Кем был Георгий Евгеньевич Львов

В 1905-1917 годы примыкал к кадетам, депутат I, III, IV Государственной думы, в 1913 избран московским городским головой, но был отклонен министром внутренних дел Н.А. Маклаковым, в период 1-й мировой войны — председатель Земского союза (см. Земский и городской союзы), один из председателей Земгора, после Февральской революции — глава первых двух кабинетов буржуазного Временного правительства (март — июль 1917 года), выступал за «решительные» меры борьбы с рабочим и крестьянским движением, после Октябрьской революции эмигрировал в США, где безуспешно пытался получить оружие и деньги для белой армии, затем во Францию.

Родился 21 октября 1861 года в Дрездене. Его семья была родовитой (Рюриковичи), но относительно небогатой. Окончив частную Поливановскую гимназию в Москве (1881) и юридический факультет Московского университета (1885), Львов до 1893 г. служил членом Тульского губернского присутствия, но в 1903-м вышел в отставку в знак протеста против «произвола властей», заключавшегося в использовании воинских команд при подавлении крестьянских волнений. Поселившись в родовом имении Поповка Тульской губернии, Львов посвятил себя сельскому хозяйству и земской деятельности, получив вскоре широкую известность на этом поприще.

Князь был председателем Тульской губернской земской управы (1903‒1906), принимал участие в земских съездах, состоял в оппозиционно-либеральном кружке «Беседа», в «Союзе освобождения» и «Союзе земцев-конституционалистов», был хорошо знаком со Львом Толстым, который одобрительно высказывался о деятельности Львова. Будучи убежденным толстовцем, Львов исходил из прекраснодушного принципа, что главной задачей общественного деятеля является содействовать «постепенному обновлению общественного строя в целях устранения из него господства насилия и установления условий, благоприятных доброжелательному единству людей».

«Так сложилось, ‒ позже вспоминал князь, ‒ что я попал в этой жизненной борьбе в лагерь новых сил. Все воспоминания мои связаны не с защитой и отстаиванием уходящего прошлого, а с наступательным движением вперед, с борьбою во всех направлениях за новые формы жизни». В этот период, вспоминал кадет Ф.И. Родичев, «Львов был по чувствам своим демократом. Он любил народ, простонародье, свободно чувствовал себя в нем, верил в него, сохраняя до конца дней «веру гордую в людей и в жизнь иную»».

Таким образом, к революции 1905 года князь Г.Е. Львов стал одним из лидеров земского либерального движения. Летом 1905 года он был в составе делегации, которая обратилась к Императору Николаю II с призывом незамедлительно созвать «народных представителей» и скорее заключить мир с Японией для достижения внутреннего спокойствия. А осенью того же года князь вступил в ряды леволиберальной Конституционно-демократической партии. Став депутатом I Государственной думы, Львов вошел в кадетскую фракцию и принял участие в работе ряда думских комиссий. При этом следует отметить, что Львов находился на правом фланге кадетской партии и держался особняком, так как по ряду вопросов был гораздо ближе мирнообновленцам (П.Н. Милюков называл Львова «сомнительным кадетом»). Когда после роспуска I Думы оппозиционные депутаты подписали знаменитое «Выборгское воззвание», призывавшее к гражданскому неповиновению властям, Львов хоть и осудил разгон первого состава народного представительства, но воззвание подписывать не стал, «не будучи в силах сломить своего сопротивления акту, который он считал нецелесообразным и вредным».

Относительная умеренность князя (равно как и его происхождение), видимо и стали причинами, по которым сначала С.Ю. Витте (1905), а затем П.А. Столыпин (1906) предлагали ему войти в состав коалиционного правительства из представителей высшей царской бюрократии и оппозиционных политиков, однако выдвинутые Львовым требования (созыв Учредительного собрания и др.) сделали подобное соглашение невозможным.

