Легендарный побег советских военнопленных из Пенемюнде

8 февраля 1945 года десять советских граждан совершили дерзкий побег на захваченном немецком самолёте. Возглавлял их Михаил Девятаев, который позднее стал человеком-легендой. За десятилетия история побега обросла массой небылиц, но в основе своей остаётся примером мужества, который должен быть увековечен.

Машина смерти

Как известно, ведущие немецкие ракетчики, в том числе Вернер фон Браун, оказавшись после войны в Соединённых Штатах, на допросах отрицали свою личную причастность к преступной деятельности нацистов в концентрационных лагерях.

Наибольшую известность в этой связи получил лагерь Миттельбау-Дора (Mittelbau-Dora) при подземном заводе Миттельверк (Mittelwerk), где серийно изготавливались самолёты-снаряды Fi 103 (V-1, «Фау-1») и баллистические ракеты А-4 (V-2, «Фау-2»). Согласно подсчётам современных историков, там погибло около 20 000 человек (каждый третий попавший в лагерь!) — из-за отвратительных условий содержания, голода, болезней и казней. «Дело Доры» рассматривалось дважды: с августа по декабрь 1947 года в лагере для интернированных Дахау и с ноября 1967 по май 1970 года в Окружном суде Эссена. При этом ни один из инженеров-ракетчиков к ответственности привлечён не был, а фон Браун, дававший показания во время второго процесса в Генеральном консульстве Германии в Новом Орлеане, прямо заявил, что ничего не знал о проблемах заключённых, хотя и бывал на заводе с инспекционными визитами. Сегодня доказано, что он лгал, поскольку принимал участие в отборе работников из числа узников лагеря Бухенвальд и в дальнейшем имел возможность оценить условия, в которых те оказались по его воле.

Впрочем, рабский труд использовался не только на заводе Миттельверк. История исследовательского центра Пенемюнде (Heeresversuchsanstalt Peenemünde), возведённого на острове Узедом, также непосредственно связана с концентрационными лагерями.

Его строительство началось в апреле 1936 года, когда туда прибыла группа проектировщиков, и шло очень быстрыми темпами. Центр создавался как совместное предприятие вермахта и люфтваффе с целью развития реактивных технологий. Начали, как полагается, с дорог и фундаментов. В то время к строительству были привлечены 10 000 рабочих, которых нанимали Организация Тодта (Organisation Todt, OT) и Имперская служба труда (Reichsarbeitsdienst, RAD). Набор осуществлялся через обычные газетные объявления. Однако после начала войны стал нарастать кадровый голод, и 1 мая 1940 года генеральный строительный инспектор Альберт Шпеер взял Пенемюнде под свой контроль. При этом рабочие, трудившиеся на стройке, оказались на «казарменном» положении, а их численность стали пополнять за счёт жителей оккупированных территорий (остарбайтеров). Тогда на территории острова появились бараки лагерного типа — их разместили юго-восточнее курортного посёлка Карлсхаген, который превратился в закрытую жилую зону для руководителей проектов, инженеров и их семей.

Наиболее впечатляющим сооружением центра было огромное здание F-1 (Fertigungshalle 1), предназначенное для конвейерной сборки баллистических ракет дальнего действия. Длина его пролёта составляла 96 м, причём внутри залов не было опорных конструкций, поскольку они помешали бы работам. Изначально предполагалось, что в них будут трудиться квалифицированные специалисты, но таких задействовали на производствах, более важных для фронта, поэтому один из подвалов F-1 переоборудовали в помещение для содержания заключённых, и в июле 1943 года пятьсот человек привезли туда из концлагерей Бухенвальд, Заксенхаузен и Равенсбрюк.

С этого времени система принудительного труда в Пенемюнде быстро расширялась. Были организованы лагеря, получившие названия по ближайшим посёлкам: Карлсхаген-1 и 2 (Karlshagen I und II), Трассенхайде (Trassenheide) и Вольгаст (Wolgast). Все они фигурировали в документах как единая структура Arbeitskommando VI/443. Национальный состав отличался разнообразием: среди заключённых и остарбайтеров были выходцы из Советского Союза, Англии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга, Франции, Италии и Чехии, но в основном — из Польши.

