Чехов и Левитан: два гения, две судьбы

«В Москву, в Москву!..» Как и где познакомились художник и писатель?

Чехов и Левитан родились в одном и том же 1860-м году в двух тысячах двухстах километрах друг от друга: первый родился в Таганроге, а второй — в литовском посаде Кибарты близ станции Вержболово. Почти одновременно в 70-х годах XIX века разорившийся мелкий лавочник Павел Чехов и неудачливый железнодорожный служащий и переводчик с французского Эльяш (Илья) Левитан надумают везти свои многодетные семьи в Москву.

В пьесе Чехова «Три сестры» (писавшейся в год смерти Левитана — 1900-й) её героини, тяготясь пошлостью провинциального быта, грезят как о спасении: «В Москву, в Москву!..» Семьи Чеховых и Левитанов руководствовались более практичными мотивами: если не поправить сложное материальное положение, так хотя бы со временем «вывести в люди» детей. В начале 1870-х годов старший брат Чехова Николай и брат Левитана Адольф поступят в Московское училище живописи, ваяния и зодчества — заведение, возглавляемое Василием Перовым и славящееся, в пику чопорной Петербургской Академии художеств, своим демократизмом. Туда же через год или два по следам брата будет принят и второй сын Левитанов — 13-летний Исаак. С разбитным и всегда готовым повеселиться Николаем Чеховым они станут приятелями.

А вот подростка Антона (в семье его звали «Антошей») Чехова родители в Москву не взяли: не по годам рассудительный, ответственный, взрослый, он еще на несколько лет останется в Таганроге присматривать за домом и лавкой и пытаться отбояриваться от наседавших отцовских кредиторов. Антон приедет в Москву и присоединится к семье позже, годам к 19-ти — когда решит поступать на медицинский факультет Московского университета. Тем же 1879-м годом биографы датируют и знакомство Чехова с Левитаном — их почти сразу завязавшаяся дружба, таким образом, предшествовала и их первой известности, и первым шедеврам, и, уж тем более, всероссийской славе. Познакомились и коротко сошлись не две знаменитости (а знаменитыми оба станут, по сегодняшним меркам, рано), а двое юношей, приехавших из провинции. Интеллигентных, красивых, стройных, чрезвычайно привлекательных для противоположного пола (этот факт важен в контексте нашего рассказа и потому не станем его замалчивать), и вероятно, еще не подозревающих о гениальной одарённости друг друга.

Когда отец Чехова Павел Егорович, человек фанатично религиозный, но жестокий и вздорный, слишком расходился, не давая покоя домашним, Антон приходил готовиться к экзаменам в дешевые меблированные комнатки на Сретенке или Тверской к брату Николаю, студенту-художнику, у которого собиралась шумная компания из увлечённой искусством молодёжи, не исключая и Левитана.

Обязательными для российской студенческой среды разговорами о роли искусства и несправедливости социального устройства дело не ограничивалось: все, а Левитан и Чехов в особенности, обожали дурачиться, хохотать и сочинять уморительные небылицы и мизансцены (из многих потом рождались юмористические рассказы Антоши Чехонте). «Как-то раз Антон, Коля, Левитан и еще один студент-художник, скупили у лавочника апельсины и стали продавать их на улице так дёшево, что лавочник вызвал полицию и студентов забрали в участок», — рассказывает биограф Чехова Дональд Рейфилд. Друг другу в этой компании давались смешные прозвища, которые могли «прирасти» к человеку надолго. Левитан, например, ко всем обращался не иначе как «крокодил» («Вы такой талантливый крокодил, а пишете пустяки!» — адресовалось Антону Чехову). Товарищи в отместку за крокодилов звали Левитана — Левиафан.

