Шутовство сквозь эпохи

В Бехаре Суньига занимал должность главного альгвасила, охранителя порядка. Но за десять лет до гибели он жил при дворе императора и делал всё, чтобы порядок нарушать. В те годы Франсес де Суньига был шутом.

Мы привыкли к обычным шутам, шутам утрированным. Колпак с бубенцами, грусть и остроумие, тонкая ранимая душа под намалёванной улыбкой. Такие шуты похожи на сувениры китайского производства: безликие, пресные, пустые. Они кочуют по страницам фэнтези-романов вслед за Типичными Принцессами и Типичными Трактирщиками — сюжетные зомби, коим нет числа. Настоящие шуты похожи на них так же, как волк похож на дворнягу. Вот о настоящих и поговорим.

Корни шутовства

В нём есть мозги, чтоб корчить дурака;

А это дело требует смекалки:

Он должен точно знать, над кем он шутит,

Уметь расценивать людей и время

И, словно дикий сокол, бить с налёта

По всякой встречной птице. Ремесло

Не легче, чем занятья здравоумных.

Есть мудрый смысл в дурачестве таком,

А умный часто ходит дураком.

Уильям Шекспир «Двенадцатая ночь, или Что угодно»

Сложно сказать наверняка, когда впервые возникла эта роль. Но даже в ныне существующих примитивных сообществах (к примеру, индейских и африканских племенах) есть люди, которых мы могли бы назвать шутами. Среди индейцев пуэбло существовало особое братство, члены которого должны были развлекать соплеменников во время праздников. В такие дни эти «делатели радости» могли совершенно безнаказанно осмеивать всех подряд. Интересно, что занимались они не только этим: «делатели» также искали и жестоко наказывали всех, кто нарушал племенные табу. Парадоксально? Ничуть. По крайней мере, не парадоксальнее, чем сам шут — человек, которому всю жизнь приходится балансировать на грани между порядком и хаосом, переворачивать всё с ног на голову, чтобы окружающие не теряли этой самой головы.

Вполне может быть, что корни шутовства уходят в глубинную мифологию, общую для всех народов и культур. Шут очень похож на так называемого трикстера — нарушителя правил, насмешника, ловкача и пройдоху. Классические трикстеры — скандинавский Локи, древнегреческий Гермес, китайский король обезьян Сунь У-кун. С точки зрения вселенской гармонии трикстер — это одновременно начало разрушающее и созидающее, он обновляет слишком закосневший в законах и порядке мир, придаёт ему свежесть, молодость, непредсказуемость. Он и сам предсказуемо непредсказуем. Трикстер — «часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо», и в этом смысле Мефистофель Гёте — весьма точная иллюстрация трикстерства и шутовства.

Как и большинство древних богов, трикстер не был ни мил, ни привлекателен. Традиционный шут, жил ли он в Китае династии Тан или в Московии Иоанна Грозного, наследовал главные черты трикстера: предельную жёсткость, игру на грани фола, рискованность и раскованность во всём.

Становясь шутом, человек как бы выходил за рамки общественных устоев, становился узаконенным изгоем. Кому-то удавалось подыскать себе место при дворе. Но большинство оставались гонимыми и преследуемыми властью: шутам запрещали появляться в пределах городских стен, их лишали прав, могли безнаказанно избить или даже убить. Некоторых спасало то, что в народе шут почитался существом не от мира сего. Он «подпадал под юрисдикцию» других сил, не мирских, но сверхъестественных. Был отмечен Богом — или Дьяволом; всё зависело лишь от сиюминутной трактовки.

Колпак да марот

Шут-патриот Станчик служил трём польским королям и был увековечен художником Яном Матейко

Свою инаковость шуты подчёркивали внешним видом. Традиционный наряд западноевропейского шута — колпак с ослиными ушами, фестончатый воротник, жилет и узкие штаны-чулки из тканей контрастных цветов — появился лишь в XV веке. Но тогда шутовство при дворе уже стало ремеслом и костюм использовался как профессиональная одёжка, знак принадлежности к данной корпорации. А раньше?..