Летом 1943 года к деятельности в интересах ракетной программы были привлечены около 12 000 иностранцев. Как и другие сотрудники Пенемюнде, они попали под массированную бомбардировку, проведённую английской авиацией в ночь с 17 на 18 августа. В частности, из-за ошибки наведения удары были нанесены по Карлсхагену-2 и Трассенхайде — погибло около шестисот заключённых. Инженер Пётр Николаевич Палий (Дроздов), советский военнопленный из лагеря Вольгаст, вспоминал:

«Утром, сразу после проверки, всех <…> вывезли за город, погрузили в большие грузовики и повезли на остров Узедом. Перед отправкой папаша Гильленбрандт предупредил нас, что мы едем как арестанты, а не как военнопленные, и поэтому должны быть очень осторожны в проявлении своих эмоций и реакциях на приказы тех, кто будет командовать нами — «Там, в Пенемюнде, все сейчас находятся в крайне нервном состоянии», — сказал он. Он оказался прав. <…> Солдаты конвоя, а в особенности их начальник, пожилой, жилистый и злобный фельдфебель, не стеснялись в применении палок и прутов, которыми они все были вооружены в дополнение к своим карабинам.

Только к двум часам дни мы пришли к месту работ. По дороге видели результаты воздушной атаки, целые посёлки были полностью уничтожены, на дорогах во многих местах огромные воронки, железная дорога, вдоль которой мы шли, была выведена из строя на многие недели, в нескольких местах, прямо на обочине, были сложены трупы, покрытые брезентом, ожидающие погребения или вывоза. Было прямое попадание бомбы в общежитие ремесленной школы, там погибло больше семидесяти мальчиков, мы видели их трупы. <…>

Нашей команде повезло с работой, но двум другим пришлось участвовать в разборке совершенно разрушенных зданий, где в момент воздушной атаки по каким-то причинам оставалось много работающих людей. Вытаскивали из-под развалин трупы, а часто только части тел погибших, складывали в клеёнчатые мешки, даже не имея уверенности, что всё, что они вкладывали в мешок, принадлежало одному и тому же погибшему. Наши пленные, попавшие на работу, до предела устали и измучились, не столько физически, сколько психологически. Многие даже отказались от еды, а помывшись сразу ушли в барак спать».

26 августа, через восемь дней после разрушительного авианалёта, Шпеер собрал в рейсхканцелярии совещание на высшем уровне, на котором было принято решение о передаче CC (SS, Schutzstaffeln) Генриха Гиммлера значительной части полномочий по развитию программы баллистических ракет «Фау-2». Реализацию обновлённых планов поручили группенфюреру Гансу Каммлеру, который и ранее отвечал за строительные проекты и поставку рабочих из концлагерей. Тот предложил перенести массовое производство ракет в поземные заводы, что и было сделано. Лагеря Карлсхаген-2 и Трассенхайде были заброшены, а уцелевших заключённых перевели в Нордхаузен, поблизости от которого началось сооружение завода Миттельверк.

Впрочем, Узедом продолжали использовать как испытательный полигон — прежде всего, в интересах люфтваффе. Воздушным силам принадлежал сектор Пенемюнде-Запад (Luftwaffenerprobungsstelle Peenemünde-West), который пострадал от бомбардировки значительно меньше «ракетной» части острова. Его обслуживали заключённые лагеря Карлсхаген-1, который не только сохранился, но и вырос.

Из-за болотистой почвы бараки в лагере стояли на сваях, однако там всё равно было очень сыро. Еды, даже плохого качества, выдавали мало, и заключённые голодали. Француз Жан Фурнье, оставивший воспоминания о Карлсхагене-1, свидетельствовал, что при аресте он весил 73 кг, а после освобождения — 33 кг. При этом узникам приходилось выполнять тяжёлые работы: например, вытаскивать из грязи упавшие самолёты-снаряды «Фау-1», проводить мелиорацию почвы и уборку территории полигона, обезвреживать неразорвавшиеся бомбы после налётов. Из 1200 человек, которые вмещал лагерь в конце 1944 года, из-за невыносимых условий и наказаний умерли 248.

Именно в Карлсхагене-1 оказался советский лётчик Михаил Девятаев, ставший вдохновителем побега, который вошёл в историю исследовательского центра Пенемюнде.