Страсть к дурачествам у Левитана парадоксально сочеталась с приступами то и дело одолевавшей его тяжелой меланхолии, а у Чехова — не менее парадоксально — с рациональностью и здоровой практичностью. Пройдёт совсем немного времени и студент-медик Чехов будет одновременно сотрудничать с большинством российских юмористических журналов, от «Стрекозы» до «Будильника», и это обеспечит копейкой и его брата Николая, и нищего и в ту пору часто не имевшего обеда Левитана — им при посредничестве Антона доставались заказы на рисунки и карикатуры. Николай Чехов, не обладавший особыми способностями к станковой живописи, найдёт в журнальной работе своё призвание, а вот Левитану, художнику сугубо лирического склада, подобная подёнщина давалась тяжеловато.

Будь его воля, Левитан вообще избегал бы изображать людей и животных — его художественная философия заключалась в том, что любые человеческие эмоции и мысли возможно выразить через чистый пейзаж. Но в 19 лет Левитану еще не хватает уверенности, чтобы настоять на своём, и в его дебютный пейзаж «Осенний день. Сокольники», который за 100 рублей приобретёт Третьяков, Николай Чехов чуть не насильно (бедный автор, недавно вместе с другими евреями выдворенный властями из Москвы, попросту не имел душевных сил сопротивляться) вписывает женскую фигурку.

Чеховы, Левитан и «поэтичное Бабкино»

Усадьба Бабкино. Дом Киселевых Исаак Ильич Левитан 188

С наступлением тёплых месяцев москвичи, даже недавно «понаехавшие», мгновенно забывали о неотразимой притягательности первопрестольной и устремлялись в пригород. Братья Чеховы и их сестра Маша — снимали дачу в селе Бабкино на реке Истре у помещиков Киселёвых. Киселёвы были людьми образованными и культурными. Антон, большой энтузиаст весёлых дачных развлечений, уговорил и Левитана бросить его этюды в Саввиной слободе и ехать с Чеховыми в Бабкино. Боясь навязываться и почти не имея чем платить за жильё, Левитан поселился в соседней деревушке Максимовка, в маленьком доме пьющего горшёчника и его перманентно беременной жены.

К Чеховым Исаак наведывался ежедневно, там устраивали концерты и спектакли, ходили на охоту и удили рыбу, всё это было в радость Левитану. Но однажды он исчез. Левитана не видели в Бабкино день, второй, и к вечеру третьего забеспокоившийся Чехов собрал «экспедицию» из братьев и знакомых — искать Левитана. Днём шёл дождь, идти через болото и перелесок было сыро и зябко. В сумерках Чеховы отыскали избушку горшёчника. Когда шумная гурьба ввалилась в комнатку художника, Левитан, лежавший одетым на неприбранной постели и ослеплённый внезапно внесённой в темноту свечкой, выхватил и наставил на пришельцев револьвер. Но, разобравшись, нервно засмеялся: «Ух, черт бы вас подрал! Дураки какие! Нельзя же так пугать!» Всё вроде бы завершилось благополучно, но брюхатая жена горшечника Пелагея тянула Чехова в сени: «Ты, что ль, доктор будешь?» Чехов пытался отшутиться: «Тебе, милая, не ко мне, а к повитухе надо». Она взволнованно зашептала: «Твой Тесак (так она расслышала и запомнила имя Исаака — ред.) два дня пролежал на постели ничком, а потом стреляться из ружья вздумал. Тоскует…»

Решение у Чехова созрело мгновенно. Еще час назад не планируя ничего подобного, он вошёл к Левитану и заявил, что Киселёвы зовут художника в Бабкино, там есть очаровательный флигелёк, бывший курятник, ничем не хуже нынешней левитановской конуры. И Левитан послушался, сдался на волю Чехова. Доверие его к Антону было почти безгранично.

Илья Репин после первой встречи с Чеховым так описал свои впечатления: «Положительный, трезвый, здоровый, он мне напоминал тургеневского Базарова… Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица». Медицинская интуиция и человеческая проницательность Чехова подсказали ему: Левитану противопоказано длительное одиночество, а чтобы помешать меланхолику довести суицидальные намерения до конца, нужно погрузить его в атмосферу полнейшего дружеского приятия.