После роспуска «Думы народного гнева», Г.Е. Львов с головой ушел в благотворительную деятельность. Он участвовал в борьбе с голодом, пытался оказывать помощь переселенцам во время аграрной реформы П.А. Столыпина, для чего специально ездил изучать переселенческое дело в Канаду и США. В 1913 году князь был избран московским городским головой, но его кандидатура была отклонена консервативно настроенным министром внутренних дел Н.А. Маклаковым.

Когда разразилась Первая мировая война, Г.Е. Львов был выдвинут либеральной общественностью на пост руководителя «Всероссийского земского союза помощи больным и раненым военным». Выбор этот был не случаен, так как во время Русско-японской войны князь был главноуполномоченным общеземских организаций по оказанию помощи больным и раненным воинам. Избрание это, состоявшееся на всероссийском съезде представителей губернских земств, произошло весьма своеобразно. Член Государственного совета В.И. Гурко, считавший Львова «земским интриганом», «беспринципным честолюбцем» и «разрушителем Русского государства», вспоминал: «Его первой заботой было воскрешение общеземской организации, причем, разумеется, он приложил все старания, дабы стать во главе этого дела. Не имя никаких формальных связей с земством, так как он давно уже не состоял гласным ни губернского, ни уездного земства (его родной уезд Тульской губернии, досконально его знавший, уже давно его забаллотировал), он тем не менее ничтоже сумняся решил возглавить собственной персоной общеземскую организацию. Проникнуть наверх и усесться на председательское кресло каким-либо косвенными путями было для него делом привычным. Достиг он этого и в данном деле». «Князь не был избран представителем какой-либо земской организации, однако, ссылаясь на прошлые заслуги и сохранившиеся якобы еще с японской войны средства, которые был готов направить в распоряжение Союза, он добился своего участия сначала в съезде, а затем и в его президиуме, ‒ пишет историк О.Р. Айрапетов. ‒ Поскольку безусловный фаворит съезда ‒ председатель Московской губернской земской управы Ф.В. фон Шлиппе отказался от участия в выборах председателя, считая, что в этот момент земскую организацию не может возглавлять лицо с немецкой фамилией, эта процедура быстро приобрела характер постановочного фарса». А через год Земский союз объединился со Всероссийским союзом городов в «Земгор» и, таким образом, Львов стал председателем объеденной организации.

Земский союз получал миллионные субсидии от правительства для организации помощи воющей армии, оборудования госпиталей и санитарных поездов, поставок одежды и обуви для фронта, организации эвакуации мирного населения, создания госпиталей и складов и т.д. «Г.Е. Львов был убежденным либералом и разделял общую убежденность земцев в том, что коррумпированная бюрократия не в состоянии честно и эффективно тратить народные деньги», ‒ отмечает Айрапетов.

Но при этом, продолжает историк, «сам он, судя по всему, в принципе не считал контроль необходимым, с готовностью отвечая согласием поставить подпись на запросы земств, не ознакомившись с их содержанием. После первого же «делового» разговора с главой Земского союза у губернского предводителя самарского дворянства создалось впечатление, что «во всех делах, намерениях и отчетности должен царствовать сильнейший произвол, партийное засилие и безграничный денежный хаос». В то же время земцы были категорически против контроля над Земским и Городским союзами со стороны государства, что было бы оправдано в случае, если бы их организации существовали на собственные, то есть на общественные средства. Главу Земского союза это не останавливало, Г.Е. Львов вообще был сторонником безостановочного движения к цели. «Когда штурмом, на ура, берут крепость, ‒ говорил он, ‒ нельзя озирать назад. Остановка на миг может погубить все дело. Вот почему на полном ходу все развивающейся работы Всероссийский земский союз не может дать подробного отчета о своей деятельности»». В итоге, как не трудно догадаться, огромные государственные субсидии тратились «общественниками» нецелесообразно, а то и прямо не по назначению. Деньги, выделяемые на помощь армии, шли на усиление либеральной оппозиции. Как замечал придерживавшийся либеральных взглядов философ Е.Н. Трубецкой, глава Земгора князь Г.Е. Львов «стремился утереть нос правительству» (на правительственные же деньги) и возвеличить общественность. Кадет В.А. Маклаков также признавал, что наряду с помощью фронту, лидеры общественных организаций преследовали и другую цель — «воочию показать преимущество «общественной» работы над «бюрократической»». «Вся работа союзов (земского и городского — А.И.) была поэтому работой и политикой», — резюмировал он. Глава МВД князь Н.Б. Щербатов, вынужден был признать, что создание Земгора было «колоссальной правительственной ошибкой», поскольку нельзя было допускать возникновения подобной организации без устава и определения грани ее деятельности.

