Путь Вильгельма Завоевателя (ч.2)

Путь Вильгельма Завоевателя (ч.1)

Год 1066-й от Рождества Христова оказался чрезвычайно насыщенным для островитян. Пока нормандский флот ждал попутного ветра у восточного берега Узкого моря, Англия успела пережить еще одно вторжение. В начале сентября на йоркширском побережье высадилось войско норвежского короля Гарольда Хардрада. К ним примкнул мятежный младший брат Гарольда Английского Тостиг, эрл Нортумберленда. Это нападение не было согласовано с Вильгельмом Нормандским. Каждый из властителей самостоятельно претендовал на власть над островом. Поначалу у Гарольда Английского была надежда справиться с обоими супостатами. В ожидании вторжений он разделил силы и ждал Нормандца на юге, а защиту от Норвежца на севере поручил доверенным лордам. Те, однако, с обязанностями должным образом не справились. Высадка Норвежца встретила лишь слабое сопротивление и в скором времени враги захватили Йорк. Узнав об этом, король саксов был вынужден оголить южное побережье и ускоренным маршем двинуться на север. 25 сентября он наголову разбил Гарольда Норвежского с Тостигом и спешно развернул войска в обратном направлении, но не успел.

Возможно, вы припомните рассказ об этих событиях, приведенный в романе Вальтера Скотта «Айвенго». Как уже говорилось, основное действие романа происходит много позже, но в одном из эпизодов знатный саксонец Седрик, находясь в плену у нормандского барона, рассказывает своему другу и родичу историю, слышанную от отца.

«Исполненный гневных размышлений о прошедшем и настоящем, Седрик взволнованно шагал взад и вперед по комнате; между тем Ательстан, которому природная апатия заменяла терпение и философскую твердость духа, равнодушно относился ко всему, кроме мелких лишений. Но и они так мало его тревожили, что он большей частью молчал, лишь изредка отзывался на возбужденные и пылкие речи Седрика.

— Да, — говорил Седрик, рассуждая сам с собой, но в то же  время обращаясь и к Ательстану, — в этом самом зале пировал мой дед с Торкилем Вольфгангером, который угощал здесь доблестного и несчастного Гарольда. Гарольд шел тогда воевать с норвежцами, ополчившимися против него под предводительством бунтовщика Тости. В этом самом зале Гарольд принял посла своего восставшего брата и дал тогда посланнику такой благородный ответ! Сколько раз, бывало, отец с восторгом рассказывал мне об этом событии! Посланец от Тости был введен в зал, переполненный именитыми саксонскими вождями, которые распивали красное вино, собравшись вокруг своего монарха.

— Я надеюсь, — сказал Ательстан, заинтересованный этой подробностью, — что в полдень они не забудут прислать нам вина и какой-нибудь еды. Поутру мы едва успели дотронуться до завтрака. Притом же пища не идет мне впрок, если я за нее принимаюсь тотчас после верховой езды, хотя лекари и уверяют, что это очень полезно.

Седрик не обратил внимания на эти замечания и продолжал свой рассказ:

— Посланец от Тости прошел через весь зал, не боясь хмурых взоров, устремленных на него со всех сторон, и, остановившись перед троном короля Гарольда, отвесил ему поклон.

«Поведай, государь, — сказал посланец, — на какие условия может надеяться брат твой Тости, если сложит оружие и будет просить у тебя мира?»

«На мою братскую любовь, — воскликнул великодушно Гарольд, — и на доброе графство Нортумберлендское в придачу!»

«А если Тости примет такие условия, — продолжал посланец, — какие земельные угодья даруешь ты его верному союзнику Хардраду, королю норвежскому?»

«Семь футов английской земли! — отвечал Гарольд, пылая гневом. — А если правда, что этот Хардрад такого богатырского роста, мы можем прибавить еще двенадцать дюймов».

Весь зал огласился восторженными кликами, кубки и рога наполнились вином; вожди пили за то, чтобы норвежец как можно скорее вступил во владение своей «английской землей».

— И я бы с величайшим удовольствием выпил с ними, — сказал Ательстан, — потому что у меня пересохло во рту, даже язык прилипает к небу.

