Джованни Боккаччо: под впечатлением чумы

Что нам чума – смейтесь, господа

…Боккаччо, итальянский поэт раннего Возрождения, мечтавший достичь поэтической высоты Данте и Петрарки, своей вершины все же достиг - но как прозаик. И вершина эта уже более семи столетий недосягаема. Возвышенные мысли «Декамерона» (произведения, о котором почти все по крайней мере слышали, хотя это было очень давно, архаика) перемежаются с прелестным озорством и разнобразным «неприличностями». Боккаччо, первый в мировой литературе, был одновременно и возвышенным, и земным: образованный интеллектуал и в то же время «охальник», как сказали бы о каком-нибудь Баркове.

В эпоху коронавирусной изоляции читать его особенно интересно – и актуально.

Грустно, конечно, что Боккаччо вновь оказался современным: чума ли, коронавирус ли, XIV век или просвещенный XXI-й, в жизни, как выяснилось, всегда найдется место подвигу.

…Документально доказано, что Боккаччо на самом деле был свидетелем кошмара, когда «…со времени благотворного вочеловечения Сына Божьего минуло 1348 лет», и описал это в своей великой книге. Да так, что люди, читая, от души хохотали. Хотя вроде как было не до смеха: тот трагический год был годом мора. С марта по июль «славную Флоренцию, прекраснейший из всех итальянских городов, постигла смертоносная чума, которая, под влиянием ли небесных светил или по нашим грехам посланная праведным гневом Божьим на смертных, за несколько лет перед тем открылась в областях востока и, лишив их бесчисленного количества жителей, безостановочно подвигаясь с места на место, дошла, разрастаясь плачевно, и до запада».

Это из Вступления в Первый День «Декамерона».

Страшное и, наверное, лучшее описание «черной смерти».

Озорные рассказы

…А вот еще фрагмент «Декамерона», в конце девятнадцатого века впервые полностью переведенного на русский язык А.Н. Веселовским и опубликованного в 1896 году в Москве:

«Мне самому тягостно так долго останавливаться на этих бедствиях; поэтому, опустив в рассказе о них то, что можно, скажу, что в то время, как наш город при таких обстоятельствах почти опустел, случилось однажды (как я потом слышал от верного человека), что во вторник утром в досточтимом храме Санта Мария Новелла, когда там почти никого не было, семь молодых дам, одетых, как было прилично по времени, в печальные одежды, простояв божественную службу, сошлись вместе; все они были связаны друг с другом дружбой, или соседством, либо родством; ни одна не перешла двадцативосьмилетнего возраста, и ни одной не было меньше восемнадцати лет; все разумные и родовитые, красивые, добрых нравов и сдержанно-приветливые».

Дальнейший текст с комментариями занимает больше шестисот страниц и, помимо остроумия в каждой новелле, эротики, веселого авантюризма, танцев, песен и прочих «приключений плоти и духа» мерцают отсветы биографии автора, который еще в юношеском возрасте, стоя у могилы Вергилия, убедился в своем предназначении поэта.

Он, впрочем, никем иным становиться не собирался, хотя отец его, строгий и сумрачный купец, говоря современным языком - бизнесмен, настаивал, чтобы сын его шел путем частного предпринимательства, торгуя тканями и зарабатывая тем самым на жизнь. Чтобы достигнуть такого солидного положения в обществе, какого и в самом оптимистичном сне не могло привидеться ни прозаику, ни поэту хотя бы и такого уровня, как Боккаччо. Первым назвавшим «Комедию» Данте «божественной» и создавшим произведение, читая которое, хохотали во Флоренции, Лондоне, Париже и почти в каждой церкви поносили в Риме.