В итоге, констатировал князь, общественные организации «превратились в огромные учреждения с самыми разнообразными функциями, во многих случаях чисто государственного характера, и заменяют собою правительственные учреждения». Однако закрыть их глава МВД признавал уже невозможным, в связи с тем, что эти организации работают на армию и репрессии против них могут вызвать политические осложнения. «…Образ действий правительства по отношению к общеземской организации, ‒ отмечал В.И. Гурко, ‒ был совершенно непонятный.

Относясь к ней с полнейшим недоверием и нередко это высказывая, оно одновременно снабжало ее десятками миллионов, причем не подчинило их расходование какому-либо контролю. Под тем предлогом, что земские учреждения не подчинены Государственному контролю, а ревизуются своими же выборными органами, Львов убедил Маклакова и правительство, что никакая правительственная ревизия расходования общеземской организацией отпущенных ей государством сумм не допустима, что это было бы оскорблением земства и общественности». «Это была ирония судьбы, ‒ вспоминал министр финансов П.Л. Барк. ‒ Правительство собственными руками снабдило своих политических противников средствами для свержения существующего строя».

Поэтому восторженные отзывы некоторых политических единомышленников Г.Е. Львова, восхвалявших его организаторские способности, были далеки от действительности. По оценке историка О.Р. Айрапетова, «это был глубоко лично порядочный человек, мягкий по природе, предпочитавший жить иллюзиями, а не реалиями. Убежденный толстовец, он считал возможным сочетать продуктивную работу с отсутствием контроля над подчиненными. Избрание такого человека имело весьма печальные последствия».

Вместе с тем, Г.Е. Львов стал в годы войны весьма популярной фигурой в либеральном лагере. Член Главного комитета Всероссийского союза городов кадет Н.И. Астров так отзывался о князе: «Репутация кн. Львова как исключительного по размаху деятельности практического работника и организатора признавалась всеми. Известность Львова росла с каждым днем. Его знала вся Россия. Его знала Россия земская и Россия городская. (…) Знала Львова и армия в лице военачальников и солдат, которые повсюду встречали общественную помощь. Эта помощь связывалась с именем кн. Львова. Россия знала его и ценила. Узнавала и научалась ценить и заграница».

С 1916 года имя Г.Е. Львова фигурировало во многих списках членов предполагаемого «ответственного министерства» или «министерства доверия», которое должно было заменить существующее царское правительство. Как отмечает историк И.Л. Архипов, «в 1916-м ‒ начале 1917 года фигура Львова рассматривалась как одна из ключевых в политической жизни России. В различных общественных кругах он воспринимался почти что «спасителем родины», вокруг его имени возникали окруженные ореолом таинственности легенды». В это время Львов, завязавший дружбу с начальником штаба Верховного главнокомандующего генералом М.В. Алексеевым, обсуждал с ним планы дворцового переворота, замены Императора Николая II Великим князем Николаем Николаевичем (который, заметим, всячески протежировал Львову) и заточения Императрицы Александры Федоровны в монастырь. «Революция всегда начинается с титулованного аристократа, ‒ отмечал публицист М.А. Алданов: граф Мирабо или маркиз Лафайет, лорд Аргайл или князь Понятовский, принц Макс Баденский или граф Карольи…». В России эта роль выпала на долю представителя рода Рюриковичей князя Г.Е. Львова.

