывают гости, — большею частью молодые люди, моложе миленького [Лопухова], моложе самой Веры Павловны… <…>. К Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения, и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать, большею частью дура­чится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой бегот­ни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня и все — нисколько не ме­шает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благо­говеть перед Верою Павловною, уважать ее так, как дай бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается мать, даже хорошая».

Легенда 5. Он устроил пожары в Петербурге в 1862 году

Вердикт: это неправда.

Загадка майских пожаров, бушевавших в российской столице две недели с середины мая 1862 года и затронувших значительную часть города, включая дома на Лиговском проспекте, Апраксин двор и здание Министерства внутренних дел, по-видимому, навсегда останется неразгаданной. По подозрению в под­жогах были арестованы 37 человек, однако ни одно дело не дошло до суда. Мы так не знаем, были пожары результатом стечения обстоятельств, плохой организации пожарной службы или целенаправленных поджогов. Радикальный лагерь, а вслед за ним некоторые советские историки считали, что это правительство инспирировало пожары, чтобы обвинить в них лидеров революцион­ного движения и убрать их с политической арены. 

С самого начала в Петербурге распространялись слухи, усиленно поддерживав­шиеся в газетах, что за пожарами стоят некие темные силы: поляки, студенты, революционеры, заграничный комитет и так далее. Довольно быстро в умах обывателей выстроилась цепочка: поджигают студенты по наущению литера­то­ров. Историк Арист Куник писал славянофилу Михаилу Погодину: «Настоящие совратители молодежи, от которых идет поджига­тельство, — это журналисты». В этих умозаключениях была своя логика, обусловленная предшествующими событиями. С сентября 1861 года в Петер­бургском университете волновались студенты, а в мае 1862-го стала распро­страняться прокламация «Молодая Россия» революционера-народника Петра Заичневского, призывавшая «двинуться на Зимний дворец истребить живущих там».

Главным виновником майских пожаров, однако, назвали не Чернышевского, а Герцена. Известна карикатура 1862 года: на фоне разрушенных пожаром зданий на постаменте с надписью «Искандеру разоренный народ. 1862. 28 мая» стоит Герцен с топором в одной руке и факелом в другой. Вместе с тем майские пожары развязали правительству руки для наступления на радикальный лагерь. На восемь месяцев был приостановлен выпуск журналов «Современник» и «Русское слово», арестованы видные публи­цисты — Дмитрий Писарев, Николай Серно-Соловьевич и Николай Чернышевский.

Легенда 6. Он провел в заключении примерно 20 лет жизни

Вердикт: это правда.

Чернышевский был арестован 7 июля 1862 года и заключен в камеру № 11 Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Единственной уликой против него было перехваченное на границе письмо Герцена к Серно-Соловьевичу, написанное после приостановки «Современ­ника», в котором тот предлагал издавать журнал вместе с Чернышевским в Лондоне или Женеве. Разумеется, этого было мало для судебного процесса, поэтому арестованный публицист провел в тюрьме почти четыре месяца без предъявления обвинения, хотя по закону его следовало предъявить в течение суток. Только 30 октября Чернышевский был вызван на первый допрос, где его спрашивали о сношениях с Герценым и Огаревым. В феврале 1863 года в знак протеста против затягивания следствия узник и запрета на свидания с женой объявил политическую голодовку — первую в истории России.

В марте 1863 года в дело были включены показания провокатора Всеволода Костомарова, заявившего, что Чернышевский читал ему свою прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» и затем передал текст для публикации. Авторство прокламации, нелегально напечатанной в феврале-марте 1861 года, традиционно приписывается Чернышевскому, но прочных доказательств этому нет. Более того, Костомаров ранее выступил свидетелем на суде над революционером Михаилом Михайловым, где показал, что получил текст «Барским крестьянам» от него. При этом, в распоряжении прави­тель­ства был только один рукописный экземпляр, написанный рукой Михайлова, за который тот был осужден и сослан на Нерчинскую каторгу в 1862 году.

