Первая мировая в дневниках ее современников, на фронте и в тылу

В случае значимых персон (например, политиков или деятелей искусства) они являются важными источниками по истории государства и культуры, дневники же людей, не игравших значимой роли в принятии решений, но живо реагировавших на изменения общественной жизни, могут хорошо отображать повседневную жизнь во всех её проявлениях.

Первая мировая война оставила после себя миллионы страниц текста, рукописного и печатного (например, такие уникальные документы, как солдатские окопные газеты). Свидетельства мирной жизни в тылу и каждодневной борьбы на фронте оказались в различных личных документах, среди которых важное место занимают дневники. Подённые записи, сделанные людьми разного социального положения в разных странах, как никакие другие документы живо рисуют перед нами повседневность войны — преодоление трудностей бытового плана, стремление выжить для фронтовиков и стремление дождаться родственников с войны для обитателей тыла.

Среди великого сонма дневниковых текстов есть как очень известные, так и мало или вовсе не привлёкшие внимание историка-исследователя или, в случае опубликования, массового читателя. Нижеследующие описания дневников и их авторов (опубликованы эти тексты были много после их кончины) позволяют оценить разнообразие свидетельств о жизни на фронте и в тылу, в годы относительной внутренней стабильности и во время революционных событий.

Тыловой дневник генерала Жиркевича

Свидетельства обитателей тыла — как в России, так и в иностранных государствах — рисуют атмосферу тревоги, волнения за судьбы страны и армии. Отставной военный юрист, генерал Александр Васильевич Жиркевич (1857–1927) вместе со своей семьёй эвакуировался из Вильно и оказался очень далеко от линии фронта — в поволжском Симбирске. Жиркевич был чрезвычайно успешным правоведом, защитником прав заключённых, а помимо своей юридической карьеры занимался литературой и был знаком со многими крупными писателями рубежа XIX–XX вв. И в Вильно, и в Симбирске война не отпускала его. Так, 11 февраля (29 января) 1916 года он с раздражением писал:

«Никогда ещё язвы России не были мне так ясны, как во время войны, когда я работал в тылу. Кажется, в «Сатириконе» была в начале войны удачная карикатура: русский солдат мужественно, с оружием наперевес, готов отразить врага, а в его тело впился сзади обезумевший интеллигент-бюрократ. Солдату приходится бороться с такой ношей за спиной… и побеждать. Это ли не герой! И их-то пороть?! Вот бы выпороть Сухомлинова, Ренненкампфа и других генералов, оказавшихся причиной и виновниками наших неудач в борьбе с немцами. Зато как любят драть они чужие задницы! У каждого из них связи, заручки…»

Как военный человек и патриот, Жиркевич не мог пройти мимо несправедливости или того, что он принимал за несправедливость. 26 марта (13 марта) 1916 года он отмечал в дневнике:

«Со слов офицеров 97-го запасного батальона, где командует 5-й ротой и заведует учебной командой поручик Перепёлкин. Этот проходимец с удвоенной энергией бьёт, истязает, изводит на учениях и вне учений нижние чины, многие из них ходят с окровавленными шрамами на лицах от нагаек, которыми эта сволочь их бьёт. Но жаловаться боятся, т.к. начальство поддерживает такого офицера, а протесты, жалобы поведут лишь к ухудшению положения несчастных солдат. Кому же за них заступиться? Получается нечто ужасное… Да, мы готовим будущую революцию…»

Не только Жиркевич, но и другие авторы дневников (например, писатель и журналист М.М. Пришвин, философ Л.А. Тихомиров и другие) отмечали рост недовольства среди солдатской массы в тылу, озлобления из-за всё нарастающего дефицита. Бессмысленность войны (во многом отсутствие смысла проистекало из недостаточной пропаганды, машина которой весьма успешно работала в других странах Антанты) особенно остро замечалась во время отправления запасных:

«Вчера с музыкой шли на вокзал солдаты, отправляющиеся из госпиталя. Рядом, мешаясь с ними, таща за собой ребятишек, шагали бабы. Какие драмы! Какие трагедии!.. Солдатики делают вид, что им весело… Сколько отправлено заведомо больных… Музыка гремит, народ глазеет… Бедные бабы с заплаканными лицами тащат пожитки мужей, братьев… Те же тяжёлые сцены, когда идут и идут на вокзал призванные на службу новобранцы вроде Архангельского… Нагляделся я на них и ранее. А теперь видел ещё раз, когда провожал его. Едут на извозчиках парочки, обнявшись. Воют бабы. Эх! Горя-то сколько!»

Французский бочар на передовой

Переживание войны как чего-то бессмысленного характерно было не только для россиян. Современники из стран Антанты, причём именно «маленькие люди» — солдаты, рабочие, крестьяне — фиксируют в своих записях это ощущение. Так, французский ремесленник с минимальным уровнем образования, бочар Луи Барта (Loius Barthas, 1879–1952) прошёл всю войну, воевал на Западном фронте на самых трудных и опасных участках. Для него и его товарищей было очень важно зафиксировать то, что с ними происходило (это же желание двигало Анри Барбюсом, опубликовавшим в 1915 году роман «Огонь»), и сам Барта пишет про это:

«И ты, — сказал мне Фери, — ты, кто пишет о жизни, которую мы здесь ведём, ничего не скрывай. Ты должен всё рассказать.