Под номером 3932

Мордвин-мокшанин Михаил Петрович Девятаев (исходная фамилия — Девятайкин) был выходцем из большой семьи ремесленника, проживавшей сначала в деревне Вязовка (Варжеляйское сельское поселение), затем — в посёлке Салазгорь рядом с Торбеево, которое много позже стало районным центром. Из-за этого в биографиях героя можно встретить разночтения.

Семья Девятайкиных бедствовала, дети умирали от болезней, но юному Михаилу повезло — он вырос и закончил школу-семилетку. В августе 1934 года он и его друзья попались на хищении ржи с колхозного поля. Был составлен милицейский акт, поэтому, чтобы избежать тюрьмы, молодые люди быстро собрались и уехали в Казань, где поступили на судоводительное отделение речного техникума. На втором курсе Михаил начал посещать занятия в местном аэроклубе и освоил свой первый самолёт — У-2. В 1937 году на Михаила обратил внимание Наркомат внутренних дел: как инструктор-общественник он участвовал в переписи населения, и поступил донос, будто бы Девятаев передаёт собираемые данные «немецким шпионам». После ареста он полгода просидел в Плетенёвской тюрьме. Доказательств в пользу обвинения найти не удалось, и Михаила выпустили, после чего он по направлению военкомата уехал в Оренбург, а там был принят в Третью военную школу лётчиков и лётчиков-наблюдателей (вскоре преобразованную в Военное авиационное училище имени К.Е. Ворошилова).

Великая Отечественная война застала Девятаева на курсах командиров звеньев в городе Молодечно (Вилейская область, Белорусская ССР). С первого дня он принимал участие в воздушных схватках, а всего в годы войны сбил девять самолётов (три лично и шесть в группе). Первую свою победу Михаил Девятаев одержал уже 24 июня 1941 года, когда, действуя в составе 163-го истребительного авиаполка, сбил пикирующий бомбардировщик Ju 87.

В сентябре 1941 года, воюя на Як-1 в 237-м истребительном авиаполку, он сам был подбит, причём одна из вражеских пуль попала в ногу. Несмотря на боль и потерю крови, Девятаев довёл машину до аэродрома. Его отправили в тыл, а после выздоровления определили в Высшую специальную школу Генерального штаба Красной армии в Казани — учиться на «разведчика». Однако, как признавался Девятаев, там ему было скучно, и в начале 1943 года он добился отчисления и направления в 714-й отдельный авиаполк связи, а в сентябре того же года оказался в 1001-м отдельном санитарном авиаполку. Здесь Михаил Петрович летал на простом тихоходном У-2 и его вариантах (С-1, С-2 и С-3) и тоже сумел показать себя: эвакуировал в тыл 140 раненых, в том числе 6 генералов, доставил в госпитали на передовой 750 л крови, 1450 кг медимущества и 45 медработников. За хорошую службу лейтенант Девятаев получил свои первые награды — ордена Красного Знамени и Отечественной войны II степени.

В мае 1944 года Девятаев был переведён в 104-й гвардейский истребительный авиаполк 9-й гвардейской истребительной Мариупольской авиадивизии, которой командовал дважды Герой Советского Союза Александр Иванович Покрышкин. 13 июля во время боя в небе западнее городка Горохов (Волынская область, Украина) «Аэрокобра» (Bell P-39 Airacobra №29251) старшего лейтенанта Девятаева была сбита, а его самого записали «пропавшим без вести».

Лётчик сумел выпрыгнуть с парашютом и попал в плен, после чего был отправлен в лагерь польского города Лодзь, где получил опознавательный номер 3932.

В то же время неугомонная натура старшего лейтенанта взывала к действиям, и он практически сразу начал планировать побег. Первую попытку он предпринял в конце августа, когда оказался в лагере для пленных лётчиков №2 немецкого города Кёнигсберг-ин-дер-Ноймарк (ныне — польский город Хойна). Девятаев писал в мемуарах:

« — Ребята, — говорю, — есть идея. Давайте убежим… Можно сделать подкоп. Под полом. И выйти за колючку. Туда метров тридцать. Осилим, если дружно возьмёмся. Нож есть.