Дело Чернышевского в мае 1863 года было передано в Сенат. Следственная комиссия оставила резолюцию: «Против всех сих обвинений Чернышевский не сделал сознания и не был уличен…» Тем не менее в декабре был вынесен приговор: публициста признали виновным в «принятии мер к возмущению», лишили прав состояния и приговорили к четырнадцати годам каторги.

20 мая 1864 года, на следующий день после гражданской казни, Чернышевский был отправлен на телеге в Сибирь в сопровождении двух жандармов. В Сибири гражданская администрация не хотела брать на себя ответственность за поли­тического ссыльного: Тобольский губернатор настоял на отправке в Иркутск, оттуда Чернышевский был выслан в Усолье, снова возвращен в Иркутск и, наконец, сослан к китайской границе, в селение Кадай. В сентябре 1866 года каторжник был переведен в село Александровский Завод в Забайкалье, где он смог наконец общаться с другими политическими ссыльными.

Приговор Сената был смягчен лично Александром II, срок каторги был сокращен до семи лет, и в 1870-м году подошел к концу. Чернышевский должен был выйти на посе­ление и воссоединиться с семьей. Однако после неудачного побега одного из заключенных срок каторги был продлен без суда. Более того, Чернышевский снова сел в тюрьму, откуда вышел на время «срока испытуемости» несколь­кими месяцами ранее.

В декабре 1871 года, то есть почти через полтора года после истечения срока каторги, Чернышевский был отправлен в Вилюйск, в Якутию, и размещен в пустовавшей местной тюрьме, которая была объявлена лучшим зданием поселения. Днем ему разрешали выходить «свободно» в сопровождении жандармов, на ночь его запирали. В 1874 году, после неудачной попытки народника Ипполита Мышкина освободить ссыльного, условия содержания были ужесточены: вокруг острога с единственным узником был выставлен военный караул.

Только в 1883 году Чернышевский был переведен на поселение в Астрахань без возвращения прав состояния. Полицейский надзор за ним не ослабевал и там. Переехать в Саратов ему разрешили только в 1889 году, где он заболел малярией и скончался несколько месяцев спустя.

Легенда 7. В тюрьме он написал роман «Что делать?»

Вердикт: это правда.

И не только «Что делать?», но еще «Повести в повести», «Алферьева», 30 рассказов и «Автобиографию». Чернышевский провел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости почти два года — с 7 июля 1862 по 20 мая 1864 года, оттуда его увезли на каторжные работы.

Роман «Что делать?» был начат 14 декабря 1862 года и закончен 4 апреля 1863-го, то есть всего автор работал над ним 112 дней. Официальное разре­шение продолжить писать начатый им «беллетристический рассказ» узник запросил 20 декабря и получил его от коменданта крепости Сорокина через два дня. В первом номере журнала «Современник» за 1863 год был анонсирован выход романа.

Роман прошел двойную цензуру — сперва в Следственной комиссии его читал чиновник особых поручений III отделения Каменский, а затем цензор Санкт-Петербургского цензурного комитета Бекетов. В промежутке случилась знаме­нитая история с потерей рукописи первой главы. 26 января она была передана из крепости санкт-петербургскому полицмейстеру, у которого ее забрал двоюродный брат Чернышевского Александр Пыпин. Он отдал ее Николаю Некрасову. 3 февраля по дороге в редакцию Некрасов потерял сверток и потом не мог вспомнить, возле какого дома он выпустил из рук две прошнурованные по краям рукописи с заглавием «Что делать?». 5, 6 и 7 февраля в «Ведомостях Санкт-Петербург­ской городской полиции» были напечатаны три объявления о потере и обеща­ние вознаграждения в 50 рублей серебром. 8 февраля бедный чиновник вернул Некрасову рукопись и получил награду. 19 марта третий номер «Современ­ника», в котором было опубликовано начало романа, вышел в свет.

Работа над третьей главой велась во время девятидневной голодовки. В этой главе, в частности, содержится написанный 9 февраля эпизод с Рахметовым, который спал на гвоздях. Цензурное разрешение на пуб­ликацию было получено 27 апреля и 18 мая. Последняя часть вышла в пятом номере «Современника» 30 мая 1863 года. 7 июля цензор Бекетов был уволен за разрешение публикации «Что делать?», а роман запретили. Этот запрет был снят только в 1905 году.

