Неожиданный Томас Гейнсборо: причуды и увлечения художника

Причин тому было несколько: во-первых, Гейнсборо был крайне придирчив к себе, а во-вторых, вечно отвлекался на что-нибудь постороннее. Великий английский актёр XVIII века Дэвид Гаррик говорил о своём друге: «Голова Гейнсборо так набита всякими талантами, что всегда существует опасность, что она взорвётся, как перегретый паровой котёл». О необычных увлечениях и милых причудах Гейнсборо — наш рассказ.

Томас Гейнсборо c юности и до самой смерти был невысокого мнения о своих способностях.

Это сейчас мы знаем, что в XVIII веке лучше и тоньше художника в Британии не было. Но сам Гейнсборо до такой степени не верил в свои силы, что решил: в Лондоне ему точно никогда не добиться успеха. А раз так — надо ехать в провинцию. «В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов». Ну, или в Ипсуич, что, в общем, одно и то же. Гейнсборо рассуждал так: люди там простые, неприхотливые. Заказчики не будут привередничать, как избалованная столичная публика. А значит, Гейнсборо сумеет прокормить жену и двух дочек.

Скоро помещик из пригорода прослышал, что в Ипсуиче поселился художник, и прислал за ним своего слугу. Окрылённый перспективой хорошего заработка Гейнсборо поспешил к нему. Всю дорогу он радостно гадал, что именно закажет ему богатый эсквайр. Вид своего поместья? Сцену охоты с чистокровными лошадьми и породистыми собаками? Семейный портрет?

В поместье Гейнсборо ожидали жбаны с краской и щётки. Оказалось, хозяин желал, чтобы ему покрасили двери и окна. Как ни низко Гейнсборо оценивал свой талант, это оказалось чересчур. Он резко развернулся на каблуках и удалился без объяснений.

В работе Гейнсборо использовал необычные вещи, а обычные превращал в необычные.

Чтобы добиться тонкого и плавного («текучего») мазка, он пользовался жидкими красками и очень длинными кистями. Длина их составляла до 6-ти футов — около 180 см. Работать такими кистями можно было только стоя. Так Гейнсборо и стоял за мольбертом с полутораметровой кистью по 5−6 часов в день. Ближе к старости это стало чудовищно тяжело: просто удержать такую кисть требовало усилий.

Много нужного для работы художник находил на кухне. К возмущению кухарки, утаскивал оттуда кастрюли, чтобы разводить в них краски и химичить с лаками. Тени на полотне он намечал кусочком губки, притороченным к палочке, блики — маленьким кусочком белил, зажатым щипчиками для сахара. Шутили, что после того, как на них положил глаз Гейнсборо, щипчики в городе сразу подорожали.

Если Гейнсборо задумывал писать пейзаж, он сооружал модель ландшафта прямо у себя в мастерской. В ход пускалось всё, что попадалось в кладовой или просто во дворе под окнами. Гейнсборо приказывал слуге тащить из кухни простой дубовый стол и начинал колдовать над композицией. В дело шли любые подручные материалы: веточки, камешки, песок. Тёмный передний план он сооружал из пробки, средний — из глины; скалы выкладывал из кусков угля, кусты — из мха и лишайников, дальние леса на горизонте — из цветной капусты. Рисовать просто по памяти Гейнсборо не любил.

Популярность Гейнсборо не радовала.

Дело в том, что он искренне считал своим призванием пейзажи. Но их никто не хотел покупать: в Англии это еще не вошло в моду. Вместо этого окружающие осаждали его, чтобы Гейнсборо написал их портрет. У художника была феноменальная способность передавать сходство. А еще он удачно оказался «в нужное время в нужном месте», когда переехал в курортный городок Бат, кишащий праздными и богатыми бездельниками. Любимым развлечением в Бате были купания — в воду погружались одетыми, прямо в камзолах и треуголках. Вторым модным развлечением стало позирование обаятельному чудаку Гейнсборо. Но череда сменявших друг друга самодовольных физиономий угнетала портретиста. «К чертям всех джентльменов! — жаловался он в письме молодому коллеге, — для художника нет злейших врагов, чем они, если не уметь их держать на приличном расстоянии. Они думают, а может быть иногда и вы тоже, что вознаграждают ваши заслуги своим обществом и вниманием».

Однако, несмотря на брюзжание Гейнсборо, ажиотаж только рос. Заказчики записывались заранее, закупали огромные роскошные рамы для своих гостиных, а потом долго ждали, когда у художника дойдут до них руки. Ожидание могло длиться и год, и два. «Природа портретной живописи такова, что происходит постоянная гонка, — философствовал Гейнбсоро, — один дурак возникает вслед за другим, точно их блоха укусила, и этого достаточно, чтобы свести меня с ума».

Иногда Гейнсборо не выдерживал и бросал начатую работу. Так было, когда некий аристократ всё время переспрашивал, сумел ли Гейнсборо запечатлеть его породистую ямку на подбородке. Или когда другой стал требовать, чтобы Гейнсборо перед каждым сеансом портретирования являлся на утреннюю молитву. В конце концов, не выдержав перенапряжения, Гейнсборо слёг. Положение было настолько серьёзно, что местная газета поспешила раструбить о смерти всеми любимого живописца — это казалось неминуемым.

