Первая часть: Как приход большевиков к власти отразился на жизни и творчестве Репина, Кустодиева, Шагала, Нестерова, Бродского.
На творчестве Ильи Машкова революция 1917-го года сказалась самым живительным образом. Машков во все времена ценил крепкую здоровую живопись, трактуя это почти буквально. Он был развит физически сам и в своей школе ввел «художественно-спортивное воспитание» — его ученики ловко управлялись не только с мастихинами, но и с гирями. Позднее, когда Машков преподавал в Высших художественно-технических мастерских, в списке требований к студентам первыми пунктами шли «здоровье» и «физическая сила». Машков искренне верил, что только такой художник сможет правильно «крутить колбасы» (так маэстро называл свою манеру поперечной штриховки).
Живопись Машкова тоже отличалась изрядной витальностью. Однако в период «Бубнового валета» и разнообразных «измов», Илья Иванович, случалось, давал слабину — то прокрадется в натюрморт вялая груша, то синюшная купальщица выйдет на лишенные идеологической перспективы берега.
С приходом советской власти подобные буржуазные метания стали не нужны. И Машков принялся делать то, что удавалось ему лучше всего — воспевать щедрость родного края, слать приветы участникам съездов, рапортовать изобильными натюрмортами о достижениях советского хозяйства.
Все, что делал Машков было несколько через край: живописуя московскую снедь или румяных ударников социалистического труда, красок он не жалел. И энтузиазм художника по поводу нового строя мог показаться избыточным. Сегодня трудно судить, насколько искренним он был, когда трогательно вплетал в натюрморт с бюстиками вождей флористические мотивы, когда заменял иконостасы в церквях портретами Сталина или писал доносы на тех, кому подобный редизайн казался неуместным.
Впрочем, настоящий талант в бороде Карла Маркса не спрятать. Мировая буржуазия рукоплескала красным партизанам Машкова в Париже, Вене и Лондоне. А работу «Девушка с подсолнухами» в 1939 году приобрела корпорация IBM — наверное, для красного уголка в головном офисе в Нью-Йорке.
Петр Кончаловский (1876−1956)
Потомственный дворянин, интеллектуал, воплощение того, что называют «интеллигентностью», Кончаловский не был бунтарем — ни в искусстве, ни в быту, ни в отношении мироустройству. Единственная попутка переворота, в которой он участвовал, заключалась в том, чтобы метнуть калошу в окно ректора Академии художеств — так студенты выражали протест против устаревшей, как им казалось, системы преподавания. Они промахнулись (калоша попала в окно милейшего, всеми любимого профессора Чистякова), дело окончилось штрафом в 8 рублей с носа.
В 1917-м многие удивлялись — почему Петр Петрович, свободно говоривший на французском, итальянском и испанском, лично знавший Матисса и Пикассо, чувствовавший себя в Европе как дома, не уезжает из России. Кончаловский остался.
Художник, мучительно искавший свой стиль, свой собственный живописный голос, считал «прохождение через различные «измы» — необходимым условием. При советской власти к фовизму, неопримитивизму, сезаннизму и бог знает каким еще «измам» он добавил еще один — легкий налет соцреализма. Это позволило ему жить и работать на родине, получить Сталинскую премию и звание Народного художника.
Кончаловский, мягко говоря, не злоупотреблял. Если писал какую-нибудь ГЭС, то без пафоса. Если рисовал пионеров, то испанских. Принципами своими он не поступался. Во время травли режиссера Мейерхольда Кончаловский отказался подписывать доносы, не считаясь с опасностью прослыть столь же неблагонадежным. А когда ему предложили написать портрет Сталина, отказался работать по фотографиям и потребовал личной встречи (зная наверняка, что Сталин откажется).
Дистанция и скептически-ироничное отношение к коммунистическим идеалам не мешало Кончаловскому сохранять приятельские отношения с тем же Машковым. А разницу между ними (проявлявшуюся кроме прочего и в отношениях с властью) лучше других формулировала жена Машкова, которая не выговаривала букву «р». Правнучка Кончаловского — Ольга Семенова — рассказывала что-то вроде фамильного анекдота. Жалуясь на критиков, супруга Машкова София нередко восклицала: «Петг Петгович — такая гуина! Что ему эта кгитика? Ему все гавно! А вот Илье Ивановичу не все гавно!».
Кузьма Петров-Водкин (1878−1939)
К 1917-му Кузьма Петров-Водкин пришел во всеоружии: его главный шлягер — «Купание красного коня» был уже написан. По общепринятому мнению этим полотном художник предугадал Октябрьскую революцию — необузданную красную силу, надвигающуюся на привычное мироустройство. Хотя Фрейд и Сергей Шнуров, наверное, с такой трактовкой поспорили бы.
Революции Петров-Водкин сочувствовал, особенно на первых порах: «Земле нужна перетасовка человеческая» — говорил он. Рушить до основанья «старый мир» он не собирался. В светлое будущее он прихватил многое из старого багажа — и несвойственную соцреализму манерность, и иконописную композицию, и свою знаменитую «сферическую перспективу».
