Наследие Наполеона: баррикады, гостиные и книги

По стране прокатились две революционные волны: в 1830 году режим Бурбонов пал, и установилась Июльская монархия, которая, в свою очередь, была сметена в мятежном 1848 году. Главные причины этих событий надо искать не на полях битв, а в гостиных, на баррикадах и на страницах военных книг.

Июльскую монархию лихорадило почти все 1830-е годы. Подавляющее число монархистов не принимало новую династию Орлеанов и считало Бурбонов единственными легитимными королями Франции (отсюда другое их название — легитимисты). На левом фланге угроза исходила от республиканцев и зарождавшегося социализма. «Редко какому режиму так угрожают», — писал историк Жан Тюлар. Поддержание порядка формально было обязанностью жандармерии и национальной гвардии, но очень быстро выяснилось, что пережить революционное брожение можно только с опорой на войска.

Подавление восстаний

В 1827 году, впервые со времён Великой французской революции, в Париже разгорелись уличные бои. Армия и жандармерия показали себя решительно, прекратив беспорядки, но это были только первые раскаты грома. Во время Июльской революции 1830 года маршалу Мармону пришлось столкнуться с более серьёзными проблемами. Имея в своём распоряжении только 13 000 солдат, многие из которых уже успели побрататься с восставшими, Мармон признал, что он бессилен. Бои унесли жизни 1000 человек, в том числе 800 мятежников, но этого было мало, чтобы спасти режим Бурбонов.

В ноябре 1831 года произошло первое восстание лионских ткачей, вызванное конфликтом с фабрикантами. Генерал Роге, командовавший войсками в Лионе, советовал промышленникам пойти на уступки, но те отказались. Тогда ткачи восстали, а национальная гвардия перешла на их сторону. Роге оказался в очень сложной ситуации. Он сам был сыном слесаря, старым солдатом Революции и Империи, потом долго жил на половинном жаловании при Бурбонах и знал, что такое материальная нужда. В его распоряжении было всего около 2300 солдат, многие из которых отказались сражаться. Силы Роге были изолированы в центре восставшего Лиона, генерал решил пробиваться из города, и его солдаты с трудом унесли ноги. Только подоспевшие на выручку войска сумели восстановить порядок, но часть требований ткачей пришлось выполнить. После этого восстания в Лионе обосновался солидный гарнизон в 12 000 солдат, а национальную гвардию города распустили. Ирония этой истории заключалась в том, что среди солдат Роге было много тех, кто годом ранее воевал в Париже на стороне Бурбонов. Как комментировал социалист Луи Блан, «наказанные в 1830 году за то, что сражались против народа, обвинённые в 1831 году в том, что не делали этого, они, должно быть, находили, что военная служба весьма непроста».

1832 год также стал непростым для сил нового порядка: в мае восстала Вандея (последнее монархическое восстание в этой провинции), а в Париже произошли серьёзные республиканские беспорядки на похоронах генерала Ламарка. Сюжет романа «Люсьен Левен» начинается с того, что главного героя исключают из Политехнической школы за участие в этих волнениях. Армия сражалась яростно, пробивая себе путь через баррикады с помощью пушек. Генерал Жан-Франсуа Жакмино говорил, что по ожесточённости эти уличные бои не уступали памятному французам штурму Сарагосы 1808-1809 годов. В 1834 году армия реабилитировалась за конфуз трёхлетней давности, жестоко подавив второе восстание лионских ткачей. В пригороде Вэз солдаты после гибели одного из офицеров стали убивать всех подряд. Сам Лион сильно пострадал от артиллерийского огня.

В том же году снова вспыхнул Париж. В ходе городских боёв на улице Транснонэн выстрелом из окна был ранен капитан. Дом №12 на этой улице стал печально известен всей Франции — солдаты ворвались в него и перерезали всех, кого смогли найти, включая стариков, женщин и детей. Генерал Тома-Робер Бюжо, командовавший войсками в этом районе, приобрёл в глазах общественности репутацию мясника. В 1848 году он писал военному министру: «Да, я хотел защитить законы страны от насильственных посягательств, но давать приказы резать стариков, женщин и детей — самая мысль об этом шокировала бы меня». Роль в этих событиях Бюжо — без сомнения, самого влиятельного военного той эпохи — до сих остаётся предметом споров.