— Смущенный посланец, — продолжал Седрик с большим воодушевлением, хотя слушатель не проявлял никакого интереса к рассказу, — ретировался, унося с собой для Тости и его союзника зловещий ответ оскорбленного брата. И вот тогда башни Йорка и обагренные кровью струи Дервента сделались свидетелями лютой схватки, во время которой, показав чудеса храбрости, пали и король норвежский и Тости, а с ними десять тысяч лучшего их войска. И кто бы подумал, что в тот самый день, когда одержана была это великая победа, тот самый ветер, что развевал победные саксонские знамена, надувал и нормандские паруса, направляя их суда к роковым берегам Сассекса! Кто бы подумал, что через несколько дней сам Гарольд лишится своего королевства и получит взамен столько английской земли, сколько назначил в удел своему врагу норвежскому королю! И кто бы подумал, что ты, благородный Ательстан, ты, потомок доблестного Гарольда, и я, сын одного из храбрейших защитников саксонской короны, попадем в плен к подлому норманну, и что нас будут держать под стражей в том самом зале, где наши отцы задавали столь блестящие и торжественные пиры!»

В рассказе Седрика недаром упоминается раздувавший саксонские знамена ветер — он действительно сыграл роковую роль. Нормандский флот дожидался попутного ветра много дней, и надо же было так случиться, что он задул именно тогда, когда Гарольд Английский уже одержал блестящую победу над Норвежцем и его союзниками, но еще не успел вернуть свое войско на южное побережье. 28 сентября войско Вильгельма беспрепятственно высадилось в бухте Певенси. Гарольд спешил, как мог, но в результате его растянувшаяся вследствие долгого марша армия встретила нормандцев полностью готовыми сражаться. Знаменитая битва при Гастингсе состоялась 14 октября.

В битве при Гастингсе войско саксов потерпело сокрушительное поражение, Гарольд, волею Витенагемота король Английский, пал в битве, многие представители знатнейших семейств также остались на поле брани. Хотя население было настроено и дальше противиться завоеванию, у саксов не было лидеров, вокруг которых они могли бы сплотиться. Путь в сердце страны был открыт. Вильгельм достиг Лондона, не встретив серьезного сопротивления почти нигде. На праздник Рождества он был коронован в той самой Вестминстерской церкви, где чуть менее года назад короновали Гарольда.

 Первое время пришельцы в полной мере контролировали лишь Юг, но затем ряд лордов Севера, имевшие натянутые отношения с предыдущим королем, согласились принести оммаж Завоевателю. Возможно, они рассчитывали, что это будет полуформальное действо, и новый король, получив доказательство их лояльности, позволит править в собственных землях, почти как в независимом государстве. В таком случае их расчет не оправдался. Вильгельм собирался править всей Англией, и многие лорды были задержаны при дворе под видом почетных гостей, а в действительности как заложники. В 1067 г. случилось восстание в Кенте, в 1068 г. — два крупных восстания, сначала на западе, а потом на севере страны, в 1069 г. — вторжение датчан, отчасти поддержанное саксами.  К 1070 г. Завоеватель уже более-менее контролировал свое новое королевство, хотя еще два крупных восстания случились в 1072 и 1075 гг. Все выступления были подавлены с исключительной жестокостью. Сжигались деревни, уничтожались урожаи и даже орудия труда.  50 лет спустя Одерик Виталис, монах англо-норманнского происхождения, с горечью вспоминал «беспомощных детей, молодых людей, только начавших свой путь, дряхлых стариков», погибших в результате карательной операции Вильгельма на севере. Знатные саксы, павшие в битве с нормандцами, трактовались, как мятежники, выступившие против законного короля. Их земли не перешли к наследникам, а были конфискованы в пользу короны и затем переданы верным сподвижникам Вильгельма. То же относилось к землям ныне здравствующих феодалов, активно выступивших против завоевателей. Ряду «мятежников», впрочем, даровали прощение и милостиво разрешили выкупить их собственные земли у короны. Формально это не было притеснением по этническому признаку. Вроде как никто не виноват, что норманны и французы, прибывшие в войске Вильгельма, королю преданы, а саксонские феодалы нет.

Более того, ряд позднейших английских историков ставит в заслугу завоевателю бережное отношение к местным обычаям, сохранение культурного наследия Старой Англии.

«Среди видных английских исторических фигур, — пишет явно неравнодушный к Вильгельму историк Эдвард Фриман, — многие прибыли сюда из иных земель, но как государственные деятели они, безусловно, заслужили право называться англичанами. Даже среди тех, кто взял власть силой, и их верных сподвижников мы не найдем таких, которые без следа искореняли бы прежние обычаи и правила. Чтото менялось, порой незаметно, в силу естественного развития вещей, порой преднамеренно. Старые установления получали новые имена, новшества сосуществовали с установившимися обычаями. Но освященное веками никогда не выметалось прочь. Иногда оно отмирало само собой, но никогда не уничтожалось. В значительной степени мы обязаны этим поглощающему и все под себя приспосабливающему могуществу нашего островного мира, но, возможно, также и многим другим обстоятельствам, в частности личным качествам самой значительной из таких фигур — Нормандца-Завоевателя».