Всё же решили попытать счастья. Другого надёжного пути для побега у нас не было. Этот единственный и наиболее верный. Главное — начать, а там найдём всё необходимое. Ведь недаром говорится в нашем народе, что «голь на выдумки хитра». <…>

На следующий день мы сорвали две половицы под нарами и забрались в подполье. Оказалось, что пол в бараке до метра возвышается над землёй, есть где рассыпать грунт. Решили копать. Нашли кусок кровельного железа, сделали из него небольшой противень. Мисками, ложками, ногтями вгрызались в грунт. Землю укладывали на противень, волоком вытаскивали наверх и разбрасывали под полом. Вскоре кому-то из товарищей удалось раздобыть сапёрную лопату, и дело пошло веселее. <…>

Прошли уже несколько метров за барак, в сторону проволочной изгороди. Уже предвкушали свободу. И вдруг — горькое разочарование… Мы наткнулись на деревянную канализационную трубу. Прогнившие доски не выдержали напора, и нечистоты хлынули в наш туннель. В бараке стало невозможно дышать, вонь распространялась по всему лагерю. Эсэсовцы, закрывая носы, ругались на чём свет стоит, называя нас свиньями. Но мы сохраняли спокойствие, боясь выдать самих себя. <…>

Некоторые наши товарищи после того, как туннель заплыл нечистотами, решили, что продолжать подкоп бесполезно, что из этой затеи ничего не выйдет. Однако мы не отступили. <…>

Мы уже готовы были вытащить последнюю горсть земли, чтобы вырваться на свободу. Но… перед рассветом завыли сирены воздушной тревоги. Это был удобный случай проследовать цепочкой по туннелю и выйти за колючку. Только, как донесли наши наблюдатели, эсэсовцы не попрятались в бомбоубежище, а оцепили лагерь. Слышался громкий лай собак. Побег пришлось отложить. А утром на работу нас не вывели. И вдруг голос:

— Комендант!

Все вздрогнули. Предчувствовали беду. Комендант приближался к нашему бараку. За ним следовало несколько офицеров и солдат. «Ищут подкоп», — шепнул кто-то.

Комендант приказал вывести нас на площадь и раздеться. А охранники в бараке производили обыск. Ощупывали матрацы, снятую одежду. Мы стояли по команде «смирно». Комендант и его помощник несколько раз прошлись вдоль обнажённой шеренги, ожидая результата обыска. Но в бараке ничего уличающего нас не нашли. Тогда один из эсэсовцев взял в руки длинный шест. Тонким концом ткнул его в землю, и земля провалилась. Подкоп был обнаружен».

29 сентября трёх организаторов побега, включая Девятаева, в наказание отправили в концлагерь Заксенхаузен, где им суждено было умереть. Согласно свидетельству самого лётчика, сразу после прибытия подпольщики, действовавшие в лагере, поменяли ему личную бирку, и он стал киевским учителем Степаном Григорьевичем Никитенко под номером R104533.

Старшего лейтенанта под новым именем направили в группу «топтунов» — заключённых, которые испытывали и разнашивали обувь на специальном комплексе, состоявшем из девяти трасс разной степени проходимости. Узники должны были каждый день проходить там дистанцию до 40 км, причём неся на себе ранцы с песком весом от 10 до 20 кг. «Топтуны» выдерживали самое большее месяц, ведь ноги быстро опухали и натирались до крови. Девятаев выдержал испытание, и его перевели в хозяйственную часть — кормить свиней, собирать на огородах брюкву и лук, готовить парники к зиме, возить дрова и продукты.

Вероятно, Девятаев сумел бы дожить в Заксенхаузене до подхода советских войск, однако в конце ноября его отобрали в числе других пятисот человек для отправки на остров Узедом.

На острове Узедом

В лагере Карлсхаген-1 сектора Пенемюнде-Запад условия жизни тоже оставляли желать лучшего, но, по крайней мере, местное начальство не считало узников «расходным материалом», который можно и нужно использовать в различных изуверских экспериментах. Охрану здесь несли не эсэсовцы, а резервисты, непригодные для фронта по состоянию здоровья. Девятаев свидетельствовал:

«Заключённых гоняли засыпать бомбовые воронки, ремонтировать взлётные площадки, строить новые сооружения, рубить лес. <…>

Однажды я обратил внимание, что некоторые заключённые одеваются теплее и на вид казались не такими измождёнными. Среди них были и мои знакомые по Заксенхаузену. Заинтересовался. И когда мой сосед по нарам утром поддел под байковую куртку тёплый и модный свитер, я спросил его, где он взял. Оказывается, он работал в «бомбен-команде». Рабочих «бомбен-команды» увозили далеко за пределы лагеря, чтобы они там вытаскивали и обезвреживали невзорвавшиеся бомбы. Работа, конечно, очень рискованная. Но там можно было и поживиться кое-чем.