Легенда 8. «Что делать?» — это призыв к революции

Вердикт: это не совсем правда.

Главная тема романа «Что делать?» — переустройство отношений мужчины и женщины, показанное через перипетии жизни Веры Павловны, Лопухова и Кирсанова. Разумеется, если бы роман призывал к революции прямо, его бы не пропустила цензура. Важно другое: революция присутствует в тексте в качестве близкого будущего, которое, по расчетам Чернышевского, должно было наступить в 1865 году. Дама в трауре из эпилога — это, конечно, Ольга Сократовна, окруженная молодыми людьми новых взглядов и ожи­даю­щая своего мужа, который находится в тюрьме. Ее появление в розовом платье означает торжество революции и освобождение автора романа из Петропавлов­ской крепости. Таким образом, Чернышевскому не нужно было призывать к революции в романе, поскольку она, с его точки зрения, неизбежно должна была произойти сама.

Именно читатели подхватили идеи эмансипации женщин и революции в брач­ной жизни, требуя переустройства всего общества. На развитие революцион­ного движения в России особенно повлиял образ профессионального револю­ционера Рахметова. Хотя не все начинающие революционеры отваживались спать на гвоздях, отказ от комфорта и хорошей пищи, развитие физической силы, аскетизм и несгибаемая воля были идеалом, которому подражало несколько поколений деятелей революционного движения.

Первую попытку воплотить пророчество о скорой революции в реальность предпринял Дмитрий Каракозов, выбравший для покушения на Александра II 4 апреля — день окончания романа. Михаил Муравьев, руково­див­ший следствием по делу Каракозова, настаивал, что дата 4 апреля 1863 года в конце текста была опубликована в «Современнике» неслучайно: Чернышев­ский заранее знал о готовившемся покушении. В дальнейшем все видные деятели российского революционного движения так или иначе писали о влия­нии романа на их желание посвятить себя борьбе за свободы. Известное выска­зывание Ленина «Он меня всего глубоко перепахал» — лишь одно из многих. Например, Георгий Плеханов, основатель «Освобождения труда», первой в России марксистской организации, писал об опыте своего поколения:

«Кто не читал и не перечитывал этого знаменитого произведения? <…> Кто после чтения этого романа не задумывался над собственною жизнью, не подвергая строгой проверке своих собственных стремлений и наклонностей? Все мы черпали из него и нравственную силу, и веру в будущее».

Идея о том, что Чернышевский — вдохновитель всего революционного движе­ния в Российской империи вплоть до 1917 года, владела людьми с очень раз­ными политическими взглядами. Например, известный деятель либераль­ного движения Борис Чичерин утверждал:

«Было время, когда Россия стояла на здоровом и много обещавшем пути: это были первые годы царствования Александра II. Но потом началось революционное брожение, и все спуталось, и так идет до сего дня. Всему виновник Чернышевский: это он привил революционный яд к нашей жизни».

Легенда 9. Роман «Что делать?» — порнографический

Вердикт: это частично правда.

Со школьной скамьи все помнят «Четвертый сон Веры Павловны» и кульминацию ежедневного бала в социалистической коммуне:

«Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза, ты видела, они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна…»

Не только консервативные критики, но даже Герцен расценили происходящее во дворце как «бордель», хотя последний добавил к своему впечатлению слово «смело».

Для читателей второй половины XIX века, когда подцензурная литература стыдливо молчала о супружеских отношениях, роман содержал гораздо больше откровенных сцен, которые едва ли кажутся таковыми сегодня. Достаточно перечитать описание реализации брака Веры Павловны и Лопухова, оставав­шегося фиктивным три года. После «Третьего сна» героиня прибегает ночью к мужу, который живет в отдельной комнате, и требует: «Ласкай меня, мой миленький, ласкай меня, я хочу любить тебя, мне нужно любить! Я буду любить тебя, как еще не любила!»

