О чем писали в своих доносах Ворошилову самые сознательные «товарищи»

«Интимные пьянки» и «подхалимы»

«И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?» — вопрошал Сергей Довлатов. Не будем обсуждать, насколько верно количество. А вот что именно писали Ворошилову, можно понять из дел, которые отложились в фонде наркома.

Хотя у нас не литературный кружок, всё же рекомендуем прочесть ту сентенцию Довлатова целиком. Рассуждения там значительно более толковые, чем можно подумать по тому фрагменту, который обычно цитируют.

Достаточно много писем можно действительно охарактеризовать как доносы. В них часто указывалось, что «такой-то был связан с врагом народа». Особо отмечалось, если человек часто обедал у «врагов». Флагмана I ранга — как бы сейчас сказали, адмирала — Кожанова, например, обвиняли, что он принимал участие в «интимных пьянках Тухачевского, Якира, Уборевича».

Слово «интимный» подразумевало в те времена всего лишь большую степень доверительности.

Многих почему-то называли «подхалимами», но в чём это заключалось, не раскрывалось. Но были и удивительные образцы эпистолярного жанра.

Ворошилову поступила анонимка, написанная, как заявлялось, несколькими неназванными командирами. В ней про корпусного комиссара Ястребова писали так: «Ведь это — воплощённая бездарность, покрывшаяся толстым слоем жира, беспечности и идиотского благодушия. Вы посмотрите на эту самодовольную рожу, которая даже губки „бантиком“ поднимает как буржуазная старая кокетка — изображающая из себя наивность и невинность». Впрочем, до такого хамства редко опускались, ограничиваясь дежурными проклятиями в адрес «подлецов».

Никаких конкретных обвинений в адрес Ястребова в доносе не содержалось, лишь туманные намёки на множество случаев «вредительства», выявленных в округе. При этом человек он был весьма необычной биографии. Член партии с 1905 года и участник ещё Декабрьского вооружённого восстания, смог пережить последствия ареста, но в армию так и не вернулся, с 1943 года до конца жизни являясь персональным пенсионером.

Не виноватая я!

Очень многие командиры, почувствовав, что «сегодня „взяли“ Тухачевского и Якира, с которыми они контактировали по службе, а завтра „возьмут“ их самих», начали всячески оправдываться, заявляя, что «дрались» с поверженными кумирами. Чаще всего это ограничивалось громкими заявлениями, но есть пример, когда обвинения сопровождались интересными документами.

Командующий 3-м кавкорпусом Сердич не ограничился проклятиями в адрес своего бывшего начальника и командующего Белорусским военным округом Уборевича. Сердич привёл документы, согласно которым ещё в бытность Сердича командующим 4-м стрелковым корпусом он выявил сразу два факта очковтирательства.

В одном случае были просто сфальсифицированы результаты стрельб: неудовлетворительные выданы за удовлетворительные. В другом — на стрельбах из винтовок в одной из мишеней обнаружилось больше отверстий, чем должно было.

Оказалось, что вместо семи человек стреляло восемь, причём восьмой был отличным стрелком и уже до того отстрелялся, а сейчас стрелял по чужой мишени.

Также Сердич заявил, что выгнал двух начальников штаба его корпуса, являвшихся ставленниками Уборевича. Одного из них, Соколова-Страхова, в 1937 году расстреляли, зато второй, Малиновский, отлично показал себя в Великую Отечественную и дослужился до министра обороны СССР.

Также Сердич просил «командующего 7-й кавалерийской дивизией его корпуса Штерна сообщить наркому о неких „гнусностях“ перед манёрами в Белорусском округе в 1936 году». В 1937 году в вышеупомянутом письме Сердич спрашивал Ворошилова, докладывал ли Штерн ему что-то по этому вопросу. Тот же вопрос в другом письме он задавал и Будённому. В письме говорится и о подслушанном разговоре Якира и Уборевича. Тогда Якир бросил фразу о том, что, мол, «„Старика“ не нужно обижать и достаточно показать ему хороший обоз, и всё будет в порядке». Вероятно, под «стариком» подразумевается Ворошилов.

