Йозеф Геббельс: идеолог нацистской пропаганды восторгался «Преступлением и наказанием» и «Идиотом»

Русский автор восхищал будущего министра «дьявольской силой и национализмом». Эти впечатления внимательный читатель пронёс через всю жизнь. В первой половине 1920-х Геббельс, как и многие европейцы, превозносил Россию и русских, в которых он видел строителей нового мира. Духовно близким отцу гитлеровской пропаганды оказалось творчество Фёдора Достоевского.

В 1920—1930-х левые националисты, как и другие политические силы Германии, черпали идеи из опыта советской России. Мода на «новый русский мир» была повальной и не обошла стороной будущую нацистскую верхушку. Геббельс стал отъявленным русофилом и обожателем русской культуры.

Дневники молодого Геббельса говорят нам, что его путь к нацизму не был прямым и предопределённым, как он внушал читателям в первых пропагандистских сочинениях. Геббельсовское мировоззрение вполне точно характеризуется цитатой из «Бесов» Достоевского, которой будущий доктор начинал диссертацию: «Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо».

По мысли Геббельса, цитата из монолога Шатова о духовном предназначении русского народа, «народа-богоносца», прекрасно описывает ту проявившую себя в эпохе романтизма загадочную силу, о мелком писателе которой и была диссертация. Не менее точно цитата отражала устройство модерновой немецкой жизни.

Довольно часто Геббельс в воспоминаниях о студенческих годах описывает лишения и унижения. Нужда не прекратилась и после защиты диссертации в 1921 году. Ни диплом, ни степень, которая была для молодого доктора философии (PhD) поводом для гордости, не помогли ему встать на ноги и обрести душевный покой. Сразу после защиты Геббельс с друзьями планировал отправиться в Индию на поиски счастья, но этим планам не суждено было сбыться. Тогда он стал перебиваться случайными заработками в родном Рейдте.

Весь опыт работы по специальности (литература) свёлся к дюжине литературных обзоров в местной прессе и частным урокам. После этого Геббельс пришёл к необходимости найти «приличное место» и «начать зарабатывать». Казалось, таким местом могло стать Кёльнское отделение Дрезденского банка, куда Геббельс устроился в начале 1923 года. «Моё отвращение… Дерьмовые недели. Ничтожное жалование… Я должен отсюда вырваться… Я сыт банком по горло… Отчаяние. Мысли о самоубийстве…», — таков неполный перечень его впечатлений от работы. Так и не сумев себя перебороть, он взял в августе отпуск и провел его с подругой на море, а по возвращении симулировал болезнь и спровоцировал свое увольнение из банка.

Не найдя заработка и вернувшись на попечение отца, 25-летний доктор философии вновь пережил приступ депрессии. По собственному признанию Геббельса, он пытался заглушить его «диким пьянством сутками напролет» и терзаясь мыслью о том, что «больше не вынесет этой муки». Это состояние, корнем которого было унизительное положение иждивенца, усугублялось тем, что рукописи его литературоведческих эссе, а также драм и стихов собственного сочинения, которые он рассылал по редакциям газет, издательствам и театрам, безжалостно отвергались.

Описывая «сумасшедшие времена», наступившие в стране летом 1923 года, он сам в чеканной форме определил свою позицию: «Я — немецкий коммунист».

Кроме пьянства, способом побега от реальности для молодого литератора стали книги. Осенью 1923 года это были произведения Стриндберга и Гессе, а затем «Мёртвые души» Гоголя. Прочтя первую часть поэмы, Геббельс назвал Гоголя «духовным отцом» Достоевского и отметил «исконную русскость» обоих писателей. Судя по воспоминаниям и дневнику, процесс его знакомства с творчеством самого Достоевского начался в 1919 году с «Преступления и наказания», пришелся в основном на 1920 год и закончился летом 1923 года романом «Идиот», оставившим у него «самое сильное впечатление».