Я тоже затесался в «бомбен-команду». И вот машина нас везёт по вязкой лесной дороге в неизвестном направлении. Здесь услышал, что наша команда — пятая по счёту, четыре предыдущие взлетели в воздух.

Высадили нас возле руин. Было видно, что дома разрушены недавно. Выдали кирки, лопаты, другие землеройные средства и под конвоем солдат и овчарок повели к объекту. Охранники показали, где находится невзорвавшаяся бомба, потом инструктировали, как вынимать взрыватель. Строго приказывали передавать всё ценное, что будет найдено в разбомблённом доме. И мы поползли в пролом. Наша команда состояла исключительно из советских людей. Добравшись до объекта, кто-то шутя сказал:

— Это, друзья, наша территория. Сюда ни один эсэсовец не подойдёт. Без них хоть подышим вволю.

Работа, действительно, была необыкновенно опасная. Бомба прошла все этажи здания и застряла под полом нижнего. Её надо вытащить и обезвредить. А это требует максимальной осторожности в каждом движении. <…>

И здесь несколько дней работы не укрепили моё здоровье, а измотали нервную систему до предела. Каждую минуту ожидать, что тебя разнесёт в клочья? Нет, так можно и свихнуться. А о побеге здесь нечего было и думать. Не пройти сквозь охрану».

Пользуясь случаем, Девятаев влился в так называемую «планирен-команду», которая работала в обслуге аэродрома Пенемюнде. Там у него и созрел план нового побега — на самолёте. В одиночку реализовать его было невозможно, и постепенно старший лейтенант собрал группу единомышленников. В неё, помимо Девятаева, вошли лейтенант Иван Павлович Кривоногов, инструктор райкома Михаил Алексеевич Емец, остарбайтер Владимир Романович Немченко, красноармейцы Пётр Емельянович Кутергин и Владимир Константинович Соколов.

Заговорщики стали примечать подробности деятельности на аэродроме: время заправки самолётов, время ремонта, время обеда и т. п. В качестве наиболее подходящей машины выбрали двухмоторный Heinkel He.111 — редкую модификацию Не.111Н-22, предназначенную для запуска самолётов-снарядов «Фау-1» с держателя под фюзеляжем для увеличения дальности действия последних. Машина участвовала в испытательной программе и летала чаще других. Девятаев вспоминал:

«Всё это происходило неподалёку от места, где мы работали, копались в снегу. Острый глаз всё замечал и запоминал. После трудного дня, уже в бараке, разговоры вертелись вокруг дневных наблюдений. И мы единогласно сошлись на том, что надо захватить именно тот самолёт. Он бывает всегда заправленным, с утра прогретым. Такое решение мы приняли где-то в начале 1945 года и стали тот самолёт называть «нашим». <…>

После утренней поверки на работу уходили с приподнятым настроением. Там, заравнивая бомбовые воронки, поднося песок, я нутром весь был в кабине «нашего». Поодаль стояли самолёты разных марок: истребители, бомбардировщики, стоял и «наш». Но близко к ним не подпускали. Отойдёшь от группы на несколько шагов, и конвоир пристрелит как беглеца. Но меня тянуло в кабину самолёта. Забраться бы туда и сидеть до тех пор, пока не запомню в общих чертах её арматуру. Но кто позволит такую роскошь? <…>