Бесспорным фактом была эскалация насилия со стороны войск: в Лионе в 1831 году армия колебалась, а в 1834 году дело доходило до убийств случайных людей. Стали появляться книги о тактике штурма баррикад и о том, как их правильно оборонять. Некоторые принципы новой тактики действительно прояснялись. Во-первых, никакие войска не выдерживают продолжительных городских боёв, поэтому важно вовремя доставлять подкрепления. Во-вторых, необходимо изолировать войска от восставших и не допустить их контакта и братаний (свежие подкрепления, помимо прочего, хороши тем, что не успели завязать дружбы с восставшими). В-третьих, важнейшим уроком стало то, что пули, ядра и штыки действуют эффективнее всего — были отброшены всякие сомнения по поводу стрельбы по провоцирующей толпе, использования артиллерии и поджога домов. Вышли приказы стрелять по участникам волнений, если они приближаются к солдатам, а в мэриях и казармах жандармов стали хранить запас провизии и боеприпасов на случай осложнений. Интересно, что Париж и Лион готовились к противодействию волнениям по-разному. В столице в 1840 году начали возводить мощную систему укреплений по внешнему радиусу города, причём форты строились из расчёта дать отпор как внешнему, так и внутреннему врагу. В Лионе же форты строили внутри города, особенно вокруг самого беспокойного района Круа-Русс. Кроме того, ненадёжная национальная гвардия почти перестала использоваться для восстановления порядка. Как это ни печально, но главный вывод из городских восстаний 1830-х годов заключался в том, что их подавление требует жестокости.

Итак, выводы были сделаны. Когда в июле 1848 года снова восстал Париж, генерал Луи-Эжен Кавеньяк жестоко подавил выступления. Он решил не ввязываться сразу в бой, а ждать подкреплений, которые были доставлены к нему по железной дороге. Затем он сконцентрировал удары на главных опорных пунктах восставших — Пантеоне и Бастилии. Три дня шли жестокие бои. Порядок был восстановлен, но дорогой ценой: силы Кавеньяка потеряли 600 человек, в том числе 6 генералов. Потери восставших точно не известны, но они были значительно выше.

В 1860-е годы, уже при следующем режиме, градоначальник Парижа барон Жорж Осман начнёт прокладывать широкие бульвары, разрезавшие узкие парижские улочки, словно созданные для того, чтобы перегородить их баррикадами. Урбанизм пришёл на помощь поддержанию порядка, но это не означало, что эпоха городской герильи закончилась — бои против Парижской коммуны 1871 года по масштабу и жестокости превзойдут кровавую баню, устроенную Кавеньяком в 1848 году.

Армия и общество

Политические бури, в центре которых нередко оказывалась армия, не способствовали её диалогу с обществом, и французские военные всё больше изолировались и чувствовали себя во враждебном окружении. Как говорил один из героев романа «Люсьен Левен», «в этом гнусном единоборстве восхищение будет всегда вызывать, как это было в Лионе, мужество той стороны, у которой нет ни пушек, ни петард». Впрочем, и те, кто не испытывал «пролетарской солидарности» с лионскими ткачами, часто демонстрировали пренебрежение к офицерам. Эполеты редко можно было увидеть в гостиных, хозяева которых чаще всего были легитимистами, а значит, не могли перенести присутствие человека с трёхцветной кокардой на кивере. Те, для кого делали исключение, должны были переоблачаться в штатское платье. Люсьен Левен был единственным офицером в Нанси, которого принимало местное весьма консервативное дворянское общество, и то, главным образом потому, что он считался завидным женихом для их дочерей.

Не имея доступа в благородные дома, офицеры проводили свободное время в кафе, обсуждая вакансии, назначения, любовные похождения и делясь своей злобой по отношению к штатским. В этом кругу редко обсуждались вопросы, волновавшие общество. В полку Люсьена было запрещено читать газеты, кроме официального органа военного министерства. Маршал Франсуа Канробер вспоминал, что для него революция 1830 года была полной неожиданностью, и именно потому, что он не читал газет. Что же касается маршала Бюжо, то в одном из своих писем он писал:

«Я научился ненавидеть проклятую прессу так сильно, что верю только тому, что говорит честный человек, а не журналист. Я даже не доверяю министерской прессе. Если бы только каждый француз думал о журналистах, как я, они бы больше не были опасны, и вскоре вынуждены бы были изменить свои манеры. Нет более ужасного деспотизма, чем деспотизм памфлетистов!»