Вообще тема Старой Англии, покоряющей волну за волной своих завоевателей, превращающей их из чужеземцев в англичан, очень характерна для британской культуры. Скажем, у Киплинга, в уже упомянутой здесь новелле «Молодежь в поместье» рассказывается о молодом нормандском рыцаре, в силу ряда обстоятельств сумевшего поладить с обитателями своего саксонского поместья.

«И тут я натолкнулся на странные вещи. Чудные люди эти англичане! Не раз и не два я наблюдал, как Хью и какой-нибудь бедняк-крестьянин принимались ожесточенно спорить: с чего следует, по местным обычаям, начинать то или иное дело. Тут же в спор вступали старики и, бросив все другие дела (даже мельницу могли остановить, не докончив помола), начинали судить да рядить, как оно будет лучше поступить по обычаю да по старине. И уж коли старики решали, тут и спору конец — пусть это даже было вопреки желанию Хью или против его выгоды. Удивительно!

 – Да, так оно и было, – вставил Пак. – Обычаи Старой Англии возникли задолго до нормандского завоевания, и с ними ничего не удалось поделать пришельцам, сколько они ни старались.

– Да я, в общем, и не старался. Я не мешал саксонцам блюсти их заведенные от века порядки. Лишь иногда, когда один из моих собственных людей, и полугода не проведя в Англии, вдруг начинал оправдываться, ссылаясь на какой-нибудь старый местный обычай, вот тут я порой не выдерживал!.. Да, славные были деньки! И славные люди — я любил их всех, прах меня побери!»

Такова картина, нарисованная Киплингом. Но Киплинг, как известно, был певцом британского империализма и потому вообще склонен идеализировать завоевателей. У Вальтера Скотта ситуация обрисована несколько по-иному. В первой главе романа «Айвенго» он показывает нам беседу двух простых саксов, свинопаса и шута, слуг саксонского же феодала, одного из немногих уцелевших представителей прежней знати.

«А потому, Гурт, вот что я скажу тебе: покличька Фангса, а стадо предоставь его судьбе. Не все ли равно, повстречаются ли твои свиньи с отрядом солдат, или с шайкой разбойников, или со странствующими богомольцами! Ведь к утру свиньи все равно превратятся в норманнов, и притом к твоему же собственному удовольствию и облегчению.

— Как же так — свиньи, к моему удовольствию и облегчению, превратятся в норманнов? — спросил Гурт. — Ну-ка, объясни. Голова у меня тупая, а на уме одна досада и злость. Мне не до загадок.

— Ну, как называются эти хрюкающие твари на четырех ногах? — спросил Вамба.

— Свиньи, дурак, свиньи, — отвечал пастух. — Это всякому дураку известно.

— Правильно, «суайн» — саксонское слово. А вот как ты назовешь свинью, когда она зарезана, ободрана, и рассечена на части, и повешена за ноги, как изменник?

— Порк, — отвечал свинопас.

— Очень рад, что и это известно всякому дураку, — заметил Вамба. — А «порк», кажется, норманнофранцузское слово. Значит, пока свинья жива и за ней смотрит саксонский раб, то зовут ее по-саксонски; но она становится норманном и ее называют «порк», как только она попадает в господский замок и является на пир знатных особ. Что ты об этом думаешь, друг мой Гурт?

— Что правда, то правда, друг Вамба. Не знаю только, как эта правда попала в твою дурацкую башку.

— А ты послушай, что я тебе скажу еще, — продолжал Вамба в том же духе. — Вот, например, старый наш олдермен бык: покуда его пасут такие рабы, как ты, он носит свою саксонскую кличку «окс», когда же он оказывается перед знатным господином, чтобы тот его отведал, бык становится пылким и любезным французским рыцарем Биф. Таким же образом и теленок — «каф» — делается мосье де Во: пока за ним нужно присматривать — он сакс, но когда он нужен для наслаждения — ему дают норманнское имя.