Новой властью он вроде бы был и востребован, и обласкан. И все же советский истеблишмент будто чувствовал какой-то подвох. Написанный художником в 34-м портрет Ленина — настолько приязненный, что кажется, вот-вот начнет мироточить, в официальную иконографию не включался. В картине «Новоселье», где новые хозяева жизни, разношерстный «рабочий Петроград» вселялся в «хоромы царские», современникам чудилась издевка. Вроде бы триумф, торжество справедливости. Но валенки и буржуйка слишком контрастируют с картинами на стенах. И у дивного гибрида — эдакого Владимира Ильича Сталина — слишком уж самодовольный и лукавый взгляд.
Подвох, пожалуй, и в самом деле был. Художник Петров-Водкин был сильно умнее и больше всякой идеологии — это угадывалось в его работах. Говоря о необходимой земле «перетасовке» он имел в виду нечто большее, чем победа коммунизма в отдельно взятой стране — дух революции был ему интереснее самой революции. Наверное, было бы неверно предполагать, что собственно Ленина Кузьма Сергеевич видал в гробу. Но бунт, революция, перемены и перетасовки, которых он жаждал, были вселенских масштабов. Едва ли при всей симпатии к большевикам Петров-Водкин допускал, что подобная тектоническая активность — в компетенции конкретных исторических персонажей.
Казимир Малевич (1879−1935)
Всю свою сознательную творческую жизнь Казимир Малевич что-нибудь ниспровергал или провозглашал. Он был сам себе революция, для того, чтобы действовать, ему не нужен был залп «Авроры» или какое-либо еще влияние извне.
Октябрьские события он принял с энтузиазмом. Впрочем, зная его кипучую натуру, легко предположить, что он благосклонно отнесся бы к любой заварушке под любыми знаменами.
Советская власть по достоинству оценила Малевича — его темперамент, харизму, организаторские способности. И назначила его народным комиссаром ИЗО Наркомпроса. Это был карт-бланш: Малевич мог продвигать супрематизм в массы, используя, нешуточный админресурс. Проблема заключалась в том, что супрематизм он объявил абсолютом еще до революции.
Теперь же Малевич оказался если не в творческом, то, по крайней мере, в эволюционном тупике. Все, что он мог сделать, это снабдить очередную супрематическую композицию актуальным лозунгом. В каком-либо еще улучшении или развитии абсолют, разумеется, не нуждался.
Из непростой ситуации Казимир Северинович вышел с присущими ему выдумкой и блеском. При советской власти он написал немало замечательных полотен, счастливо лишенных идеологии и не претендующих на революционность. К примеру, в конце 20-х он окончательно расцвел как импрессионист. А вот датировал он свои работы началом века (чтобы никто не заподозрил его в предательстве супрематических идеалов или недостаточной заинтересованности в деле коммунистического строительства).
К 30-м его отношения с режимом заметно испортились (Малевича дважды арестовывали по подозрению в шпионаже). Чтобы подтвердить реноме, он, время от времени обращался к идеологически грамотным сюжетам. И посылал родине «открытки» — одну страшнее другой. Одну из них он даже снабдил стихотворной подписью на обороте. Как стало ясно по прошествии лет, совершенно издевательской.
«Красная конница» — одна из самых известных живописных шарад Казимира Малевича.
«Согласно популярной легенде, его взяли прямо на вокзале и допрашивали 36 часов кряду. В тот раз обошлось. Но через три года Казимира Малевича снова арестовали как германского шпиона. Ему опять повезло — в тюрьме он провел всего пару месяцев. Но инцидент этот произвел на него тягостное впечатление и имел роковые последствия…»
Иван Мясоедов (1881−1953)
Ивана Мясоедова — сына знаменитого передвижника Григория Мясоедова — во все времена интересовали «заморские» сюжеты: римские виды, древнегреческие мифы, героика, эпический размах. Россию он, впрочем, тоже любил — по-своему. В его ранних пейзажах чувствовалась горьковатая нотка — Мясоедов словно предчувствовал скорую разлуку и заранее тосковал по родине. Революцию он принял в штыки буквально: воевал под началом Деникина. Вскоре он был арестован в Крыму. Чекисты собирались Мясоедова расстрелять (и даже дали шутейный залп поверх головы), но отчего-то решили казнь отложить. Мясоедову удалось бежать.
Разногласия с большевиками толкнули Ивана Григорьевича в объятия фашистов: их художник считал меньшим злом и верил, что Гитлер остановит красную угрозу. Живя заграницей, он, время от времени, рисовал Россию, но уже безо всякой ностальгии.
Впрочем, наиболее заметное влияние октябрьская революция оказала на творчество Мясоедова в другом жанре.
Иван Мясоедов был не только талантливым живописцем, но и гениальным фальшивомонетчиком. По обвинению в подделке денежных знаков его арестовывали трижды, а во время второй мировой он сотрудничал с фашистами и внес немалый вклад в подрыв экономики Англии и США. Не будет преувеличением сказать, что именно большевики открыли перед Мясоедовым новые творческие горизонты. Перед революцией он рисовал фальшивые «керенки». А после занялся долларами и фунтами.