После Крымской войны анонимный русский офицер писал о своих французских коллегах с нескрываемым высокомерием. В то время как многие его собратья в России интересовались крестьянским вопросом, посещали университетские лекции, рассуждали о Диккенсе, Дарвине или Конте, французские офицеры редко открывали книгу. Приговор русского военного путешественника был суров:

«Французские же офицеры далеки от всего: так они не слышали и не хотят слышать великого спора за протекционную и систему свободной торговли, совершенно не сознают значения децентрализации и почти не понимают смысла исторических событий, не только европейских, но и своих отечественных».

Образование

Французское офицерство примерно на две трети состояло из бывших солдат, не получивших систематического образования. Остальные офицеры были выходцами из двух школ — Сен-Сирской или Политехнической. Эти школы давали совершенно разное образование и вырабатывали два совершенно разных типа офицеров.

Сен-Сирская военная школа предназначалась для подготовки пехотных и кавалерийских офицеров, и ставка в ней делалась на фронтовое обучение. Для поступления требовался бакалаврский диплом (аналог аттестата зрелости), а академические стандарты были невысоки. В Сен-Сире господствовал дух строгого послушания, и, например, Канробер признавал, что эта школа, наложенная на строгое домашнее воспитание, не выработала в нём самостоятельности суждений. После двух лет обучения из неё выходил исполнительный офицер, не слишком обременённый смущающими начальство знаниями.

Политехническая школа котировалась значительно выше. Она готовила артиллерийских офицеров, военных и гражданских инженеров, а также государственных служащих. Для поступления в неё требовалось пройти отдельный экзамен, а в процессе учёбы — выдержать основательный курс математики у профессоров, некоторые из которых были светилами науки. Впрочем, с политехниками было связано две проблемы. Во-первых, часть из них, нередко лучшая, выбирала гражданскую службу или предпринимательство. Во-вторых, «Экс» («X» — прозвище школы) всегда сохраняла оппозиционный дух. На рубеже 1820-30-х годов многие воспитанники Политехнической школы увлекались сен-симонизмом (раннесоциалистической идеологией о мирном переустройстве общества) и различными республиканскими течениями. Люсьен Левен учился в этой школе и впитал в себя «восторженное преклонение перед наукой, любовь к свободе, свойственное ранней юности благородство». Одним словом, если кто-то из офицеров мог поддержать разговор о политике или социальном вопросе, то, скорее всего, это был polytechnicien.

Офицеры могли продолжить своё образование в школе Генерального штаба. Это была именно «школа», а не «академия», как в России или Пруссии, то есть акцент делался на технике штабной работы, а не на общем военном образовании. Корпус Генерального штаба был закрытым, и, войдя в него, офицер мог получить командование, только достигнув высших степеней военной иерархии. Как правило, туда поступали сливки общества, рассчитывавшие на протекции, которые могли обеспечить им место адъютанта при каком-нибудь влиятельном генерале. Дальнейшая карьера этих людей при известном везении шла в гору вслед за карьерой патрона. Так, генерал Эрнст де Сиссе достиг в 1870-е годы поста военного министра благодаря службе у маршалов Бюжо и Пелиссье. Компетентность основной массы штабных офицеров была невысока, и к концу 1860-х годов выяснилось, что многие из них не только не могут сравниться со своими немецкими коллегами, но и разместить бивак или высказать внятное мнение о новейших кампаниях.

Военная мысль

Говоря о низком интеллектуальном уровне основной массы французских офицеров, стоит сделать несколько важных оговорок. Во-первых, это не мешало им быть неплохими военными — кругозор и интеллект в армии станут критически важными факторами в 1860-е годы, когда изменения в военном деле заставят офицеров менять привычки и учиться. Во-вторых, на общем тусклом фоне всё же присутствовали очаги военной рефлексии.

В годы Июльской монархии в европейской военной мысли господствовал барон Анри Жомини. Однако, несмотря на то что этот швейцарец писал по-французски и жил большей частью в пригороде Парижа, именно во Франции его влияние было слабее всего. Жомини обладал вздорным характером и репутацией ренегата, которому не могли простить переход на службу русскому царю в 1813 году. Из-за этого круг его французских почитателей ограничивался не слишком влиятельной группой, засевшей в Генеральном штабе. Кроме того, Жомини проповедовал научный подход к военному делу, сводящий боевые столкновения к нескольким нехитрым принципам. Те, кто считал это полным вздором (то есть большинство наполеоновских ветеранов), были гораздо влиятельнее.