Профессор Новороссийского университета Петр Цитович, один из критиков романа, утверждал, что роман предназначен для читателей, «только что вступивших или вступающих в период половой зрелости, своими карти­нами он бьет на то, чтобы распалить и без того беспокойное воображение такой публики. Но сцены грубейшей чувственности оправлены в намеки о независимости, окрашены в тирады о свободе, о любви к бедным, об инте­ресах науки и проч.» В брошюре «Что делали в романе „Что делать?“», вышед­шей в 1879 году, поступки героев сопоставлялись с «Уложением о нака­заниях уголовных и исправительных». Профессор права Цитович утверждал, что Веру Павловну и Лопухова можно привлечь сразу по нескольким статьям: «статья 1554 и 1555 о двоебрачии с подлогом и без подлога, 1566 о вступлении в брак без согласия родителей, 1592 об упорном неповиновении родительской власти, развратной жизни и других явных пороках детей, 998-999 о сводничестве мужьями своих жен, 976-977 об употрбелении чужих паспортов». Опасность романа он видел отнюдь не в распространении революционных идей, а в развращении невинных читателей и читательниц:

«…влиянием романа „Что делать?“ объясняется размножение соци­альных девиц и мадамш, их участие в пропаганде — не последняя приманка, на которую попадается молодежь, выброшенная за двери учебных заведений».

Легенда 10. Во время ссылки Чернышевский специально не переписывался с женой, чтобы она его быстрее забыла

Вердикт: это не совсем правда.

История о том, что Чернышевский не переписывался с женой во время отбывания каторги и уговаривал ее выйти замуж за кого-то другого, известна из его письма Александру Пыпину 1877 года. В 1866 году Ольга Сократовна решила поехать в Сибирь для свидания с мужем. Он отговаривал ее: «Что сказать тебе, милая моя голубочка, о твоем намерении ехать сюда? Подумай, подумай, как велика дорога, как она утомительна… умоляю, подумай о даль­ности, об утомительности пути».

Несмотря на все просьбы, Ольга Сократовна приехала в Кадай в августе 1866 года вместе с младшим сыном Мишей. Это было не лучшее время, так как после покушения Каракозова строгий надзор за каторжниками был еще больше ужесточен. В Кадае семья провела три дня, во время которых Чернышевский умолял жену «выйти за кого-нибудь из благородных людей». Убедить ее не удалось. Если верить письму, Чернышевский решил действовать так: «Дал пройти нескольким месяцам и перестал писать ей. Не писал целый год. Она не могла выдержать этого. Как быть? Я нашел себя в необходимости опять начать переписку с нею». Как показал биограф публициста Анатолий Ланщиков, в действитель­ности годичного перерыва в переписке не было, хотя после этого свидания некоторое время Чернышевский действительно писал жене редко и коротко.

В 1875 году, уже в Вилюйске, он попытался еще раз «уйти со сцены», написав родным несколько грубых писем в расчете на разрыв отношений. План был разоблачен, и Чернышевский сознался Пыпину, что затея была предпринята для облегчения совести: «Хотелось бы перестать быть вредным для близких мне».

Легенда 11. В крепости и на каторге его пытали

Вердикт: это скорее неправда.

Обращение с политическими преступниками во время следствия волновало русское общество с процесса Каракозова, многочасовые допросы которого можно было расценить как пытку бессонницей. Вопрос о том, что именно происходит в одиночных камерах политических тюрем, обострился в 1870-х после череды самоубийств и смертей заключенных, арестованных за хождение в народ и в течение нескольких лет ожидавших суда. Важно понимать, однако, что пытку до боголюбовской истории 1877 года редко понимали как физи­ческое насилие. Речь шла о плохих условиях содержания, одиночном заклю­чении, лишении книг, свиданий и переписки с родными. Скорее экзотическим можно назвать сообщение нелегальной газеты «Народная воля» 1880 года, что правительство пытало Александра Соловьева, стрелявшего в Александра II 2 апреля 1879 года, электричеством и гальванизмом.