Неаполь, живая история

Джованни Боккаччо

Почти всю свою юность, да и более зрелые годы он провел в Неаполе, куда попал в 1330 году. В те времена это было процветающее королевство, во главе которого стоял король Роберт Анжуйский, меценат, покровитель художников, поэтов и ученых. Времена были славные, хотя и чрезмерно разгульные, и один из биографов, пытаясь восстановить обстановку, окружавшую молодого поэта, приводит, кроме эпизодов самого фривольного прелюбодеяния, завидного чревоугодия, неприкрытого криминала и сексуальной распущенности, еще и такую картину:

«И тут же, в Неаполе, столько памятников, заставляющих вспомнить о римской поэзии и древнем, похороненном под развалинами, римском мире. Тут, тотчас за воротами города, гробница Вергилия; далее – та знаменитая пещера, через которую, как гласит предание, Эней спускался в царство теней; потом прелестные Байи, чудные развалины которых говорят об их прежнем значении в жизни римской аристократии; наконец, скалы Капри, где каждый шаг напоминает о мрачном тиране Тиберии, жившем здесь, вдали от целого мира, лишь в кругу своих паразитов и гетер. Множество других более или менее значительных памятников возбуждают здесь фантазию не только поэта, но и простого смертного».

Сад радостей земных

«Так как с начала мира люди бывали увлекаемы разными случайностями судьбы и будут увлекаемы до конца, то пусть каж­дый расскажет о тех, кто после разных превратностей и сверх вся­кого ожидания достиг определенной цели».

Это из Заключения Дня Первого «Декамерона».

Следуя от новеллы к новелле, любой простой смертный, особенно на карантине, догадается, что это одна из первых утопий в истории культуры Европы, медленно отряхающей прах мрачного Средневековья. Новизна ее очевидна, гуманизм – прозрачен. Именно ради идеи гуманизма, ради ее провозглашения, семь девушек и трое юношей, в тяжкое зачумленное время по воле автора собрались вместе среди густых трав, экзотических цветов, пышных кустарников и фруктовых деревьев, какие «не только давали прелестную тень глазам, но доставляли удовольствие и обонянию».

Был в этом «райском саду» и «фонтан из белейшего мрамора с чудесными изваяниями»; и почти любой день устного творчества, перенесенного усердным автором на бумагу, завершался восходом луны над широкой террасой, а следующий день начинался с восходом солнца; после чего все завтракали, затем обедали, а между трапезами пели и танцевали, опровергая своим поведением расхожее мнение, что это был «пир во время чумы».

На самом деле это был пир ума, молодости, чувственности, таланта и остроумия и, безусловно, художественного слова, каковое «обошлось не без умаления скуки». И всё, что с ними происходило, «так понравилось всем дамам и трем юношам, что они принялись утверждать, что если бы можно было устроить рай на земле, они не знают, какой бы иной образ ему дать, как не форму этого сада, да, кроме того, и не представляют себе, какие еще красоты можно было ему прибавить».

Лежу на диване, спасаю мир

Почти все, что написал Боккаччо на итальянском языке, сохранилось в веках. Дошел до современного читателя и роман «Фьямметта», рассказанный от имени женщины и представляющий собой ее тонкий психологический портрет.

Роман, открывший новый европейский жанр.

…А то, что было написано им на латыни, почти все где-то запропастилось, куда-то подевалось, где-то истлело и почти полностью утратило интерес к себе. Кроме обширного трактата об анти­чной мифологии - о том, как появилась эта «звездная мифология» и какую гигантскую роль, подобно «Одиссее» Гомера, сыграла в литературе. Это был его знаменитый трактат «Происхождение языческих богов».

Обо всем широчайшем пространстве произведений Боккаччо рассуждали личности гениальные и использовавшие не один его сюжет: Рабле, Сервантес, Шекспир… И далее, через «годы и расстояния» во всех художественных жанрах появлялись сотни, если не тысячи «декамеронов»: книги, пьесы, оперы, фильмы. Вспомним одноименную экранизацию Пьера Паоло Пазолини. А «Боккаччо-70», фильм 1962 года, снятый великими итальянцами - Феллини, Висконти, Де Сика и Моничелли? Четыре новеллы, объединенные в саркастический альманах, передающий не столько «скандальный дух Декамерона», сколько вечную иронию в отношениях между мужчиной и женщиной…    

О Боккаччо писал даже Энгельс, будучи большим поклонником выдающегося итальянца, - но, конечно, с позиций классического еврокоммуниста, друга и соратника Карла Маркса. Да и в России нашлись множество его толкователей, ученых-медиевистов, сравнивавших его, скажем, с Гоголем. А молодой Пушкин, сочинивший в 1825 году «Графа Нулина», был обвинен петербургскими пуританами в излишней фривольности поэмы, имевшей некоторые аллюзии с чувственным весельем новелл «Декамерона».