Прирождённый пейзажист, Левитан портреты писал неохотно, нечасто и только по большой симпатии. Таким в те годы дружбы и тесного общения Левитан увидел Антона Чехова.

Страсть друзей к разыгрыванию комических мизансцен в Бабкино не утихла, а, наоборот, достигла апогея. В гардеробе у владельцев Бабкина (отец хозяйки Павел Бегичев был директором императорских театров) Чехов и Левитан добывали чалмы и бухарские халаты. Бедуин-Левитан принимался истово «творить намаз» на лужайке у дома. Бедуин-Чехов, лёжа в кустах, целился в него из ружья, наконец, стрелял, Левитан валился, как подкошенный, а зрители умирали от хохота. Другим любимым представление был суд: с полным соблюдением всех судебных формальностей «купец Левитан» обвинялся в тайном винокурении, мещанин Николай Чехов — в пьяных дебошах. Антон Павлович выступал прокурором.

Чеховы были неистощимы на такие затеи, нервный и ранимый Левитан выдыхался быстрее, неожиданно замыкался в себе, ему начинало казаться, что над ним насмешничают всерьёз. Он стремился уединиться, чтобы спокойно поработать и не участвовал в общих дурачествах. Раздосадованные его отсутствием Чеховы вешали живописцу на дверь издевательскую вывеску:

«ТОРГОВЛЯ СКОРОСПЕЛЫМИ КАРТИНАМИ КОВЕНСКОГО КУПЦА ИСААКА СЫНА ЛЕВИТАНОВА».

Наперёд зная зачинщика, Левитан платил ему тем же: флигелёк Чехова скоро украшался аляповатой рекламой:

«ДОКТОР ЧЕХОВ ПРИНИМАЕТ ЗАКАЗЫ ОТ ЛЮБОГО ПЛОХОГО ЖУРНАЛА. ИСПОЛНЕНИЕ АККУРАТНОЕ И БЫСТРОЕ. В ДЕНЬ ПО ШТУКЕ».

Взаимное подтрунивание и высмеивание на все годы их дружбы станет главным модусом их отношений и переписки. «Ах ты, полосатая гиена, крокодил окаянный, леший без спины с одной ноздрей, квазимодо сплошной, уж не знаю, как тебя еще и обругать! — и лет 10 спустя комично ярился в письме Левитан, когда Чехов ставил его меланхолии или любовной интрижке неопровержимый диагноз. — Я страдаю глистами в сердце!!! Ах ты, Вельзевул поганый! Сам ты страдаешь этим, а не я, и всегда страдать будешь до конца дней своих! Не лелей надежды увидеть меня — я не хочу тебя видеть, противен ты мне, вот что… А все-таки, не положить ли мне гнев на милость?! Где наше не пропадало, прощаю тебя, ты это мое великодушие помни».

Загородная жизнь, о чем мы можем судить по рассказам и пьесам Чехова, как дачный воздух ароматами полевых цветов, была насыщена томлением, взаимным притяжением и романами. Но если сдержанный Чехов свои чувства и отношения не афиширует (и так будет всегда — о его многочисленных любовных историях широкая публика узнает спустя 120 лет, когда англичанин Рейфильд опубликует не издававшиеся в советское время чеховские письма), то горячий южный человек Левитан ухаживает за женщинами громко и у всех на глазах.

Михаил Чехов, младший брат Антона и Николая, вспоминал: «Женщины находили его прекрасным, он знал это и сильно перед ними кокетничал. Левитан был неотразим для женщин, и сам он был влюбчив необыкновенно. Его увлечения протекали бурно, у всех на виду, с разными глупостями, до выстрелов включительно. С первого же взгляда на заинтересовавшую его женщину он бросал все и мчался за ней в погоню, хотя она вовсе уезжала из Москвы. Ему ничего не стоило встать перед дамой на колени, где бы он ее ни встретил, будь то в аллее парка или в доме при людях. Одним женщинам это нравилось в нем, другие, боясь быть скомпрометированными, его остерегались, хотя втайне, сколько я знаю, питали к нему симпатию. Благодаря одному из его ухаживаний он был вызван на дуэль на симфоническом собрании, прямо на концерте, и тут же в антракте с волнением просил меня быть его секундантом».