Внешность шута должна была отражать его суть и роль, которую он играл в обществе. Поэтому-то среди шутов было так много горбунов и уродцев, карликов, калек — эти всегда считались балансирующими между реальным и потусторонним мирами. Пёстрые одежды классического шута, в общем-то, говорили о том же. Проклятый и благословенный, шут мог одновременно быть козлом отпущения и талисманом, прозорливым пророком и горевестником.

Обязательный атрибут шута — марот. Этот жезл с навершием в виде резной головы смеющегося паяца был не просто «антискипетром» шута, но и его спутником, собеседником, партнёром. Некоторые исследователи считают, что марот происходит от стилизованных идолов, которые изображали духов-покровителей рода. Выглядели они примерно одинаково — жезл со скульптурной головой на конце, и сходство, к примеру, фламандского марота и новгородского идола-домового просто поразительно. Что же, в этом есть своя логика: если шут-трикстер был отмечен печатью сверхъестественной мудрости, пророческим даром, благосклонностью потусторонних сил, то и с духами предков он мог быть на короткой ноге. Потешный атрибут действительно становился скипетром, напоминанием о силах, которые стоят за насмешником.

Впрочем, реальных шутов это спасало не всегда. Лишь несколько раз в году их власть становилась бесспорной и любые проделки могли сойти им с рук.

Власть господина карнавала

При дворе императрицы Анны Иоанновны было не продохнуть от шутов и карликов, но эта работа требовала жертв. Например, своего шута Михаила Голицына царица шутки ради женила на уродке

С конца ХII века празднества глупцов стали очень популярными, причём не только среди простого люда. С не меньшим, а может, и с большим удовольствием эти дни отмечали низшие церковные чины, монастырская братия, студенты-ваганты — все, кто был рад лишний раз повеселиться и перевернуть всё с ног на голову. Оно и понятно: чем строже порядки в повседневной жизни, тем больший смак испытываешь, их нарушая.

Сперва гулянья устраивали в канун религиозных праздников: от дня Святого Стефана (26 декабря) до богоявления (6 января) и на Пасху. Позднее главным шутовским фестивалем стал карнавал.

На Рождество и Новый год соборы превращались в нечто невообразимое. В главном нефе плясали и пели, нарядившись в женские одежды. Нацепив маски, распевали на хорах непристойные песни, ели кровяную колбасу возле алтаря, кадили не ладаном, а кусками старых подошв! Словом, во всём пародировали церковные обряды (та же кровяная колбаса — вместо святого причастия!). Конечно, творилось такое не повсеместно, и, само собой, официальные власти воспринимали это без особого восторга. Вместе с тем уважаемые члены городских магистратов, приходские священники, дворяне зачастую не только одобряли такое «дурачество», но и принимали в нём участие. Зачем? Да затем, что всякий развесёлый праздник — это стравливание накопившегося пара, психологическая разрядка. Любые времена для живущих в них — времена тяжёлые, каждому, от нищего до короля, хватает проблем. А шутовские фестивали и карнавал в особенности позволяли сбросить с себя бремя повседневных забот. Сбросить маску, которую человек носит от колыбели до могилы.

Один из популярнейших образов Средневековья — Колесо Фортуны. Судьба изменчива, говорит оно, и тот, кто внизу, рано или поздно окажется наверху, а оседлавший Колесо в конце концов будет низвергнут — и так до бесконечности. Карнавал и был таким моментальным переворотом — из грязи в князи.