В один из январских дней нас заставили разгребать снег у самолётов, маскировать их. Мне прямо-таки повезло: я очищал крыло самолёта от снега и вблизи наблюдал, как экипаж привычными движениями расчехлял моторы, подключал какую-то тележку к бортовой сети, как открывались дверцы кабины. А когда заревели моторы, мне захотелось посмотреть хоть одним глазом на лётчика, который запускал для подогрева моторы. Приподнявшись на крыло, я увидел, как он обращается в кабине с приборами, что делает во время запуска самолёта. А лётчик, видимо, желая похвастаться своим мастерством, то включал, то выключал моторы, один раз даже ногой выключил и включил. Его взгляд, направленный на меня, как бы говорил: «Смотри, русский болван, как мы запросто всё делаем!» А я нарочно раскрыл рот и удивленно смотрел на него да покачивал головой, будто завидуя ему. И мне удалось рассмотреть, как он левой рукой ударил по лапке зажигания, и винты одновременно все остановились. Тогда он поставил ту же лапку на единицу, вывернул кнопку топливного насоса. Поднял левую ногу и, самодовольно улыбаясь, носком сапога нажал на педаль топливного насоса, а каблуком той же ноги — на стартёр. И левый мотор заработал. То же самое он проделал при запуске второго мотора.

В моей памяти всё это как будто сфотографировалось — так хорошо запомнил каждую операцию. Теперь мне многое стало ясно».

8 февраля «планирен-команду», как обычно, вывели на аэродром для расчистки взлётной полосы. Узники дождались, когда основная часть немецкого персонала уйдёт на обед, после чего Иван Кривоногов оглушил охранника железной клюшкой, которой обычно пользовался при работе с маскировочными сетями, а затем добил его. Заговорщики завладели винтовкой, а Кривоногов надел шинель и шапку поверженного гитлеровца. Поскольку за убийство охранника полагалась смертная казнь, к беглецам присоединились ещё четыре члена «планирен-команды», которое до того ничего не знали о подготовке побега: остарбайтеры Тимофей Герасимович Сердюков и Николай Михайлович Урбанович, красноармейцы Фёдор Петрович Адамов и Иван Васильевич Олейник.

Они прошли прямо к «Хейнкелю» в сопровождении Кривоногова, который изображал охранника. Девятаев забрался в кабину и к своему ужасу обнаружил, что с самолёта сняты аккумуляторы. Возникла спасительная идея: воспользоваться аэродромной аккумуляторной тележкой. Её тут же подогнали Кривоногов и Соколов. Несколько минут ушло на подготовку: заключённые расчехлили моторы, вытащили колодки из-под колёс шасси, сняли струбцины с элеронов и рулей. Затем заключённые разместились в бомбовом отсеке «Хейнкеля». Девятаев повёл его по полосе, но с первого раза не смог взлететь. Пришлось разворачивать машину и вести её через весь аэродром к началу полосы, невзирая на бегущих со всех сторон немцев.

Позднее выяснилось, что триммер руля высоты находился в положении «посадка». Чтобы преодолеть его сопротивление, троим измождённым узникам пришлось навалиться на штурвал всем вместе и удерживать в таком положении до тех пор, пока «Хейнкель» не взлетел и не лёг на курс.

Следом за ним в воздух были подняты истребители дежурного звена противовоздушной обороны Пенемюнде. Однако старший лейтенант направил самолёт сквозь плотные облака и оторвался от погони.

Судьба героев

Михаил Девятаев сумел провести «Хейнкель» над линией фронта и примерно через час после взлёта посадил его в расположении 1067-го стрелкового полка 311-й стрелковой дивизии 61-й армии 1-го Белорусского фронта. Капитан М.К. Курманов, командовавший 2-м батальоном полка, позднее на допросе показал:

«8 февраля 1945 года примерно в 14 часов я заметил, что с северо-запада деревни Голлин [земля Бранденбург], где находится штаб 2 батальона, летит немецкий двухмоторный самолёт. Примерно в 3-4 километрах от деревни Голлин на высоте 300 метров самолёт был обстрелян одиночными артиллерийскими выстрелами (по-видимому, советской зенитной батареей), затем шёл снижаясь. Над деревней Голлин самолёт шёл на высоте 150 метров, затем стал резко снижаться, выпустил шасси и сел на поле между двумя высотами. При этом от толчка шасси подломилось, и самолёт на шасси пополз на «брюхе» по земле. В это время оторвалось хвостовое оперение и правый мотор. Сразу после посадки я послал людей к самолёту. Ещё до того, как мои люди подошли к самолёту, один человек вышел из самолёта и пошёл в сторону шоссе на Шлоппе [ныне польский город Члопа], затем из самолёта вылезли ещё двое и пошли примерно в том же направлении, но отошли недалеко, т. к. были остановлены охраной.