Летом 1886 года Левитан внезапно влюбился в Машу — единственную сестру пятерых братьев Чеховых.

«Левитан взялся учить Машу живописи, и из-под её кисти стали выходить неплохие акварельные пейзажи и портреты, — повествует Дональд Рейфилд в книге «Жизнь Чехова». — Левитан, имевший сотни связей с сотнями женщин, сделать предложение руки и сердца решился лишь однажды. Вот как вспоминала об этом 70 лет спустя 92-летняя Мария Павловна Чехова: «Вдруг Левитан бух передо мной на колени и… объяснение в любви… Я не нашла ничего лучше, как повернуться и убежать. Целый день я, расстроенная, сидела в своей комнате и плакала, уткнувшись в подушку. К обеду, как всегда, пришёл Левитан. Я не вышла… Антон Павлович встал из-за стола и пришёл ко мне. «Чего ты ревёшь?» Я рассказала ему о случившемся и призналась, что не знаю, как и что нужно сказать теперь Левитану. Брат ответил мне так: «Ты, конечно, если хочешь, можешь выйти за него замуж, но имей в виду, что ему нужны женщины бальзаковского возраста, а не такие, как ты»».

Мария Павловна проживёт очень долгую жизнь, будет заниматься архивом и наследством брата Антона и умрёт в 1957-м году, пережив Левитана на 57 лет, а Чехова на 53. Еще несколько раз она получит от вполне достойных мужчин предложения руки и сердца, но каждый раз прямое или косвенное неодобрение брата Антона приводило к тому, что Маша отвечала отказом. Рейфилд пишет: «Антон позже скажет Суворину о своей сестре: «Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж». Лишь годы спустя Маша убедится в том, что в замужестве она была бы менее счастлива, чем в роли секретарши своего брата. Уже в пожилом возрасте она призналась племяннику Сергею, что ни разу в жизни не влюбилась по-настоящему».

Но какое право имел Чехов вмешиваться в жизнь сестры и каковы могли быть его мотивы?

«Чехов хотел оберечь сестру от страданий, — рассуждает автор биографии Левитана Софья Пророкова. — Но своей осторожностью он оберёг её от счастья. Бабкинские обитатели старались скорее сгладить отзвуки так неудачно начавшегося романа… Вскоре Маша снова дружила с художником, и воспоминание о пылком объяснении в лесу затянулось грустной дымкой… Но для Левитана история неудачного сватовства не прошла бесследно. Никогда больше он не искал счастья семейной жизни».

Бабкинское лето заканчивалось. Друзья разъезжались. Левитан опять хандрил … Чтобы развеять его, Чехов, считавшей левитановские припадки необъяснимой тоски началом душевной болезни, как-то раз отвел Исаака развеяться «под пожарную каланчу» — в литературно-художественный салон Софьи Петровны Кувшинниковой. Для 26-летнего Левитана эта замужняя 39-летняя дама на 8 лет станет возлюбленной, музой, верной спутницей, а для Чехова — малосимпатичным прототипом его «Попрыгуньи».

Софья Петровна Кувшинникова

Портрет Софьи Петровны Кувшинниковой Исаак Ильич Левитан 1888

«Это была женщина лет за сорок, некрасивая, со смуглым лицом мулатки, с вьющимися тёмными волосами… и с великолепной фигурой. Она была очень известна в Москве, да и была „выдающейся личностью“, как было принято тогда выражаться…», — описывает Кувшинникову поэтесса, драматург и друг Чехова Татьяна Щепкина-Куперник.

