«Проститутка и раввин»: что смущало цензоров в романе Израиля Эльяшберга

Биография Израиля Вульфовича Эльяшберга почти неизвестна. Возможно, он был родственником носившего такую же фамилию банкира из Полтавы. Или именно он издавал в 1912 году в Вильне журнал о политике и общественной жизни «Виленец»: в выходных данных издания в качестве редактора значится И.В. Эльяшберг. Впрочем, журнал просуществовал недолго – всего четыре месяца.

Достоверные сведения о жизни Эльяшберга появляются только после революций 1917 года. Он, подобно героям своего первого и единственного романа, во время Первой мировой эвакуировался на восток от линии фронта и поселился в подмосковной Малаховке. Там увлекся шахматами и выигрывал газетные конкурсы по решению шахматных задач. А после переехал в Москву и поступил на службу в редакционно-издательский отдел наркомата внешней торговли. Там он к Всесоюзной сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке написал увлекательнейшую брошюру «Сборка яиц и вывоз их за границу: руководство по заготовке яиц, их переборке, упаковке, отправке, а также сохранению».

Вместе с супругой – инженером-архитектором Бальбиной Ефимовной – он жил в доме № 1 на Солянке – буквально в сотне шагов от Московской хоральной синагоги. Там он и написал свой знаменитый роман «Раввин и проститутка», который был опубликован в 1928 году.

Первую книгу начинающего автора в 1920-х годах было принято издавать относительно небольшим тиражом – 3000 экземпляров. Но эти первые экземпляры романа никому неизвестного до того Израиля Эльяшберга разлетелись с такой скоростью, что пришлось срочно печатать второе издание «Раввина и проститутки». А потом и третье. И всё это в течение одного года!

Слава, впрочем, оказалась недолгой. Против романа ополчился отец-основатель советской литературы – пролетарский писатель Максим Горький. За его подписью в журнале «Крокодил» было опубликовано письмо следующего содержания:

«Уважаемый т. Крокодил!
Разрешите обратить ваше внимание на прилагаемую карточку. На мой взгляд, она нуждается в комментариях, которые именно вы умеете давать кратко и выразительно.
С приветом, М. Горький».

К факсимиле письма, написанного классиком, прилагалась карточка, составленная центральным бюро каталогизации Главполитпросвета для местных библиотек. В этой карточке описывалось краткое содержание романа И. Эльяшберга «Раввин и проститутка»:

«История благородного, умного и красивого раввина Боруха-Менделя, во время мировой войны приехавшего в Москву и влюбившегося в красавицу-аферистку Настеньку, у которой он провел ночь, спасаясь от полиции. В романе фигурируют также добряк Давид Маркович, его гражданская жена, славная Авдотья Спиридоновна, добродушный говорун Файвель и другие добрые евреи и славные русские».

Из письма Горького следует, что он сам книгу Эльяшберга не читал, но осуждает – если бы читал, то ссылался бы не на карточку с анонсом, а на сам роман. Автор этих строк, в отличие от Горького, прочел «Раввина и проститутку». И никакой крамолы там не нашёл. Да, сюжетная линия с раввином, влюбившимся в проститутку, попахивает мексиканским сериалом, но ведь этому посвящена лишь часть книги. Остальное же – хроника еврейской жизни во время начала Первой мировой войны. Рассказ о беженцах и синагогах, описание типичных представителей эпохи, таких разных и одинаковых евреев – религиозных и светских, богатых и бедных, коммивояжеров и революционеров. А описание Москвы столетней давности проникнуто какой-то особой нежностью:

«Борух-Мендель вышел из вагона трамвая на Арбатской площади и здесь впервые увидел Москву. Солнце стояло над небольшим зданием “Художественного” и заливало ослепительно-белый иней поверх утоптанного снега. Под этими лучами сиял лед, затянувший окна невысоких двухэтажных и трехэтажных домов и витрины магазинов. Лоснились голенища сапог и блестели погоны и пуговицы на шинелях военных, строго и вместе с тем суетливо шагавших, звеня шпорами. Сверкали медали на шинелях городовых, козырявших офицерам и ругавших извозчиков и лихачей, мчавшихся по всем семи направлениям, ловко огибая встречные автомобили, грузовики и трамвайные вагоны. Мороз ускорял темп уличного движения и румянил лица. Шикарные молодые дамы в дорогих мехах быстро топали своими ботиками, перебегая из одного магазина в другой и оставляя за собою тонкий аромат духов, а простые женщины попрыгивали, стоя в очередях у молочных магазинов Чичкина и Бландова.