Однако Гейнсборо выжил.

Гейнсборо обожал музыку и сам был превосходным музыкантом.

Дружил с музыкантами больше, чем с художниками. Играл практически на всех музыкальных инструментах, какие только существовали в Англии XVIII века — от цитры до виолы да гамба (прообраза современной виолончели). Переезжая в новый город, Гейнсборо тут же вступал в местное музыкальное сообщество. В таких кружках профессионалы и любители, вроде него, музицировали и весело проводили время. В музыке тогда чрезвычайно ценилась импровизация, а в импровизации Гейнсборо, обладавший хорошим слухом, был очень силён. Мог исполнить на слух любую мелодию на гитаре или скрипке, клавесине или флейте. А также на гобое, фаготе, арфе и лютне. Правда, как говорил его приятель, Гейнсборо «никогда не хватало прилежания выучить ноты».

Часто заседание музыкального кружка заканчивалось тем, что друзья-музыканты стаскивали с головы Гейнсборо парик и начинали перебрасывать его другу другу под аккомпанемент всеобщего хохота.

«Меня тошнит от портретов», — жаловался Гейнсборо. Но тут же утешался: «Зато у меня есть пять виол да гамба!»

Друзья у Гейнсборо были под стать ему самому — беспокойные, но весёлые и изобретательные.

Например, он дружил с человеком по имени Генри Бейт. Генри имел сан священника, но решил посвятить себя публицистике. Журналист из него получился отменный — талантливый и зубастый. Со многими из тех, кого задевали его статьи, Генри Бейт дрался на дуэли. А когда решил переключиться на дела поспокойнее — музыку и сельское хозяйство, — за ним всё равно следовало прозвище «драчливый пастор». Когда Генри Бейт получил неожиданное наследство (с непременным условием, что прибавит к своей фамилии «Дадли»), он стал издавать газету Morning Post, чуть позже основал Morning Gerald. О Гейнсборо в его газетах писали только хорошее.

Еще одним другом Гейнсборо был моряк и торговый агент по имени Джеймс Кристи. Этот тоже решил взяться за совсем новое дело — начал торговать картинами с аукциона. Происходило всё в пыльных помещениях печатного склада на Пэлл Мэлл. Гейнсборо жил неподалёку и иногда забегал к другу развеяться. Обычно Кристи стоял за кафедрой с молоточком и, блистая красноречием, нахваливал очередной товар, который хотел сбыть публике. Остроумный Гейнсборо подшучивал над ним и над всей этой новой для всех ситуацией. Кристи не обижался. Очень скоро он стал просить Гейнсборо заглядывать к нему почаще: в дни его посещений продажи возрастали на треть. Секрет был прост: в лёгкой и веселой атмосфере люди легче расстаются с деньгами. Так что успех аукционного дома Christie`s начался с шуточек Гейнсборо.

Однажды Гейнсборо не на шутку увлёкся эйдофузиконом.

Так называлась штука, которую в начале 80-х годов XVIII века сконструировал театральный художник Лоутербург. Это было что-то вроде современного проектора слайдов — с поправкой на то, что электричество заменяли свечи. Лондонцы приняли изобретение «на ура»: уж очень им нравилось смотреть, как на стене тёмной комнаты возникают в потоке света картины природы — леса и горы, грозы и закаты, наводнения и пожары. Как только Гейнсборо увидел всё это — потерял покой и сон. Мог думать только об эйдофузиконе. Немного успокоился только когда собственноручно сконструировал копию и изготовил несколько «слайдов» — вот где пригодилось его искусство пейзажиста. Особенно удачным вышел лунный пейзаж. Хороша была и гроза. Когда во время показа за окном разразилась гроза взаправдашняя, Гейнсборо полез на крышу, чтобы сравнить зрелище в природе с тем, которое нарисовал сам. И с чердака, счастливый, кричал: «Лоутербург, наш гром лучше!»

К собакам Гейнсборо относился с нежностью.

Даже его первая сохранившаяся подписанная работа — это портрет бультерьера Бампера. На обороте рукой Гейнсборо написано «замечательно умный пёс». Собаки позировали Гейнсборо наравне с хозяевами и нередко выходили на холсте более симпатичными, чем их владельцы. Однако не все разделяли добрые чувства художника к «друзьям человека». В 1770-м году Гейнсборо написал портрет герцога Баклёя. На нём молодой аристократ обнимает любимую собачку. Королевское общество Эдинбурга, которому портрет был подарен, его с возмущением отвергло: это же так неприлично!

Под конец жизни Гейнсборо часто ссорился со своей женой Маргарет Барр. С возрастом она становилась всё более скупой и ворчливой. Гейнсборо быстро вспыхивал, ругался. Но мириться шёл всегда первым: писал жене трогательную записку от имени своего пса Фокса. А адресовалось письмецо любимому спаниелю жены Тристраму. На Маргарет запрещённый приём действовал безотказно. Она тут же садилась сочинять ответ собаке Гейнборо: «Мой дорогой Фокс! Ты такой добрый и любящий, а я, маленькая несносная жёнка, всегда тебя огорчаю, так давай поцелуемся и не будем больше об этом вспоминать. Всегда твоя любящая Трис».