Иван Евдокимов в биографическом романе «Левитан» подробно разъясняет, на чём именно основывалось известность Софьи Петровны: «Цветы, написанные Кувшинниковой, покупал Третьяков, её игрой на фортепьяно заслушивались общепризнанные московские пианисты-виртуозы. Софья Петровна любила охоту не меньше, чем искусство, и, подолгу пропадая в подмосковных лесах, одна, одетая по-мужски, возвращалась с полным ягдташем. Софья Петровна говорила, повелевая, словно имела над своими собеседниками такую же неограниченную власть, как над мужем, избалованная его терпением, молчаливостью, большим сердцем и глубокой затаённой нежностью. Кувшинникова была горда и смела, презирая всякие сплетни о себе… Софья Петровна была очень даровита. Из кусков и лоскутков дешёвой материи она шила себе прекрасные костюмы. Она умела придать красоту любому жилью, самому захудалому и унылому, простой сарай преображая в кокетливый будуар. Четыре небольшие комнаты своей квартиры с необыкновенно высокими, как в нежилом помещении, потолками, Софья Петровна убрала по своему вкусу. Искусной женщине недоставало средств, но она не унывала и так ловко изворачивалась с самыми скромными деньгами, что украшенное ею гнездо Кувшинниковых казалось роскошно меблированным».

Муж Софьи, полицейский врач Дмитрий Кувшинников, любя её, закрывал глаза на роман жены с Левитаном и, не обращая внимания на ширящиеся по Москве слухи, продолжал оберегать её и поддерживать, а Левитана — принимать у себя дома. Их гости вспоминали, как Дмитрий Павлович, не принимавший участия в шумных посиделках людей искусства, в 9 вечера щедрым жестом приглашал всех к столу: «Господа, извольте откушать».

Несправедливость ли ситуации, или профессиональная солидарность Чехова с доктором Кувшинниковым, или оба фактора сразу привели к рождению «Попрыгуньи», в котором треугольник Кувшинниковых и Левитана если и закамуфлирован, то не слишком старательно. Но знавшие Софью Петровну в один голос уверяли, что она была глубже чеховской героини. Эта женщина умела действовать на Левитана, словно «живое успокоительное», поддерживала его, отвлекала от хандры, вселяла уверенность. Вместе с нею Левитан несколько лет выезжал на этюды на Волгу (несмотря на возражения Чехова «Левитану нельзя жить на Волге. Она кладёт на душу мрачность»), где создавались картины, которые сделают Левитана знаменитым. В конце концов, и Чехов должен будет признать: «Знаешь, в твоих картинах появилась улыбка». Сестре Маше он напишет: «Левитан празднует именины своей великолепной музы…»

Кстати, до выхода в свет «Попрыгуньи» в 1891-м году Чехов спокойно продолжал общаться с Софьей Петровной. Когда он надумает ехать за тридевять земель — на Сахалин, куда зазывал и друга-художника — сопровождать Чехова до парохода поедут не кто иные как Левитан и Кувшинникова.

После Сахалина Чехов предпримет путешествие за границу, он побывает в Китае, Индии, а с Цейлона привезёт живого мангуста, который получит от хозяина за прескверный характер кличку Сволочь. Уехав во Францию, Чехов поручит заботу о мангусте отцу Павлу Егоровичу, который станет информировать в письмах сыновей: «Мангуст здоров, поведение его неисправимо, но заслуживает снисхождения». «Мангуст тоже не дает покою, Мамаше нос откусил ночью, которая испугалась, когда увидела кровь. Теперь зажило».

До Левитана дошли слухи о том, что у Чехова одновременно заболела сестра Маша и сбежал в лес мангуст. «Встревожило меня очень извещение о болезни Марии Павловны, — писал Чехову Левитан. — Как ты упустил мангуста? Ведь это черт знает что такое! Просто похабно везти из Цейлона зверя для того, чтобы он пропал в Калужской губернии!!! Флегма ты сплошная — писать о болезни Марии Павловны и о пропаже мангуста хладнокровно, как будто бы так и следовало!»