Выкрики и завывания торговцев и торговок, пестрыми тесными кольцами окружавших площадь, оклики извозчиков и рявканье лихачей, случайные бубенцы вихристой русской тройки, трамвайные звонки, сирены автомобилей, бряцание шпор, тяжелый мерный топот проходящего взвода солдат, гудение колокола и тягучее пение священника, предшествующего похоронной процессии, – сливаясь в один многогранный гул, врывались в уши раввина, занесенного сюда из маленького захолустного местечка».

Роман по сути своей рассказывал о тех метаморфозах, которые произошли в сознании провинциального религиозного еврея, попавшего впервые в мегаполис, почувствовавшего его и влившегося в него. Но слово Горького для литературного мира было законом.

Под давлением Эльяшберг согласился переработать роман – он переделал его в пьесу в четырёх действиях, выбросил весь идиш с ивритом, добавил немного эротики в сцены между раввином и падшей Настей. И как полагалось в те времена, передал пьесу цензорам – в Главный комитет по контролю за репертуаром при Главлите. Сейчас именно этот экземпляр «Раввина и проститутки» хранится в РГАЛИ.

Цензор, называвшийся официально «политическим редактором», красной авторучкой расставил множество дополнительных восклицательных знаков – видимо, для большей экспрессии. Кое-что, конечно, исправил. Например, зачеркнул фразу: «Спит Вавилон. У каждой калитки тулуп, и в нем дремлет человек, готовый по первому свистку наброситься на тебя, как зверь». И вписал вместо неё: «Уснула Москва. Уснули звоны и скрежет трамвая. Безлюдно. Вот у калитки тулуп, и в нем дремлет человек, охраняющий выходы».

Однако резолюцию всё равно вынес отрицательную: «Написана пьеса грамотно, но разрешить ее нельзя». Виноват во всём был юмор. «Все сцены даны с юмористическим оттенком, и поэтому вся гнусность царизма, преследующего евреев в момент мировой войны, не дойдет до зрителя», – пояснял цензор. Не понравилось ему и то, что «раввин выведен в роли “еврейского отца Сергия”, как советник еврейских спекулянтских масс», хотя для любого еврейского купца в те времена посоветоваться с раввином было обычным делом. И конечно, цензора смутили «сцены обольщения раввина».

Вердикт был однозначным: «пьесу нужно запретить». И подпись под ним: Л. Ярковский. Знаменитая для истории русской литературы подпись – она же стоит под запретом пьесы Михаила Булгакова «Полоумный Журден».

Досталось и издательству «Московское товарищество писателей», опубликовавшему первую версию «Раввина и проститутки». В «Литературной газете» 7 октября 1929 года появилась статья с прямолинейным названием «Обреченные на гибель», в которой издательство обвинялось в том, что «не заботится об идеологии выпускаемых книг, потакая мещанским вкусам читателей». А в качестве одного из вопиющих примеров подобной безнравственности и был приведён бестселлер Эльяшберга «Раввин и проститутка».

Эта статья в «Литературке» стала последним, гробовым ударом по творчеству Эльяшберга – его имя в советской прессе не появлялось больше никогда. Да и дальнейшую его судьбу проследить не удалось: его нет ни в списках репрессированных, ни в других базах данных. Нет его могилы и на Востряковском кладбище, где похоронена его жена. Зато книга «Раввин и проститутка» и в наши дни периодически мелькает на букинистических аукционах и находит своего покупателя. В прошлом году за книгу шла серьезная борьба, и первоначально оцененный в 3 000 рублей экземпляр ушел с молотка за 19 200 рублей.