…Вообще во всем этом есть великая ирония: когда посреди свирепствующей пандемии лежит себе человек на диване «чтобы спасти мир». Всё повторяется и мы, читая великую книгу, сохраняем дистанцию сантиметров двадцать от глаз. Соблюдаем мы и «правило двух метров», разговаривая друг с другом, чтобы проклятый пупырчатый микромерзавец не подхватить и не оказаться в клинической «Коммунарке».       

Так что всё, что случилось с этим гением в эпоху Раннего Ренессанса - с той самой поры, когда Боккаччо стал осознавать свое предназначение – всё это из раннего Ренессанса перешло в поздний, а затем пошло дальше, захватив весь мир европейской литературы, а затем и вообще - весь мир. Всей, не только европейской, литературы. Ибо «хорошие рассказы всегда служат на пользу, и их надо слушать со вниманием, кто бы ни был их рассказчиком», как произнесла Елиза в начале новеллы девятой Первого Дня «Декамерона».

Между тем, не думайте, что Боккаччо был только фривольным весельчаком, автором «анекдотов» эпохи треченто: важнейшую роль в повсеместном распространении его детища сыграла его широкая образованность, его громадная эрудиция. Не только знание культуры древних и античной поэзии, но и его постоянный интерес к устным народным рассказам, анекдотам, грубым шуткам, веселым уличным песням. «Декамерон» пропитан фольклором от Дня Первого до Дня Десятого, и вот уже почти семь столетий каждый, читая эту великую и озорную книгу, мечтательно улыбается.

Боккаччо ведь не только «озорник» и нарушитель «приличий», но и один из создателей литературного итальянского: в Неаполе, при дворе короля Роберта, он, вместо того чтобы поддаться придворному разгулу, прилежно изучал историю, философию, иностранные языки, астрологию, астрономию, а заодно и убедился в «могуществе слова».

В какой-то момент в его судьбе сошлись все звезды: помимо усердного изучения наук, он влюбился в Фьямметту, замужнюю красавицу чуть старше его - любовь эта, правда, была не безоблачной и, видимо, платонической. Однако сила ее была такова, что впоследствии оказала мощное влияние и на него самого, и на его дальнейшее творчество. Он посвятил ей тот самый психологический роман, названный именем любимой женщины, и избрал ее королевой Пятого Дня «Декамерона», с обеда до ужина посвященного рассказам «о том, как после разных печальных и несчастных происшествий влюбленным приключилось счастье».  

Первый феминист

После «Декамерона» (1350-1353) он сочинил несколько трактатов. Один из них назывался «O знаменитых женщинах» (1360-1362). Боккаччо включил в него «биографии», к примеру, мифологической Медеи и столь же мифологической Пенелопы, но зато позабыл включить всех средневековых святых. Таким образом, он, по словам ученых мужей, «способствовал гуманистической реабили­тации женщины, связывая ее прославление не столько с культур­ной традицией, сколько с новыми, ренессансными идеалами внут­ренне свободного, духовно благородного человека».

Он был лучшим другом Петрарки, и Петрарка, осознавая свое величие и художественную недосягаемость, о таланте Боккаччо, который был моложе его на десять лет, говорил, употребляя самые что ни на есть лестные эпитеты.

Именно он строго запретил своему другу сжигать «Декамерон»: а ведь у него такие порывы были, так как особо ретивые монахи пугали его адом, куда он попадет за свое богохульство. Ибо в «Декамероне» не один клерикал или кардинал, или какой иной католический «батюшка» представлен со всеми жуткими пороками, какие только ни на есть. Да и сам папский двор изображен погрязшим в разврате, чревоугодии, содомии, жадности, подлости, «не стесняясь ни укорами совести, ни стыдом».