Левитан пеняет Чехову на его знаменитую невозмутимость («флегма ты сплошная!»), но сам он далёк от невозмутимости, как никогда. Вскоре это вылилось в такой эпизод:

«Однажды мы собрались на охоту в заречные луга, — вспоминала Софья Петровна. — Над рекой и над нами плавно кружились чайки. Вдруг Левитан вскинул ружье, грянул выстрел — и бедная белая птица, кувыркнувшись в воздухе, безжизненным комком шлепнулась на прибрежный песок. Меня ужасно рассердила эта бессмысленная жестокость, и я накинулась на Левитана. Он сначала растерялся, а потом даже расстроился.
— Да, да, это гадко. Я сам не знаю, зачем я это сделал. Это подло и гадко. Бросаю мой скверный поступок к вашим ногам и клянусь, что ничего подобного никогда больше не сделаю. — И он в самом деле бросил чайку мне под ноги…»

Что послужило причиной этого всплеска, мы достоверно не знаем. Возможно, Левитана стали тяготить отношения с Софьей, или он в очередной раз оказался в кого-то влюблён и, не вынося раздвоенности, ненавидел себя и все вокруг. Всезнающий Рейфилд утверждает, что Кувшинникова вряд ли так долго удержалась бы рядом с Левитаном, если бы не закрывала глаза на его параллельные увлечения.

Одной из женщин, которыми живо интересовался Левитан, стала Лика Мизинова — молодая особа, знакомая семьи Чеховых, которой заядлый холостяк Антон Павлович короткое время даже думал сделать предложение. По пути на Сахалин он говорил соседу по пароходной каюте: «Но с нею я не буду счастлив, потому что она слишком красива…».

Мизинова и вправду, по воспоминаниям, была хороша чрезвычайно: с роскошными волосами, собольими бровями, серыми глазами и великолепной осанкой оперной дивы (которой Лика пыталась стать). Она явно испытывала чувства к Чехову, а тот в своей шутливой манере то приближал её, то отталкивал. Лика терялась — любят её или же ею пренебрегают? Гостивший вместе с Кувшинниковой в имении Ликиного дяди Николая Панафидина Левитан слал Чехову письма, рассчитанные вызвать одновременно и его смех, и ревность: «Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею — божественной Ликой! Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета…»

Ответный эпистолярный пас, использующий любимое словечко Левитана, Чехов отсылал Лике: «Снится ли Вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы (Чехов имеет в виду имеет в виду многострадальную Кувшинникову: Лика родилась в 1870-м, а Кувшинникова — аж в 1847-м — ред.) и лицемерно отвечать ей? В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили».

Измученная долгой неопределённостью с Чеховым, Лика закрутит роман с женатым писателем Потапенко. Её оперная карьера не сложится. В Париже она родит дочь Христину, девочка проживёт недолго. А сама Лика станет одним из прототипов чеховской «Чайки».

Чехов и Левитан после «Попрыгуньи»

Прочитав «Попрыгунью» (а он читал всё, выходившее из-под чеховского пера), Левитан был глубоко оскорблён. Впервые за много лет знакомства они с Чеховым прекратили всякие контакты. Обида была глубока. И всё же Левитану существенно не хватало чеховской «флегмы», его мудрого спокойствия, его остроумия. Когда Татьяна Щепкина-Куперник с детской непосредственностью предложит ехать к Чехову, которого Левитан не видел три года, художник с ужасом и счастьем согласится. Они приедут к Чехову в Мелихово, после секунды напряжённо-вопросительной паузы обнимутся и продолжат общаться.

В то время как Левитан продолжал оставаться неприкаянным и бездомным, Чехов на гонорары издателя Суворина купил и обустроил имение в Мелихово, куда, оставаясь главой семьи и непререкаемым авторитетом для всех родных, перевёз старых родителей, братьев и сестру.

Таким, утопающим в майских сиреневых зарослях, увидит деревянное крыльцо чеховского дома в Мелихово Исаак Левитан в 1895-м году. Знакомые Левитана знали, что он очень любил сирень. Рассказывают, что в конце лета 1900-го, когда умрёт Левитан, стояла удивительная погода — сирень в тот год цвета дважды, в мае и августе.