— Клянусь святым Дунстаном, — отвечал Гурт, — ты говоришь правду, хоть она и горькая. Нам остался только воздух, чтобы дышать, да и его не отняли только потому, что иначе мы не выполнили бы работу, наваленную на наши плечи. Что повкусней да пожирнее, то к их столу; женщин покрасивее — на их ложе; лучшие и храбрейшие из нас должны служить в войсках под началом чужеземцев и устилать своими костями дальние страны, а здесь мало кто остается, да и у тех нет ни сил, ни желания защищать несчастных саксов. Дай бог здоровья нашему хозяину Седрику за то, что он постоял за нас, как подобает мужественному воину; только вот на днях прибудет в нашу сторону Реджинальд Фрон де Беф, тогда и увидим, чего стоят все хлопоты Седрика… Сюда, сюда! — крикнул он вдруг, снова возвышая голос. — Вот так, хорошенько их. Фанге! Молодец, всех собрал в кучу.

— Гурт, — сказал шут, — по всему видно, что ты считаешь меня дураком, иначе ты не стал бы совать голову в мою глотку. Ведь стоит мне намекнуть Реджинальду Фрон де Бефу или Филиппу де Мальвуазену, что ты ругаешь норманнов, вмиг тебя вздернут на одно из этих деревьев. Вот и будешь качаться для острастки всем, кто вздумает поносить знатных господ.

— Пес! Неужели ты способен меня выдать? Сам же ты вызвал меня на такие слова! — воскликнул Гурт.

— Выдать тебя? Нет, — сказал шут, — так поступают умные люди, где уж мне, дураку…»

Вроде бы Вальтеру Скотту стоит верить больше, тем более что он, в отличие от Киплинга, приводит вполне научные аргументы — данные лингвистического анализа. И, между прочим, указанные языковые особенности сохранились до наших дней. В современном английском языке лексика, связанная с трудовым бытом, имеет, как правило, староанглийское происхождение, а названия предметов роскоши и обозначение всяческих «книжных» абстрактных понятий заимствованы из французского. Если сохранившиеся в языке следы национального угнетения так явственны, то очевидно это угнетение было сильным и длительным. Стоит, однако, заметить, что на лингвистические данные оказывают влияние и другие факторы. Волна французских заимствований в английском языке прослеживается не одна, а в зрелое средневековье единственным книжным языком для всех стран Западной Европы была латынь. Старофранцузский же язык, по сути, есть не что иное, как германизированный суржик на основе латыни. В XI–XII вв. он также не являлся литературным языком, как и английский, но был к нему ближе. Отсюда такой избыток простонародной бытовой лексики исконно английских корней, а в более «высокой» сфере — галлицизмы, которые не так просто отделить от латинизмов. Следует также помнить, что сами норманны переняли язык соседей-франков и напрочь забыли родное северо-германское наречие, отнюдь не будучи покоренным народом, так что вопрос межнациональных отношений в средневековой Англии сложно свести к языковой проблеме. Известно, что Вильгельм Завоеватель пожелал, чтобы его рожденный на английской земле сын, будущий король Генрих I, непременно обучался языку саксов. В то же время история знает совершенно франкоязычных королей, которые, тем не менее, почитаются истинно английскими монархами, чтившими обычаи Старой Доброй Англии.

Впрочем, следы угнетения можно обнаружить не только в языке. Стоит вспомнить хотя бы каменные замки, как грибы выросшие по всей стране в первые же годы после норманнского завоевания и до сих пор являющиеся характерной деталью английского пейзажа. Собственно, самый знаменитый замок Англии — Лондонский Тауэр, был возведен по приказу Вильгельма Завоевателя, который опасался волнений среди своих саксонских подданных и предпочитал иметь в Лондоне неприступную твердыню.

Да, Вильгельм позиционировал себя как законный наследник Эдуарда Исповедника, и ряд саксонских феодалов это признали и сохранили свои земли, но нельзя отрицать, что замещение англо-саксонской знати норманнской было значительным, если не глобальным. В 1086 г. четвертая часть английских земель принадлежала 11 ближайшим сподвижникам Завоевателя, прибывшим с ним из-за Узкого моря. Из 200 аристократов, владевших другой четвертью страны, только четыре были англичанами. То же относится к высшим церковным иерархам. Король не пошел на то, чтобы целенаправленно убирать епископов-саксов, но при каждом освобождении вакансии, свободное место занимал норманн. К концу жизни Вильгельма в Англии остался лишь один епископ не норманнского происхождения.

 В области законодательства Вильгельм был весьма креативен. С одной стороны, он сохранил на острове многие старые английские законы и обычаи. С другой — он вводил новшества, причем зачастую такие, о которых и в Нормандии раньше слыхом не слыхивали. Вся его деятельность была направлена на укрепление королевской власти. Королевским вассалам было запрещено вести войны между собой, чего раньше не было ни в Англии, ни на континенте. В 1085–1086 гг. в Англии была проведена всеобщая поземельная перепись — первое мероприятие такого рода в средневековой Европе. Король стремился возможно более точно определить доступные ему экономические ресурсы, правильно распределить налоги и воинскую повинность. Материалы переписи получили известность в истории под названием Книга Страшного Суда, или Книга Судного Дня (Domesday Book).