С тех самых пор Геббельс вновь и вновь возвращался к произведениям Достоевского. Особенно интенсивно он перечитывал романы русского классика в начале 1924-го и начале 1925 года, то есть именно тогда, когда в его мировоззрении и судьбе намечались серьезные сдвиги, все дальше уводившие его из мира литературы в мир политики. «Достоевский «Бесы». Уже три года как не читал. И снова не могу избавиться от этого», — писал молодой книгочей в феврале 1924 года. Спустя год он взялся за «Униженных и оскорблённых»: «Читал всю вчерашнюю ночь и сегодня до самого вечера». Затем он обратился к «Братьям Карамазовым»: «В который уж раз? И читаю всё подряд».

О важности Достоевского для молодого Геббельса можно судить и по, казалось бы, незначительным заметкам в дневнике. Так, отмечая свое 26-летие с подругой и приятелем, он беседует с ними «о Христе и христианстве в связи с… «Идиотом» Достоевского», а на дне рождения другой приятельницы читает с гостями вслух отрывки из того же романа. Позднее, уже став гауляйтером Берлина, Геббельс опишет возвращение домой после напряженной агитационной поездки: «Только вошёл и — цветы от Эльзы и Достоевский на столе от мамы. Именины! Я о них совсем позабыл…»

Не менее красноречивы критические заметки Геббельса о тех писателях, которых он безусловно почитал за их взгляды и литературный талант, но по тем или иным причинам ставил ниже Достоевского. Среди них были и «чудный парень и великий поэт» Гамсун, и «нежный и хрупкий» Стриндберг, и «величайший из ныне живущих немецких драматургов» Кайзер, и Гауптман, чей роман «Юродивый Эмануэль Квинт» оставался для Геббельса «пока еще лучшей на немецком языке» книгой этикорелигиозного плана. И всё же даже эту книгу он находил «неизмеримо слабее» «Идиота» Достоевского.

Строгий приговор Геббельс вынес «Единственному» Штирнера. Автор, по мнению доктора философии, совершенно не понимал духа христианства, который для самого Геббельса открылся в творчестве Достоевского.

Геббельс называл Достоевского величайшим эпиком, Шекспира — величайшим драматургом, а Гёте — величайшим лириком европейской литературы. В список «величайших» не попал Шиллер на том основании, что тот был «слишком доморощен, слишком одомашнен, слишком патетичен», не способен «к художественным изыскам», является «дилетантом слова» и вообще «говорит о том, о чём не следует говорить». Последний упрёк будущий нацистский министр и вовсе адресовал «всем нашим сочинителям», которые «говорят слишком много» и, в отличие от Достоевского, не оставляют «простора фантазии читателя», ищущего не «легкомысленных историй», но «Духа и смысла».

Что до Гёте, то даже поставив его наравне с Достоевским, Геббельс всё равно оговорился, из чего следует то, что он всё же отдавал предпочтение русского классику. Глядя как-то на портрет Достоевского и описывая его «истерзанный, изборождённый и иссечённый» лик «преступника и пророка», он тут же вспомнил благородное и прекрасное, «как творение искусства», лицо «любимца богов» Гёте.

Вспоминая о первых знакомствах с романами Достоевского, Геббельс пишет о «потрясениях», «переворотах» и «революциях», которыми каждый из них отзывался в его сознании. Поздние записи свидетельствуют, что романы не переставали оказывать на него сильное влияние даже при повторном прочтении. В одном из мест он признаётся, что, читая книги Достоевского, он «и неистовствует, и плачет» и что груз прочитанного лежит у него «ночью на душе как кошмар».

Для истеричного по натуре Геббельса творчество Достоевского было не только катализатором переживаний, но и способом очиститься, выступало в роли психотерапии. «Достоевский повергает в отчаяние. Когда я его читаю, я пребываю в состоянии неистового безумия. И всё же он придаёт такую надежду и такую веру, делает таким сильным, таким добрым и таким чистым!» — записал Геббельс во время очередной депрессии, охватившей его зимой 1924 года.