С Софьей Кувшинниковой Чехов так никогда и не примирится. Когда-то он предсказывал Мизиновой: «Лика, вам суждено разбить сердце бедной Сапфо». Но в этом случае Чехов оказался плохим прорицателем. Не Лика превосходством своей красоты и молодости и не сам Чехов злой иронией «Попрыгуньи» разрушат длительный роман Левитана и Кувшинниковой — для этого понадобится совсем другая женщина.

Летом 1894 года Кувшинникова и Левитан в обычном поиске натуры для пейзажей гостили в усадьбе Ушаковых Островно, недалеко от Вышнего Волочка. Их соседями по усадьбе оказалась семья крупного петербургского чиновника Турчанинова — жена Анна Николаевна и три дочери Варвара, Софья и Анна. Анна Николаевна была старше Левитана (насчет «бальзаковского возраста» Чехов всё-таки угадал), но очень следила за собой, красотой превосходила своих дочек на выданье, изящно одевалась по последней столичной моде и, что было совсем не принято в деревне, подкрашивала губы. Левитан стал отлучаться якобы на охоту, но возвращался с пустым ягдташем, отвечал Софье Петровне отрывисто и резко. И очень скоро Кувшинникова поняла, что проиграла: человек, которого она больше всего на свете любила, выбрал не её.

Софья Петровна уехала к мужу в Москву, а Левитан переселился в имение Горка, принадлежащее Анне Николаевне, которую он звал «любимая жёнка Анка». Вскоре выяснится, что старшая дочь Турчаниновой 18-летняя Варвара тоже влюблена в Левитана. Конкуренция между женщинами будет жестокой. Не выдержав мучительности ситуации, Левитан решит свести счёты с жизнью. Он опять, как и незадолго до начала романа с Кувшинниковой, будет в себя стрелять.

«Обращаюсь к Вам с большой просьбой по настоянию врача, пользующего Исаака Ильича, — заклинала не знакомого ей лично Чехова письмом Анна Николаевна. — Левитан страдает самой ужасной меланхолией, доводящей его до самого ужасного состояния. В минуту отчаяния он желал покончить с жизнью 21 июня. К счастью, его удалось спасти. Теперь рана уже не опасна, но за Левитаном необходим тщательный, сердечный и дружеский уход. Зная из разговоров, как Вы близки Левитану, я решилась написать Вам, прося немедленно приехать к больному. От вашего решения зависит жизнь человека…»

Но жизнь Левитана уже не зависела от Чехова. Примерно в это время у него диагностируют сердечное заболевание — расширение аорты. «Сердце у него не стучит, а дует», — будет популярно объяснять в письме их общему другу Чехов, приезжавший, чтобы проконсультировать Левитана. Сам с редким мужеством перенося сознание приближающейся смерти от туберкулёза, Чехов отметит у Левитана «поразительную жажду жизни».

Свой последний новый год Левитан встречал с Чеховыми в Ялте. В конце декабря 1899-го года он попросил Марию Павловну поскорее принести ему большой кусок картона и быстро нарисовал сиреневое сумеречное небо, луну и силуэты стогов в лунном свете, а Чехов, всегда ценивший живопись друга, вставил импровизированную картину в углубление над камином. Эта встреча была последней. В августе 1900-го Левитана не станет.

Интересно, что, считая Чехова в течение 20 лет (за исключением трёх потерянных из-за «Попрыгуньи») своим близким другом и посылая ему чуть ли не еженедельные письма, полные общих шуток, беспокойства о его здоровье, сокровенных мыслей и доверительности, Левитан больше ни разу после юношеского этюда не пытался Антона Павловича изобразить.

Павел Третьяков — при посредничестве Левитана — уговорил Чехова позировать художнику Осипу Бразу. На картину Чехов отреагирует без сантиментов: «Говорят, что и я, и галстук очень похожи, но выражение… такое, точно я нанюхался хрену». Писателю не суждено будет узнать, что не левитановский набросок, а «официальный» портрет работы Браза будет предварять все собрания его сочинений и школьные хрестоматии.