— Да, да, всё, всё. Мы будем твоими свидетелями. Может быть, мы не все умрём здесь, — добавили остальные.

— Они не поверят нам, — сказал Монди, — или, может быть, им будет просто наплевать».

Опубликованные в 1978 году дневники-записки капрала Барта произвели неизгладимое впечатление на публику. Как отмечают публикаторы, французский ремесленник был тонким наблюдателем, который пользовался простыми словами и неожиданными образами. Говоря о заплутавшем в окопах проводнике, Барта комментирует: «Бедный парень прочитал свою карту, будто карп молитвенник». Описывая переполненное укрытие в земле, он замечает: «Было достаточно жарко, чтобы вылупить там цыплят». После бомбардировки Барта пишет, что раздавались «острые, пронзительные звуки, сначала свист, потом иногда кошачье мяуканье, а затем всё зазвучало будто затяжной дождь из стали». Видя труп молодого и казавшегося ещё живым немецкого солдата, французский капрал замечает, что «смерть тронула юношу своим крылом и сохранила улыбку, которая всё ещё отмечала юношеское лицо». Как пишет исследователь, здесь есть первобытная энергия, в окопах будто появился свой Анри Руссо — художник-примитивист, известный яркими и наивными полотнами. Перспективы иногда неточны, но композиции были верны и оригинальны, а цвета всегда были яркие.

Французские историки замечают, что у французских офицеров существует множество литературно обработанных сочинений о Великой войне, и многие из этих текстов ничем не примечательны. Но их война была иной, чем война рядового и капрала Луи Барта. О начальстве Барта ехидно пишет: «Для них солдат закрыт, он недоверчив. И любой офицер, который захочет попытаться, как и я, описать странную жизнь окопов, никогда не узнает — может, лишь только по случайности — настоящие чувства, истинный дух, ясный язык и самые глубокие мысли солдата».

По дневникам Барта можно проследить, как менялись поля битв и характер войны. Весной 1916 года Барта и его полк оказались в Вердене, обороняя возвышенности на западном берегу реки Маас. Германцы, писал Барта, казались полны решимости «сделать из нас мармелад». В этом хаотичном бою никто не видел своих противников: «Наша линия обороны была прорежена, были промежутки в 400 метров между взводами и ротами. Никто не знал, были ли перед нами немцы или свои же французы». Единственные человеческие фигуры, которые видел Барта и его товарищи, скорее всего, были трупами. Каким-то образом в «этой чудовищной лавине металла», в этом «настоящем занавесе из стали и огня», Барта продолжал «обманывать смерть». Однажды взрыв тяжёлого снаряда, который пуалю называли «кулинарным горшочком», подкинул его верх. «Я просто почувствовал дыхание смерти, — писал Барта. — Некоторые говорят, что это холодно. Я понял, что оно очень горячее. Оно пробежало по всему телу…» За четыре года он, возможно, был ближе всего к смерти.

За годы войны Барта, побывав во многих передрягах, оставил и описание революционных волнений во французской армии в 1917 году. Барта был настолько уважаем среди сослуживцев, что ему предложили взять командование восставшим полком на себя. Но здравомыслие не покинуло бывшего бочара:

«Конечно, я отказался. У меня не было желания пожать руку расстрельной команде, только чтобы поиграть в детскую игру «притворись русским»».

Жизнь в хаосе

«Играть в русских» — хорошая метафора для описания революционных событий на Восточном фронте. Дневники россиян, оказавшихся в 1917 году в состоянии странной подвешенности, отсутствия чётких ориентиров, демонстрируют, с одной стороны, ужас при виде совершающихся дел, с другой — сосредоточение на частном, приватном. «Два с половиной года войны перевернули весь жизненный уклад, — пишет в январе 1917 года литератор Р.М. Хин-Гольдовская (1863–1928). — Осиротевшие семьи опустились, много гнёзд совсем развеялось по ветру. А те, что уцелели, так изменились от непрерывного ожидания катастрофы, от трепета за свою жизнь, что стали неузнаваемы». Необычайно распространились слухи, сплетни, фантастические домыслы. Тот же автор замечает:

«Живём в какой-то эпидемической неврастении… Такое впечатление, что люди двигаются, но не ходят, дремлют, но не спят, говорят, но не договаривают, и никто ничего не делает, и что не стоит делать, всё равно придётся всё переделывать по-иному…»

К концу 1917 года в армии и в тылу такое настроение нарастает и становится преобладающим. Офицер С.В. Толстой (1885–1942) 7 ноября 1917 года делает такую запись:

«Солдаты настоящее положение склонны считать как фактическое окончание войны, и не допускают мысли, что перемирие может перейти в состояние войны. Противник… весьма бдителен… Вчера выходили и беседовали с нашими офицерами два неприятельских. Они отзываются о России как уже о погибшей стране».

Видно, что дневники Первой мировой войны, очень разные по настроению и стилистике, тем не менее, сосредотачиваются на самом важном для авторов, фиксируют то мимолётное, трудноуловимое чувство времени, которое так важно для понимания эпохи.