Об этом у Боккаччо так много, весело и честно рассказано, как ни у кого до него, раньше никто не осмеливался. Он, не обращая внимания на цензуру, так прямо и написал о клириках, что, мол, никакие они не наместники Господа на земле, а ужасно гнусная, мерзкая, жадная и подлая сволочь. Он видел собственными глазами такие «уродства человеческие», о каких и мы знаем не понаслышке. И с тяжелым вздохом мы соглашаемся с ним в том, что касается человеческой природы, с ним, описавшим в новелле первой Первого Дня «Декамерона» некого нотариуса, сэра Чаппелетто: «Худшего человека, чем он, может быть, и не родилось». Отпетый «мерзавец, пакостник и негодяй». Но на исповеди все про себя наврал, и был признан святым. Вот такая, господа, вышла неприятность почти соборного масштаба.

Написать обо всем этом - как и о флорентийской чуме 1348 года – он счел священным долгом художника. Как и обо всех человеческих пороках. С тем чтобы вывести на авансцену европейского сознания мечту о торжестве умного и благородного человека, которого и сейчас, как вы знаете, днем с огнем…

Как утверждал Виктор Шкловский: «Гуманист считает только себя и людей свое­го развития живыми среди мертвых. Гуманистов воскресило новое мировоззрение — все окружающее мертво или презренно».

Исторический оптимист

Поэзия и проза Боккаччо, в лучших своих образцах, духоподъемна – верно, что он опередил свой век, и опередил на много веков вперед. Удавалось это, как вы знаете, немногим.

…Достигнув Дня Десятого, когда героини романа, девушки, отправились в райский сад, а остальные три героя вернулись во Флоренцию, Боккаччо устами Памфило наставит нас:

«Я желаю, чтобы каждая из вас приготовилась говорить завтра о следующем: о тех, которые совершили нечто щедрое или великодушное в делах любви или иных. Беседуя о них и совершая их, вы, несомненно, воспылаете духом, уже к тому благорасположенным, к доблест­ным поступкам, и наша жизнь, которая в смертном теле может быть лишь кратковременной, продлится в славной молве о нас, а этого должен не только желать, но всеми силами добиваться и оп­равдывать делом всякий, кто не служит лишь своей утробе, как то делают звери».

В новеллах последних Дней «Декамерона» постоянно звучит веселый жизнерадостный смех, несмотря на свиреп­ствующую вокруг чуму. Это не безудержный хохот, к примеру, «Комеди-Клаба» или, скажем, «Уральских пельменей», а именно «смех прощания».

Радостно прощалось с медленно умирающей эпохой новое гуманистическое общество, которое в нескольких милях от «черной смерти» изобразил великий художник слова четырнадцатого века.

Было ли это всё? Не было ли? Неважно – главное, что посреди смерти и повсеместного ужаса Боккаччо зовет к новой жизни, к будущему, одолевая страх смерти.

Как у Пушкина: «И Девы Розы пить дыханье, Быть может, полное чумы».

Разговоры о Данте

…Боккаччо было уже шестьдесят, когда в октябре 1373 года флорентийская коммуна поручила ему прочесть лекции о поэме Данте. Боккаччо читал под сводами церкви св. Стефана, вплоть до января 1374 года. В том же месяце болезнь не позволила ему продолжать свои чтения дальше. Его голоса мы по понятным причинам никогда не услышим, но зато остались целых 60 лекций, образовавших его «Комментарий к «Божествен­ной Комедии». На семнадцатой песне «Ада» он навсегда оборвался…

На его могильном камне была выбита эпитафия:

Genitor Boccaccius illi patria Certaldum, studium fuit alma poesis («Отцом его был Боккаччо, родиной Чертальдо, занятием священная поэзия»).

…Спустя семь столетий мы опять стоим перед универсумом, когда че­ловеческая комедия земного существования «Декамерона» сменяет «Божественную Комедию» Данте.