Условия содержания Чернышевского в Петропавловской крепости при всем желании не назовешь невыносимыми — иначе он не смог бы написать там роман. Однако начиная с момента унизительной гражданской казни жизнь Чернышевского на каторге и в ссылке стала описываться как «мученичество» за русский народ. В различных революционных изданиях регулярно появлялись корреспонденции о невыносимых условиях жизни в Сибири. В 1874 году в заметке «Из Иркутска» революционного журнала «Вперед!» жизнь Чернышевского в Вилюйске была описана как «ежедневные, ежечасные нравственные мучения», к которым были отнесены «суровость климата и материальной обстановки… бесконечное, насильственное уеди­нение». Автор корреспонденции, не берясь делать точный прогноз, намекал читателям на неизбежную близкую смерть публициста — за 15 лет до его кончины.

Все, что нам известно об условиях жизни Чернышевского на каторге и в ссылке, не похоже на быт политзаключенных, представление о котором у современного человека сформировано скорее произведениями Шаламова и Солженицына и опирается на лагерный опыт XX века. Условия его содер­жания кажутся относительно мягкими и в сравнении с заключением народо­вольцев в Шлиссельбургской крепости, описанным в воспоминаниях Веры Фигнер «Когда часы жизни остановились». Чернышевского не морили голодом намеренно, хотя он сам объявлял голодовку, не содержали десяти­летиями в одиночном заключении и не лишали возможностей для интел­лектуальной работы. На каторге он написал романы «Старина» и «Пролог», а также две пьесы, поставленные самодеятельным театром каторжан. Другое дело, что начиная с обвинения, не предъявленного в положенный по закону срок, вся история преследования Чернышевского была абсолютно вне законов Российской империи и представляла собой результат произвола правительства и лично императора Александра II. Хотя во всех письмах к родным ссыльный писал, что он здоров, в действительности он тяжело болел и на каторге, и особенно во время ссылки в Вилюйске.

Легенда 12. Он был объявлен новым мучеником, у него есть житие

Вердикт: это частично правда.

Исследователи рассматривают социализм как первый пример секулярной религии, выполняющей те же функции, что любое другое религиозное учение: он объясняет зло и обещает воздаяние через прославление мучеников. Культ мучеников дает всем последователям социализма надежду на бессмертие в сердцах товарищей и в будущей борьбе.

Созданию культа Чернышевского во многом способствовало правительство, поскольку церемония гражданской казни отчетливо напоминала распятие. Десять лет спустя в стихотворении «Пророк» Некрасов проговорил это сходство:

Его еще покамест не распяли,
Но час придет — он будет на кресте,
Его послал бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе.

В 1873 году кружок чайковцев напечатал в Женеве брошюру «О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы», которая представляет собой попытку реализации программы одного из идеологов народничества, Василия Васильевича Берви-Флеровского, по созданию новой религии «евангельского социализма». Биографические сведения о «мученике Николае» содержатся только в первом абзаце в виде инструкции тем, кто будет проповедовать «закон правды и природы»:

«Говорите народу, как он жил, и какой он был святой человек, и как его царские чиновники, злодеи и взяточники, мучили, тиранили и били до беспамятства, как они его в цепи ковали и пытками пытали».

В заключительной части брошюры последнее слово «учителя», сказанное при расставании с «учениками», сопровождается драматическими подробностями:

«Когда он вспомнил беззаконие, всюду на земле царящее и людей тяжкие страдания, по лицу его, мукой изнуренному, потекли слезы горячие, как роса, они на землю падали, и пила земля его скорбь великую». 

Несмотря на отсутствие прямых указаний или конкретных фактов из био­гра­фии мученика Николая, личность героя очевидна. Интересно, что брошюра была издана «В память мученика Николая», хотя в этот момент Чернышевский был жив и находился на поселении в Сибири.

Брошюра распространялась среди других так называемых «ряженых» книг, предназначенных для народа. В них пропагандистские тексты скрывались под обложками лубочных изданий — сказок, проповедей и житийной литературы. Таким образом, текст Берви-Флеровского предназначался для «наивного читателя» и не предполагал создания культа Чернышевского в революционной среде. Даже в таком виде этот проект был принят не всеми народниками. Так, при перепечатке брошюры в подпольной типографии долгушинцев из назва­ния были исключены слова «О мученике Николае», а также убран биографи­ческий абзац.