Поскольку в письме Будённому была просьба узнать, передавал ли Штерн сведения об этом разговоре — вероятно, под «гнусностями» подразумевалась именно эта фраза. Показательно, что если бы Штерн не передал этот разговор, Сердич сделал бы вывод, будто Штерн «тоже сволочь», а если бы передал, то это — «дружба».

Часто командиры пускались в длительные объяснения, подчёркивая, что с репрессированными их связывали лишь служебные дела, и даже подсчитывали, сколько раз они заходили к тому или иному «врагу» обедать, кого при этом они встречали и так далее. Например, отвечавший за строительство дачи Тухачевского (согласно наложенной резолюции — стоимостью более миллиона рублей) перечислил, кто приходил к нему в гости, кто — к Халепскому, которому он тоже строил дачу, и заявил, что его удивляла роскошь, с которой производилось обустройство.

Тягостное впечатление производит письмо жены Якира. В нём она всячески проклинает своего мужа, видимо, пытаясь оградить семью от репрессий, просит дать ей возможность сменить фамилию и риторически вопрошает о своем сыне: «Чем мальчик виноват?». Она просит Ворошилова о помощи, тем более, что её высылают в Астрахань. Ворошилов наложил резолюцию: «Тов. Сталину. Думаю, что она искренне отказывается от врага народа, которому раньше верила, так как не знала его подлости». Но судьба её и семьи сложилась очень тяжело. Её арестовали через год, а сына — уже в 1937 году. Многие годы они провели в лагерях, хотя в итоге и ей, и сыну удалось выжить.

Крайне интересно донесение Венцова, бывшего военного атташе в Париже. В феврале 1936 года прекрасный город на Сене посетили сразу несколько советских командиров высшего ранга. Среди них были Тухачевский, Уборевич и Путна. Тухачевский возвращался с похорон британского короля. С Уборевичем всё сложнее. Официально он ехал туристом, но на его поездку мы можем посмотреть и с другой стороны — благодаря донесениям самого Уборевича. Венцов написал, что Уборевич заявлял о неких заданиях от самого Сталина, и что ему поставили задачу встретиться с знакомыми из рейхсвера.

По его же словам, Уборевич просил устроить встречу с немецким военным атташе в Париже, что Венцов отказался делать. Тем не менее, Уборевич не упускал случая пообщаться с теми французскими генералами, которые знали немецкий.

Можно подумать, что Уборевич вёл какие-то тайные дела. Но дело в том, что о своих контактах с немецкими офицерами в Париже он докладывал в Москву Семену Урицкому, отвечавшему за разведку.

«Видел в кафе майора Кинцеля, которого очень хорошо знал по Берлину. Разговор был частично интересный. Он взялся написать Бломбергу, что если он пригласит меня в Берлин, то я, чего доброго, заеду, чтобы повидаться с моими прежними хорошими знакомыми и в особенности с Бломбергом. Я сказал, что это было бы не плохо».

Особенно забавно, что ответы шли как раз через Венцова: «Сообщаю указание Наркома Вашему письму: „Напрашиватсья не нужно, если сами предложат, пусть смотрит“». Чуть позже Ворошилов также указывал: «1). В случае настойчивого приглашения стороны Бломберга можно остановиться Уборевичу Берлине (подчеркнуто красным карандашом). Быть только вежливым. Никаких обязывающих разговоров не вести. 2). Против встреч Уборевича со знакомыми лётчиками и осмотра авиапарка не возражаю».

Впрочем, все эти довольно сомнительные попытки проявить бдительность Венцова не спасли: вскоре его арестовали и расстреляли. Ирония судьбы — сменщик Венцова тоже потом доказывал уже свою бдительность, пытаясь найти в действиях предшественника крамолу.

Дайте сделать хорошо!

Но были и те, кто не оправдывался и не пытался «утопить» других. Есть несколько писем, где борьба с «вредительством» — всего лишь фон для предложений, как улучшить положение в армии и флоте.