Когда в феврале 1917 года грянули революционные события, князь 2 марта был назначен временным комитетом Государственной Думы министром-председателем и министром внутренних дел Временного правительства. «Выбор в пользу Львова, сделанный столичными политиками, ‒ отмечает И.Л. Архипов, ‒ напоминал «призвание варяга». Георгий Евгеньевич в последние годы редко посещал Петербург, был не слишком хорошо знаком со многими лидерами, игравшими ключевую роль в дни Февральской революции.

Тем не менее, эта дистанцированность от местной политической среды, напротив, лишь прибавляла привлекательность фигуре Львова. Парадоксально, но как выяснилось позже, сами политики, ратовавшие за назначение Львова, пребывали в плену мифов о нем». В.В. Шульгин вспоминал: «Князь Львов, о котором я лично не имел никакого понятия, ‒ общественность твердила, что он замечательный, потому что управлял Земгором, ‒ непререкаемо въехал в милюковском списке на пьедестал премьера». (Как утверждал П.Н. Милюков, он уделил «24 часа (…), чтобы отстоять князя Львова против кандидатуры М.В. Родзянко»). По сути, князь был компромиссной фигурой, которая всех устраивала из-за мягкости его характера, отсутствия диктаторских замашек и формальной внепартийности. Кроме того, как полагают исследователи, не последнюю роль могла сыграть и связь Львова с масонством (с 1907 года он входил в ложу «Малая Медведица»). Рассуждая о причинах стремительного политического взлета Львова, член ЦК кадетской партии А.В. Тыркова-Вильямс, предполагала, что смущавшие ее в князе «ласковая улыбка и лестная обходительность, которой он обволакивал каждого», и были «тем особым даром, благодаря которому этот средний, скорее серый человек, не обладавший ни большим умом, ни политическим чутьем, создал себе такую широкую репутацию, к несчастью не оправдавшую его деятельность». И действительно, князь-толстовец, оказавшись во главе новой власти, вскоре совершенно не оправдал возложенных на него либералами надежд.

Его пафосных демагогических речей, в которых Львов рассуждал о том, как «душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе» и «готова не только слиться с демократией всего мира, но и встать впереди и вести ее по пути развития человеческого на великих началах свободы, равенства и братства», было явно недостаточно, чтобы совладать с ситуацией и успокоить взбаламученное революцией общество.

«Наиболее далеким от всякой символики революции был сам князь Львов, хотя переживал он ее глубоко, ‒ вспоминал А.Ф. Керенский. ‒ …Он глубоко верил в народ, жил для него. Но народная толпа его не знала и не узнала. Подойти к ней, броситься с головой в это бушевавшее тогда море, он то ли не мог, то ли не умел, то ли не хотел, ‒ не знаю. Чужим он стал скоро и «своим». Там, в совещаниях Государственной Думы, князем-правителем скоро стали тяготиться. Потом «игнорировать», пренебрегать за «бессилие». Наконец, почти ненавидеть за «попустительство левым»…». «Надо признать, ‒ писал лидер кадетской партии П.Н. Милюков, ‒ что выбор князя Львова главой революционного правительства был столь же неудачен, сколько он был в свое время неизбежен. Гамлетовская нерешительность, прикрытая толстовским непротивленчеством и облеченная в слащаво-елейный официально-оптимистический стиль, ‒ это было прямо противоположно тому, что требовалось от революционного премьера». Примерно также оценивал деятельность князя Львова и правый кадет В.А. Маклаков: «Он не только не делал, но и не пытался сделать что-нибудь для противодействия все растущему разложению. Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи». «В центре хаоса, ‒ писал кадет В.А. Оболенский, ‒ беспомощная, безвластная фигура главы правительства, который готов во всем и всем уступать». «Пребывание кн. Львова в Правительстве навлекло на него нареканий и обвинений без числа», ‒ отмечал Ф.И. Родичев. А кадет Н.И. Астров резюмировал: «Жребий Львова в том, что ему пришлось взять на свои плечи непосильное. Под непосильным он сломился…».

