«Теория границы»: чем определяется своеобразие Америки

1.

С 1861 года Новый Свет не сильно постарел, но, успев поизноситься, потерял внешний блеск новизны, в глубине своей оставшись по-прежнему новым.

Другое дело, что теперь его уже не описывают на манер Жюля Верна, который утрировал национальные черты до тех пор, пока они не становились забавными шаржами, обычно безобидными. Америка у него — страна страстных чудаков. Они не уступали в экстравагантности англичанам, но сохраняли природную неотесанность, обусловленную хрестоматийным тезисом о неосвоенности континента. Что-то в этом есть. Как это часто бывает, карикатура проговаривается о том, что скрывает портрет. Сегодня, как и позавчера, американца окружает дикая во всех отношениях природа. Стоит свернуть с хайвея на любую из боковых дорог, как та начнет сужаться, лес подступит к обочине, из зарослей норовят выйти олень, лось и даже медведь. Я сам знаю в ближних окрестностях Нью-Йорка не очень высокую, но крутую гору (из скромности ее зовут Индюшачим холмом), забравшись на которую вы обнаружите панораму без малейших признаков цивилизации — их не видно даже в бинокль.

Что говорить, если девственный кусок Америки расположен прямо на Манхэттене, в Гринвич-Виллидж, где огорожен забором пятачок ландшафта — такой, каким он был до того, как белые открыли болотистый остров, годный лишь на то, чтобы собирать у его берегов устриц. Теперь их тут выращивают и подают в окрестных ресторанах, но в этом музее очень естественной истории туземная флора осталась нетронутой, и, глядя на нее, я всегда вспоминаю, что живу в Новом Свете.

Впрочем, как говорил Оскар Уайльд, молодость Америки — самая старая новость. И действительно, Америка давно у всех на виду, но каждая эпоха открывает ее заново и рисует. По-своему все правы, ибо ни одна трактовка не отрицает другую. Так, в светлом просветительском веке верили во всемогущество универсального разума. Онто и породил, как считали философы, эту страну, как Зевс — Афину: из головы, взрослой и вооруженной. Надо признать, что выросшие из конституции американцы до сих пор застряли в XVIII веке, с его верой в общий закон, который неизбежно обернется счастьем — для всех и навсегда, даже в Афганистане.

Когда романтики разочаровались в безразмерной цивилизации, они нашли утешение в вечно молодом благородном дикаре, еще не испорченном увядающим Старым Светом. Пользуясь этим мифом, поэты и мудрецы открыли Америку и обустроили ее, как Оссиан Шотландию, на эпический лад.

Отрезвевший XIX век к нашему 1861 году оставил от теории «крови и почвы» только последнюю и переименовал ее в «среду» — обитания, прозябания и процветания, примерно поровну.

Простодушный, как Базаров, позитивизм все объяснял влиянием очевидных и ощутимых факторов, начиная с климата, выводя из него далеко идущие и часто справедливые умозаключения, которые я могу проверить на собственном опыте. Живя в прирученном, казалось бы, Нью-Йорке, я знаю, что и здесь стихии бывают свирепыми, особенно зимой. Снегопад тут приравнивается ко всеобщей забастовке. Жизнь, обыкновенная, трудовая, прекращается, и начинается кошмар, неотделимый от восторга. Дети прогуливают школу, взрослые, не в силах добраться домой, флиртуют на рабочих местах, машины прячутся в сугробах, а по Бродвею катят лыжники.

Кто бывал в Нью-Йорке, очень хорошо знает бушевание северо-восточных ветров

И так со всеми вывихами погоды. Я видел, как напавший на Пятую авеню без предупреждения синоптиков смерч поднял мою знакомую и, вместо того чтобы отнести в страну Оз, шмякнул ее об стену, сломав ногу.

Ну и, конечно, ураганы, на которых уже не хватает женских имен. Самый мне памятный звался Сэнди. Он оставил нас без электричества, и мы с женой провели чудную неделю с Мандельштамом, которого читали вслух по очереди, экономя на свече. Моим родителям приходилось хуже: они жили на берегу океана, который нередко их навещал на дому. Соленая вода травила посаженную для Рождества елку и заливала первый этаж. На втором старики пережидали беду, сжимая в руках наиболее дорогое: американские паспорта и свадебные фотографии.