Например, военный инженер Яцковский критиковал дорожное строительство и пытался «продавить» строительство дорог по своему методу. По его словам, цементированное шоссе было дешевле и прочнее традиционного асфальто-бетонного; опытный 115-метровый участок выдерживал без трещин морозы в -28 градусов, что было достижением мирового уровня. По его словам, подготовка в Военно-Транспортной Академии велась по программам, восходящим к дореволюционному времени, и в результате на практике слушатели не были способны использовать современную технику.

Если уж «академики» не знали, что делать с средствами механизации, что говорить про остальных?

Работы велись почти исключительно вручную, скорость и качество оставляли желать много лучшего.

Флагманский артиллерист Черноморского флота Кравченко пытался «пробить» улучшения на флоте. Например, он обращал внимание, что ночной бой крейсеров в будущей войне будет преобладать (верное предположение), но наши корабли к этому не готовы даже технически, поскольку у них нет пороха беспламенной стрельбы. Также Кравченко указывал на беспомощность крейсеров перед подводными лодками — правда, решать этот вопрос он предлагал обеспечением кораблей «ныряющими» снарядами. В реальности подобные способы показали свою малоэффективность. Также Кравченко отметил слабое торпедное вооружение крейсеров, стоявших на ремонте.

Указывал он и на ещё одну ахиллесову пяту нашего флота — слабость зенитного вооружения. Впрочем, в других странах тоже всё было, мягко говоря, не идеально. Не укрылась и слабость обеспечивающих сил: Кравченко писал, что в Севастополе всего один «полумощный» буксир, и это приводит к «бесцельному сжиганию Советского золота», то есть корабли тратят много топлива зря.

В конце Кравченко указал, что обо всех этих безобразиях знал комиссар бригады крейсеров Суббоцкий, недавно исключённый из партии за разглашение гостайны и за то, что был троцкистом, поэтому об этом материале, скорее всего, узнали враги. Вряд ли бы фраза строилась так, если бы сам автор не верил в выдачу секретов иностранным разведкам.

Кроме того, Купрюхин обратил внимание на беду, которой до войны, по сути, не занимались, и которую так и не удалось преодолеть: «Нужны надежные и проверенные ещё в мирное время десантные средства».

Он же рассказывал о катастрофическом положении с доками. Например, док «Петровский» «буквально разрушается, а местами уже разрушен». Другие доки тоже были в тяжёлом состоянии и почти не имели механизации. Стенки гаваней главной базы в Кронштадте разваливались. Ремонтных средств остро не хватало. Вспомогательный флот был мал по численности и слаб по мощи, устарел и давно выслужил эксплуатационный флот. Даже планируемые базы не обеспечивались ремонтными средствами.

Большой террор нанёс потери Красной Армии не только арестами. 12 июня в 89-й тяжелобомбардировочной эскадрильи, где служил инженер Андреев, прошёл митинг, посвящённый «вскрытию заговорщиков» во главе с Тухачевским. После этого Андреев отстрелялся из «нагана» на состязаниях, примерно в два часа дня вернулся домой и… повесился. Из петли его достали. Никаких записок он не оставил, неурядиц дома вроде бы тоже не было. Кроме того, инженер имел несчастье служить в Липецке в школе, где обучались немцы.

В донесении наркому его самоубийство связали с тем, что он, вероятно, «запутался в связях с враждебными элементами».

Выводы

Ситуация с репрессиями подарила людям почти безграничные возможности для сведения друг с другом счётов. Многие с большим удовольствием окунулись в мир интриг, доносов, попыток свалить общую неорганизованность и некомпетентность на «вредительство» и прочие тёмные дела. Среди доносчиков можно увидеть и знакомые фамилии — в том числе и будущих маршалов.

Многих, как упомянутых Венцова или Сердича, самих скоро настиг расстрел. Тех же, кто выжил, вскоре ожидали настоящие экзамены — конфликты на Дальнем Востоке, Зимняя война и Великая Отечественная. А многие из тех, над кем висел дамоклов меч доносов, доказали на деле, что они никакие не «шпионы» и не «вредители». Выдвинулись и некоторые из доносителей.

Война расставила всё по местам.