Свою неспособность справиться с ситуацией понимал и сам князь. В одном из частных разговоров председатель Временного правительства заметил: «Мы ‒ обреченные. Щепки, которых несет поток. (…) Начать борьбу, значит ‒ начать гражданскую войну, а это значит ‒ открыть фронт. Это невозможно…». «Мне известно, ‒ свидетельствовал М.А. Алданов, ‒ что Георгий Евгеньевич на третий день после революции был уверен в полном ее крушении».

После провала июньского наступления Русской армии и организованного большевиками выступления в Петрограде, 7 июля 1917 года Г.Е. Львов подал в отставку с постов главы кабинета и министра внутренних дел, уступив свое место председателя Временного правительства А.Ф. Керенскому. «В этот час мог овладеть положением только тот, в ком, как в фокусе, сосредоточилась бы вся воля, все напряжение народное, ‒ отмечал Н.И. Астров. ‒ Львов, с его мистическими образами и отвлечениями, оказался вне революционной действительности, и она его смела. Повинен ли в этом Львов, которого хотели принять не за того, каким он был в самом деле? Ему поручили вести уже тонувший корабль русской государственности среди уже разыгравшейся бури революционной стихии. Задача оказалась не по силам. Но кто мог с ней справиться? Характерно, что, измученный физически и морально, кн. Г.Е., покинув Временное правительство, укрылся Оптиной Пустыни… и там искал ответа на терзавшие его совесть вопросы…». «Уйдя из Временного правительства, ‒ вспоминал один из его современников, ‒ Львов исчез. Никто не знал, где он. Уже после стало известно, что он провел некоторое время в Оптиной Пустыни. В этом сказалась его религиозность».

После прихода к власти большевиков, Г.Е. Львов под чужим именем поселился в Тюмени, зимой 1918 года был арестован и переведен в Екатеринбург. Воспользовавшись тем, что через три месяца большевики выпустили его до суда под подписку о невыезде, князь спешно покинул Екатеринбург и пробрался в занятый восставшим Чехословацким корпусом Омск. Временное Сибирское правительство поручило Г.Е. Львову выехать в США для встречи с президентом В. Вильсоном и другими государственными деятелями с целью получения помощи для борьбы с большевиками. Но в Америке Львов не достиг абсолютно никаких результатов и в связи с безрезультатностью переговоров, перебрался во Францию, где в 1918‒1920 гг. возглавлял Русское политическое совещание в Париже. Отойдя от политической деятельности, князь, практически лишившись средств, зарабатывал ремесленным трудом и физической работой на фермах, писал мемуары. Жизнь Г.Е. Львова оборвалась 7 марта 1925 года в Париже. После смерти князя, публицист М.А. Алданов назовет его «Кутузовым русской революции», имея в виду то, что он был таким же нетипичным политическим деятелем, как и выведенный пером его земляка Л.Н. Толстого в романе «Война и мир» образ Кутузова-полководца. Другие современники сравнивали то с Дон-Кихотом, то с Гамлетом. На деле же князь Львов был одним из тех многих русских аристократов начала XX века, чьи либерально-демократические «прекраснодушные мечтания» привели в итоге к краху государственности, поражению России в войне и торжеству радикальных левых идей. Монархист А.Д. Муретов в 1917 году справедливо замечал: «Нам, монархистам, (…) смешно было слышать, будто кн. Львов объединил бы в доверии к себе весь народ. (…) Смешно было (…) видеть, что люди всерьез воображали, будто какому-нибудь Львову или какому-то Родзянко народ окажет то благоговейное доверие, какое только что убили в нем к Царю». Так оно и случилось, приняв участие в крушении «старой власти», «новую власть» князь Г.Е. Львов утвердить не смог, моментально растеряв авторитет среди своих же единомышленников, он быстро и бесславно сошел с пьедестала власти.