Безудержные катаклизмы здешнего климата бранят все, кому от него достается, но как-то не совсем искренне. И никакой риск не уменьшает соблазна и цены прибрежной недвижимости. В безумно дорогих курортах Лонг-Айленда хвастаются 100-миллионными дачами, бесстрашно расположившимися прямо у пляжной кромки. Их страхует только компания «Ллойд», приравнивая приморские виллы к океанским лайнерам.

Мне кажется, что американцы в душе считают честным дать природе шанс взять реванш за наше насилие над ней. Месть поруганной колонизаторами натуры находит выражение в эксцессах, которые, как считали и в позапрошлом веке, многое объясняют в американском характере. Он ведь сложился в очень Новом Свете, к которому человек еще не успел толком притереться, если он, конечно, не индеец.

2.

Чтобы вписать аборигенов Америки в свою историю, Старый Свет должен был найти им место в собственных анналах. Для этого подходила Античность, начиная прямо с Гомера. В этом заключался и хитроумный замысел. Заманивая европейцев в неосвоенные места, поселенцы давали им названия, известные из западной истории, но не имеющие к ней никакого отношения. В северных чащах необъятного штата Нью-Йорк я, например, нашел поселки Овидий и Вергилий. Расположенные, как в библиотеке, по соседству, они тоже застыли в золотом веке пионеров, на который намекали фургоны сектантов-амишей и сидящие в них хозяйки в чепцах и самодельных «платьях прерий».

В этих допотопных декорациях прошлое Америки окуналось в такую архаику, что индейцы невольно соответствовали героическому идеалу. Романтики изображали краснокожих могучими ахейцами — в бронзовых статуэтках, романах Фенимора Купера и стихах Лонгфелло. Богатыри, могучие, как Ахилл, и безжалостные, как он же, индейцы захватили фантазию пришельцев, пытавшихся признать в дикарях свою доисторическую юность.

Этот нарядный образ умирал и возрождался, следуя извивам моды, — от классических вестернов с библейским подтекстом (война избранного народа за землю обетованную) до зеленых вестернов с экологическим подтекстом, где индейцы выступают не врагами, а учителями белых.

Но если вы хотите найти настоящих индейцев, то вам надо запастись азартом и отправиться в резервацию. Узнать о том, что вы покинули США и оказались в гостях у исконного населения, можно по атрибутам племенного быта. Скажем, в стране пекотов, оставивших за собой живописный край в Коннектикуте, полицейские носят мундиры, которые украшает тотем — лисьи хвосты. В туристских лавках торгуют игрушечными тамтамами, настоящими трубками мира и самыми дешевыми во всей стране сигаретами «Американский дух», освобожденными от штатных налогов. В центре резервации — казино. Пользуясь суверенитетом, индейцы открывают на своей земле игорные дома, запрещенные почти во всей остальной Америке. Найдя золотую жилу в наших карманах, жители резервации часто богатеют, причем все сразу: доход делится на всех членов племени. Поэтому индейцем быть выгодно, но и опасно. Когда я попал в резервацию индейцев кри, то обнаружил там книги на алфавите, придуманном для них миссионерами. Все они были о вреде пьянства. Однако больше фортуны из казино нас привлекают другие боги, к которым ездят на фестивали паувау. В отличие от самодеятельности, «Березки» или ансамбля Моисеева, эти праздники несут в себе мощный религиозный импульс, который собирает толпы паломников, включая меня.

В век растущего безверия и разочарования в устоявшихся религиозных системах, слишком тесно сросшихся с политикой, древние индейские практики приносят в нашу духовную жизнь экзотическую альтернативу. В сущности, пау-вау — праздник, который возвращает нас к тому первобытному ритуалу, когда люди молились ногами. Каждая пляска, с ее монотонным, завораживающим, искусно вводящим в транс ритмом, — своего рода кафедральный собор индейской религии. Такой хоровод — сакральный реликт иной, доисторической, реальности, которая оживает всякий раз, когда мы вступаем в круг адептов всех цветов кожи и оттенков духа. Каждый тут старается забыть себя и раствориться в магическом обряде. Он родился задолго до того, как мы открыли Америку, но сумел сохраниться в XXI веке, найдя себе новое применение и очередных поклонников. Так к нам вернулся миф о «благородном дикаре». Теперь он учит напуганный прогрессом мир не подчинять себе природу, а жить с такой, какая она есть.