Переворотом, кстати, буквальным: гвоздём программы становилось избрание епископа и короля дураков. Причём епископ дураков пародировал епископа настоящего: въезжал в церковь, сидя на осле задом наперёд, вместо пастырского посоха держал ослиный хвост… К слову, во всём этом крылся не только очевидный смысл — мол, кто был ничем, тот стал всем. В Византии так везли по улицам человека, которого желали обесчестить, в других странах таким образом очень часто доставляли преступников к месту казни.

Церковные и светские власти не только рассылали эдикты и утверждали каноны против дурачеств — нередко они принимали меры, и меры серьёзные. В 1260 году собор в Коньяке даже вынужден был издать канон: «Поелику танцы, кои обычно в День избиения младенцев в некоторых церквах устраиваются, обычно причинам ссорам и беспокойству не только в прочее время, но даже и во время священнослужения являются, мы впредь запрещаем сии забавы под страхом отлучения. Также запрещается создавать епископов на этом празднестве, ибо в доме Господнем сие лишь поводом для смеха и осмеяния епископского достоинства является».

На Руси подобные «игры в царя» были не менее популярны, чем в какой-нибудь Священной Римской империи. Скоморохи сооружали себе короны с подвесками и павлиньими перьями. В 1666 году в Твери во время масленичного маскарада были возведены на престол такие вот самозваные цари. И хотя вместо венцов у «царей» были воронки, вместо престолов — носилки, лукошки играли роль барабанов, а на шесте знаменем развевалось «платьишко», расценено всё это было как самозванчество. Меры приняли соответствующие: отсекли каждому из «царей» по два пальца на правой руке, били кнутом «нещадно» и сослали вместе с семьями в Сибирь.

Прежде чем удивляться, надо вспомнить, что дурацких царей и епископов не просто наделяли потешными венцом и митрой. Их положено было высмеивать — тем самым издеваясь над теми, в чей адрес публичные насмешки запрещались. Иногда власти закрывали на это глаза, иногда нет. Но если одни шуты становились королями на время, другие могли действительно совершить головокружительную карьеру. Иногда — и головоломную, в буквальном смысле слова.

«Бурлескная хроника»

Франсес де Суньига, с которого начался наш рассказ, пожалуй, был шутом эталонным. В его шутовской судьбе отражается судьба многих и многих придворных паяцев.

Как и многие его коллеги, Франсес начинал маленьким человеком, в данном случае портным. Знатная фамилия де Суньига досталась ему от герцога, к которому он попал в услужение. Это было традиционной практикой: шуты именовали себя сообразно с именем господина, выдумывали нарочито пышные и абсурдные фамильные древа, похвалялись тем, что якобы владеют городами и странами.

Герцог Альваро де Суньига, патрон Франсеса, возил своего шута по всей Испании, в том числе и к королевскому двору. В конце 1522 года Франсес был замечен императором Карлом V — и следующие шесть лет провёл подле трона. Суньига был живым воплощением «человека, который сделал себя сам»; чрезвычайно сложное занятие в любые времена, а уж в Испании XVI столетия для недавно обращённого в христианство еврея — и подавно!..

В 1525 году Суньига начал трудиться над «Бурлескной хроникой» — книгой, которая вызвала настоящий фурор в придворных кругах. Её переписывали, цитировали вслух и тайком, возмущались и негодовали, и, конечно, не один дворянин рад был бы отомстить выскочке.

В «Бурлескной хронике» шут запросто обращается к венценосным особам, глумится над придворными шаркунами, над всеми, кто доводит до абсурда стремление к почёту, славе, наградам. Не забывает и о себе: претендует на звание прямого наследника герцога Иерусалимского, не раз просит о денежном воспомоществовании, жалуется на палочные удары и подзатыльники, желает заполучить должность писца… Словом, не забывает ни о кнуте для других, ни о прянике для себя.