Еще одно важнейшее событие 1086 г. — собрание знати Английского королевства в Солсбери, с тем чтобы каждый мог принести вассальную присягу королю. Там присутствовали не только крупнейшие властители острова, но и феодалы рангом помельче, ранее присягавшие лишь своему эрлу. Как видим, имело место прямое нарушение классической формулы «вассал моего вассала не мой вассал». Впрочем, у Завоевателя не было никаких оснований считать эту формулу классической. В ранг таковой ее возвели историки куда более поздних времен.

 Нельзя сказать, что король вовсе не пытался наладить отношения с теми, кого покорил. Он даже выдал дочь своей сестры Аделаиды замуж за одного из саксонских вождей, но ничего путного из этого не вышло, и вскоре ему пришлось казнить новоприобретенного родственника. Как знать, быть может в глубине души он действительно мечтал об Англии, где не будет «ни саксов, ни норманнов», а лишь верные подданные своего государя. Однако подобная установка явно шла вразрез с интересами его нормандских рыцарей. Между тем Вильгельм очень остро нуждался в их преданности, так как был вынужден делить свое время между приобретенными и унаследованными владениями.  С начала 70-х вошедший в возраст французский король Филипп I избрал не самую дружественную линию по отношению к Нормандии. Саксонский претендент на английский престол Эдгар Этелинг получил от Филиппа владения на побережье, что давало ему потенциальную возможность создать базу для вторжения в Англию. В 1071 г. при поддержке французской короны вспыхнул мятеж во Фландрии, в результате чего была свергнута союзница Вильгельма графиня Рахильда. Сменивший ее Роберт Фриз дал пристанище многим видным представителям саксонской аристократии. Граф Анжуйский выдвинул претензии на Мэн, находившийся под нормандским сюзеренитетом. В 1069 г.  в Мэне при поддержке анжуйцев вспыхнуло восстание, и нормандские войска были изгнаны из страны. Лишь в 1073 г. Вильгельму удалось вернуть Мэн под свой контроль. Все эти политические осложнения приходилось решать как силой оружия, так и с помощью хитрых дипломатических ходов.

 На протяжении своего царствования Вильгельм подолгу бывал и на острове, и на континенте. За Англией в отсутствие короля часто присматривали его единоутробные братья (мать Вильгельма вышла замуж вскоре после смерти его отца и родила еще двоих сыновей). Тут не обошлось без злоупотреблений с их стороны, и особо расположенные к Завоевателю хронисты обычно списывают особо скандальные жестокости и притеснения этого царствования на королевских братьев. Официальным правителем Нормандии был старший сын Вильгельма Роберт, известный под прозвищем Куртгез, родившийся, вероятно, в 1054 г. От его имени по большей части управляла королева Матильда, не слишком много времени проводившая в Англии. Королева родила Вильгельму четверых сыновей и по крайней мере пять дочерей. Три ее старших сына родились еще до Завоевания. Младший, Генрих, родился в 1069 г. на английской земле. Вскоре после его рождения Матильда возвратилась в Нормандию.

 Отношения Вильгельма со старшим сыном были отнюдь не безоблачными. Недовольный тем, что его вечно оттирают от государственных дел, Роберт поднял в 1078 г. мятеж против отца, при поддержке короля Франции. Правда, благодаря посредничеству королевы Матильды отцу и сыну удалось примириться. В 1080 г. Куртгез, повинуясь королевскому приказу, возглавил военный поход в Шотландию.

Матильда Фландрская была верной опорой супругу вплоть до своей смерти в 1083 г. Когда она отошла в мир иной, отношения между Вильгельмом и Робертом вновь стали напряженными.

 Сам Вильгельм скончался в сентябре 1087 г.  Падение с лошади, случившееся годом раньше, от последствий которого он так и не оправился, ускорило его смерть. Впрочем, он прожил долгую, по меркам того времени, жизнь.

 Старший сын Роберт унаследовал после Вильгельма титул герцога Нормандии, но не короля Англии. Английский трон Завоеватель завещал своему третьему сыну Вильгельму Рыжему. Последний правил 13 лет, умер в 1100 г. и оставил королевство младшему брату Генриху.