Главными военными книгами для французов были сочинения маршала Огюста Мармона «О духе военных учреждений» (1845) и генерала Шарля-Антуана Морана «Об армии, согласно хартии» (1829). Также котировались книга де Брака «Аванпосты лёгкой кавалерии» (1831) и мемуары Сен-Сира (1831). Эти работы лишены глубокого философствования о природе войны, как у Клаузевица, или наукообразности, как у Жомини. Скорее, это были попытки обобщить богатый практический опыт вперемежку с рассуждениями о значении духа, сплочённости и тщательного обучения солдат. Современные исследователи не находят в них указаний на перемены в военном деле, произошедшие в связи с наполеоновскими войнами, а видят преемственность с лучшими работами XVIII века. Если попытаться выразить подход этих книг в одной фразе, то её можно взять у Мармона:

«Разница, которая существует между той или иной армией в той или иной кампании зависит в особенности от морали; и оценка здесь не относится к правилам профессии, но к той высшей части искусства, которая предполагает знакомство с человеческим сердцем, движения которого так скоры и загадочны».

В этой цитате содержатся три ключевые идеи для французской мысли. Первая — это примат на войне морали. Вторая — деление военного дела на ремесленную часть («правила профессии») и высшее искусство. Ремесло войны (биваки, марши, формы строя и т.п.) поддаётся теоретизации, но перед высшей частью, где господствуют гений полководца, его умение владеть солдатскими сердцами и «его величество случай», теория отступает. По большому счёту, как писал де Брак, «только война учит войне».

Француз (и это ещё одна излюбленная мысль!) по своей природе порывист и честолюбив. Направив эти качества в нужное русло и подчинив дисциплине, из него можно вырастить отличного солдата, готового броситься в штыки. Перестрелка может длиться бесконечно, а дело решится только тогда, когда кто-то из противников устремится вперёд, поэтому моральное превосходство — первое дело на войне.

Это были простые и не новые истины. Потенциальная точка настоящего развития появилась в 1838 году, когда сын короля герцог Орлеанский учредил батальоны, в дальнейшем известные как венсенские стрелки. Эти части претендовали на то, чтобы стать отдельным родом войск наравне с артиллерией и инженерами. Кроме того, их создатели с головой углубились в разработку тактики лёгкой пехоты и теории стрельбы. Здесь работали пионер нарезного оружия Гюстав Дельвинь и разработчик конических пуль Клод-Этьенн Минье, шла пропаганда фехтования, военной гимнастики и военной гигиены. Последнее привело французскую армию к постепенному отказу от тесных мундиров к характерной для неё несколько мешковатой форме. Господствующая школа полагала, что француз особенно склонен к штыковому бою, и важно контролировать и использовать его порыв. В Венсене, наоборот, верили, что француз — прирождённый лёгкий пехотинец, и надо развивать его ловкость, сноровку и инициативу, не стесняя слишком строгой дисциплиной.

Не все расценивали всерьёз науку, проповедуемую питомцами герцога Орлеанского, но появление института, заинтересованного в стрелковом бое и сумевшего поставить его на почти научную высоту, было важным заделом на будущее. В начале 1840-х годов в Венсене побывал Дмитрий Милютин, который отметил в стрелках пренебрежение к строгой выправке, внимание к нарезному оружию и удобное обмундирование. Эти наблюдения заставили крепко задуматься будущего министра-реформатора.

Итоги двух десятилетий

Темы, которые мы подняли в этой статье, — подавление восстаний, отношения с обществом и военная мысль — позволяют указать на некоторые особенности французской армии XIX века, которые не оставят её и в эпоху мировых войн. Для этой армии задача противостояния с врагами внешними и внутренними была актуальна как ни для одной другой, и именно в таком, двухчастном виде. В результате французская военная корпорация «закрылась в кокон» и заняла оборонительную позицию по отношению к внешним силам. Акцент на волю, дисциплину, штык и другие милитаристские доблести отчасти был связан с этим противостоянием. Позволим себе скользкое сравнение — французская армия напоминала мужчину, претерпевшего от женщин и нашедшего защиту в подчёркнутом мачизме.

Именно с этими проблемами связана сравнительная бедность французской военной мысли первой половины XIX века. Служба в армии не стояла в приоритетах одарённых французов, диалог между общественной и военной мыслью выстраивался плохо, внимание офицеров занимали не вопросы будущих войн, а куда более злободневные дела. Уже во второй половине XIX века всё это приведёт к большим проблемам.

Продолжение следует: Наследие Наполеона: мускулы Второй империи.