Остальные 7 человек, прилетевшие в самолёте, оставались в машине и вылезли оттуда тогда, когда к самолёту подошли красноармейцы. Лётчик самолёта (русский) объявил, что он ранее служил в авиации вместе с Покрышкиным, а сейчас бежал из немецкого плена на самолёте.

Все прилетевшие на самолёте чувствовали себя спокойно, рассказывали о своём пребывании в плену у немцев, об издевательствах немцев над ними.

Лётчик самолёта объяснил причину посадки тем, что не хватило бензина, и при этом заявил, что он думал, что на месте посадки не найдёт русских. Однако после посадки выяснилось, что бензина в самолёте ещё много.

В момент пролёта над деревней Голлин оба мотора «Хейнкель-111» работали исправно. Один из прилетевших заявил, что после приземления он выбросил из самолёта винтовку, однако мы эту винтовку не нашли».

Беглецов обогрели, накормили и отправили в Отдел контрразведки (ОКР) «СМЕРШ» 61-й армии, где ими ввиду особых обстоятельств занялся его начальник — полковник Владимир Александрович Мандральский, который не поверил в рассказы бывших узников, увидев много противоречий и деталей, казавшихся совершенно фантастическими. В донесении от 10 февраля он писал:

«Все перелетевшие на нашу сторону одеты в арестантские халаты с номерами, никаких документов при себе не имеют.

Допросы задержанных Девятаева и других ведём в направлении изобличения их в принадлежности к разведывательным органам противника. О результатах дальнейшего следствия сообщу дополнительно».

Несмотря на предубеждение, после допросов и проверок Мандральский был вынужден признать, что если он и столкнулся с некоей хитроумной операцией немецкой разведки, то она полностью провалилась: «Хейнкель» при жёсткой посадке был повреждён без возможности восстановления, а беглецы были измучены настолько, что не могли нанести какого-либо вреда наступающим советским войскам.

Для продолжения расследования группу разделили. Девятаева, Кривоногова и Емца отправили в ОКР «СМЕРШ» 1-й Горьковской запасной стрелковой дивизии, а остальные семеро, включая остарбайтеров, которые ранее не служили в армии, были введены в состав 7-й стрелковой роты 3-го стрелкового батальона 447-го стрелкового Пинского полка 397-й стрелковой дивизии 61-й армии.

16 апреля 397-я дивизия дважды пыталась форсировать реку Одер, но без большого успеха. Именно в тот день погибли Пётр Кутергин, Тимофей Сердюков, Владимир Соколов и Николай Урбанович. Пётр Адамов был ранен и в дальнейшем не принимал участия в боевых действиях. На следующий день дивизия всё же смогла форсировать Одер, закрепиться и начать продвижение в западном направлении, захватив город Фалькенберг. В этих боях 21 апреля погиб Иван Олейник, а 24-го — Владимир Немченко. Получается, что к маю 1945 года из десятерых беглецов в живых остались только четверо.

В декабре 1945 года, пройдя череду проверок, Михаил Девятаев вернулся в Казань, но долго не мог устроиться на работу, занимаясь различной (в том числе не вполне легальной) деятельностью. Среди прочего он рассказывал:

«Маме говорю: «Давай козу зарежем, продадим, буду богатый, верну». Она говорит: «Что ты, сынок. Вон бабы масло возят в Москву. А жулики у них и масло, и деньги отбирают. А ты здоровый, давай, езжай с ними».

Дали мне в исполкоме пропуск в Москву. Бабы в селах скупали масло <…>, потом для желтизны добавляли морковный сок, всё хорошенько смешивали и замораживали. Потом на поезд и в Москву. А там на трамвае на Сухаревский рынок. Я в форме, бабы не боятся. Пока продают, я туда-сюда хожу, посматриваю.

Потом на какой-то швейной фабрике в Подмосковье бабы брали белые нитки, краску. Нитку красили и пучками в Торбееве продавали. Это выгодно очень было, мокшанки раскупали цветную нитку на вышивки.