Впрочем, когда год спустя гнетущая неопределённость сменилась лихорадочной политической активностью и быстрым вхождением в верхушку НСДАП, Геббельс продолжал искать в чтении русского классика погружения в иную и — как можно предположить из его записей — более притягательную реальность. Когда начинающий нацист взялся перечитывать «Униженных и оскорблённых», он воспринял это как отдых. Когда чтение подошло к концу спустя два дня, Геббельс записал: «Это были часы праздника! И вот я позабыл о всякой печали. Теперь я снова стал чист!»

Геббельс часто пишет об испытываемым им катарсисе при чтении русского классика, о наступавшем экстатическом состоянии, в котором начинающий нацист был способен видеть «тысячи дальних далей». Крайне религиозное отношение к литературе и писателю. Чтение Достоевского приготовляло молодого бунтаря к «новому миру» будущего, которому будут чужда ненавистная реальность дня нынешнего.

В конце концов романтическое уподобление поэта творцу-демиургу, усиленное ницшеанской мечтой о богоподобном герое, вылилось у Геббельса в посвящённую Достоевскому стихотворную оду:

Провозвестник последних пределов.
Пророк и бог!
Ты держишь в своих руках
Мир будущего, застывший и безмолвный.
Через Тебя говорит дух вечного духа;
Ничто человеческое Тебе не чуждо,
И все ж Ты возвышаешься над временем и пространством.
Ты дал народу веру невиданной силы, и форму, и бога, и мир,
А затем Ты вновь устремился ввысь
В огненной колеснице к той вечности,
Из которой явился Твой дух.

В последующих прозаических, но не менее пафосных строчках той же записи Геббельс признаётся в том, что в Достоевском его пленяет отнюдь не литературный дар. По Геббельсу, Достоевский писал якобы лишь потому, что «писать — это единственный способ быть в XIX веке героем и пророком». К тому времени русский беллетрист для Геббельса — это гений, сумевший открыть для своего народа его национальное предназначение, его миссию, его путь к новой жизни, наполненной сакральным смыслом.

Само появление на свет националистической проповеди Достоевского, сила которой была именно в религиозной подоплёке, виделась Геббельсу действием не столько художественным, сколько мистическим. Достоевский «пишет о том, что… разжёг в его мозгу и душе его Демон, его Дьявол… Он пишет потому, что его любовь к России и ненависть к чужому, вдохновение и огонь — и божественный огонь тоже — обжигали ему душу».

То, что Геббельс видел в посланиях Достоевского не божественное, но дьявольское лишь внешне противоречило благоговейным суждениям об истинно христианском характере прозы Фёдора Михайловича. Будущий нацист допускал двоякое происхождение любви Достоевского к своему отечеству и его ненависти к «чужому». Геббельс проецировал на писателя те националистические чувства, которые в это время разгорались в его собственной — демонической, как он верил, — душе. В любом случае, пассаж о демонизме Достоевского появился в дневнике Геббельса именно тогда, когда он, открыв в христианском социализме Достоевского спасение не только для России, но и для Германии, сводил эту русскую утопию к идее национального социализма, в котором места для христианского Бога уже не было.

Мысли молодого Геббельса были крайне «литературны». Интересно высказывание, которым кончалась запись о Достоевском и Толстом. Она в равной степени относится как к их персонажам, так и к реальным соотечественникам писателей. Так, расхваливая «блестящий терпкий эпос «Войны и мира», он признавался в своей любви ко всем без исключения дурным и хорошим героям произведения, поскольку «все они настолько типичные русские, эти чудесные, импульсивные, терпеливые, вспыльчивые, непосредственные люди!». «Каким великим и многообещающим должен быть народ, из которого вышел такой пророк!» — замечал он, размышляя об авторе перечитанного им осенью 1923 года романа «Идиот». «Благословен народ, который был способен его породить!.. Разве этот народ не будет народом новой веры, новой страсти, нового фанатизма, короче говоря, нового мира?» — развивал он туже тему, вернувшись к книге в начале следующего года.

Ещё через год, обратившись к «Униженным и оскорбленным» и восторгаясь героями романа, новоиспеченный нацист не удержался от восклицания: «Как же мы далеко отстали от этого чудесного народа. Ex oriente lux!»