Помню, мы долго шли где-то по оврагам, по полянам, переночевали где-то. У кого-то купили целый мешок ниток, ворованные, наверное, были. Потом и мне часть ниток дали. Мать продавала».

Всё-таки в мае 1946 года Девятаеву удалось устроиться по довоенной специальности — дежурным по вокзалу в Казанском речном порту. В апреле 1949 года он стал первым помощником капитана баркаса «Огонёк», через три года был назначен капитаном «Огонька», а ещё через три принял под своё командование теплоход 2034.

Перелом в судьбе бывшего военнопленного произошёл благодаря лётчику и писателю Яну Борисовичу Винецкому, который случайно узнал о побеге с острова Узедом и отыскал Девятаева. Тот несколько раз отказывался от встречи, но, в конце концов, уступил настойчивости писателя и рассказал ему свою историю. После встречи Винецкий обратился в КГБ и получил документальное подтверждение. Сначала он попытался опубликовать очерк о Девятаеве в республиканской газете «Красная Татария», однако там на это не решились. Тогда писатель пришёл с готовым материалом к Булату Минулловичу Гизатуллину, собственному корреспонденту всесоюзной «Литературной газеты» (впоследствии стал министром культуры Татарской АССР). Гизатуллин тоже встретился с Девятаевым, выслушал его и «пробил» согласие на публикацию. Статья «Мужество» была опубликована 23 марта 1957 года и стала настоящей сенсацией. После этого появилась серия очерков о Девятаеве в газете «Красная Звезда» и других советских периодических изданиях.

В откликах на газетные выступления вызрело предложение, которое чётко сформулировали сотрудники Института истории Академии наук Азербайджанской ССР:

«Надеемся, что редакция «Литературной газеты», обобщив собираемые ныне материалы о лётчике М. Девятаеве и его товарищах, а также многочисленные отклики на указанный очерк, войдёт с ходатайством в Президиум Верховного Совета СССР о награждении этих героев Отечественной войны. Подвиг М. Девятаева, безусловно, заслуживает того, чтобы ему было присвоено звание Героя Советского Союза».

Нет сведений, кто конкретно ходатайствовал о награждении лётчика высоким званием. Поэтому во второй половине 90-х, когда стало широко известно о том, что главный конструктор ракетно-космической техники Сергей Павлович Королёв посещал Пенемюнде, изучая немецкий опыт для внедрения его на отечественной почве, возникла версия, что он привлекал Девятаева к работе там в качестве эксперта, а позднее, прочитав соответствующие статьи о подвиге бывшего узника Карлсхагена-1, выступил с предложением дать ему медаль «Золотая Звезда» и орден Ленина. Эту версию, растиражированную во множестве источников, следует отнести к историческим легендам. Достаточно вспомнить, что Королёв занимался баллистическими ракетами «Фау-2», а самолёты-снаряды и сектор Пенемюнде-Запад его мало интересовали, поэтому Девятаев в принципе не мог дать ему сколько-нибудь значимой информации по исследовательскому центру, особенно в сравнении с немецкими специалистами, которые осенью 1945 года активно сотрудничали с оккупационными властями.

Так или иначе, 15 августа 1957 года Михаилу Петровичу Девятаеву было присвоено звание Героя Советского Союза, что вывело его из «тени» и позволило советским пропагандистам в дальнейшем рассказывать историю побега в статьях и книгах, увековечивать её в картинах и памятниках. Из-за поднятой шумихи бывшего лётчика пригласили стать капитаном экспериментального судна на подводных крыльях «Ракета-1»: 25 августа того же года он совершил первый исторический рейс из Горького (Нижний Новгород) в Казань.

Девятаев всячески поддерживал распространение своей истории. Она быстро вышла за пределы страны, а сегодня подтверждена множеством документов и свидетельств, в том числе выявленных немецкими исследователями. Так, популярность Девятаева способствовала тому, что на острове Узедом были проведены раскопки, в ходе которых специалисты обнаружили захоронения погибших узников, после чего в мае 1970 года там открыли мемориал, увековечивший и героический побег заключённых.

Экспозиция современного Историко-технического музея Пенемюнде (Historical Technical Museum, Peenemünde) тоже включает памятный знак, на котором перечислены имена десяти советских людей, не знавших, что бегут из неволи в бессмертие.