В те годы хроники были весьма распространены. Их начинали, как правило, от библейских времён, вписывая в контекст всемирной истории историю современную, ставя на одну доску героев прошлого и нынешних деятелей. Считалось обычным делом возвести свою родословную к какому-нибудь античному герою или персонажу героического эпоса. Что ж, Суньига сделал то же самое — но перевернул всё с ног на голову. В его сочинении то и дело читаешь, как «Тит Ливий в одном письме сообщил дону Гутьерре де Фонсеке, жителю Торо…» и «царь Соломон разослал свои предписания и порицания в Вальядолид и Толедо».

Не обошлось и без обидных сравнений: «граф напоминал хорька, больного ангиной», «герцог похож на гениталии старого быка, а королева — на ягодицы епископа Саморы, дона Франсиско де Мендосы».

Уровень шуток, конечно, в те годы был несколько иным, многие били «ниже пояса» — и то, что нам сейчас кажется чересчур грубым, во времена Суньиги воспринималось иначе. Но всё равно оскорбление есть оскорбление — и неудивительно, что в той же «Хронике» Суньига писал: «Только подумать, сеньор император, скольких друзей я потерял и скольких врагов приобрёл, и сколько нагоняев получил в наказание. Герцог де Бехар меня в упор не видит, хоть я и нахожусь совсем рядом с ним, маркиз де Сенете мне угрожает, мсье де Лахао клянётся мне отомстить, а Санчо Браво меня бьёт. Господи, помоги мне!»

Потерять голову от собственных шуток

Ничего экстраординарного в отношении придворных к Суньиге не было. В общем-то, все шуты, взлетевшие столь высоко, к самому трону, сталкивались с тем же. Они обладали, что называется, чрезвычайными полномочиями, но и цену за это приходилось платить немаленькую. Какова была роль шута при дворе? Говорить правду, невзирая на чины и звания, и говорить её хлёстко, жёстко, бескомпромиссно. И, конечно же, врагов шут наживал очень быстро. Причём на всех уровнях придворной иерархии.

К примеру, дурачка Кайетта, служившего при дворе Людовика XII, пажи однажды прибили за ухо к куску дерева. Когда стали искать виновных, вызвали на допрос и этих пажей. Те выгораживали друг друга — и к тому времени, когда допрос закончился, дурачок, позабыв о цели происходящего, вскинулся: «И меня! Меня тоже там не было!»

Доходило до того, что правители сами заботились о безопасности своих шутов и приставляли к ним охрану. Так, китайский император Шэнь-цзун (правил с 1068 по 1085 год) вынужден был послать двух князей, чтобы спасти шута Дин Сяньсяня от убийц, подосланных первым министром Ван Аньши. Шут высмеивал министра, и тот в конце концов не выдержал. Князья вовремя увели Дин Сяньсяня во внутренние покои дворца — и с тех пор появилась поговорка: «Главный министр всё равно на голову ниже шута». Подразумевалось, видимо, что шута так и не смогли лишить головы.

Шут при государе был не только артистом и мастером пародии. Как ни странно, ожидалось, что он в нужные моменты сумеет держать язык за зубами: шуты частенько оказывались доверенными лицами правителей. Их посылали в качестве вестников туда, куда не смог бы проникнуть обычный человек, — в стан врага, например. Шуты хранили секреты, которые не доверишь ни одной бумаге; так, знаменитый Шико служил этакой «записной книжкой» для своего господина.

Шико

Настоящее имя самого знаменитого шута — Жан-Антуан д’Англере. Его судьба — одновременно и подтверждение, и противовес знаменитой поговорке «из грязи в князи». Жан-Антуан — урождённый гасконец — сперва, как и Д’Артаньян, связал свою жизнь и карьеру с армией. Много воевал, занимал значительные должности при двух королях — Франциске II и Карле IХ. Однако в конце концов был разжалован (или повышен?) до шута — и в этой роли продержался при дворе ещё двух правителей, Генриха III и Генриха IV.

Собственно, «обломок зуба» (именно так переводится прозвище «Шико») на деле никогда не играл роль классического шекспировского шута. Ему доверяли наиболее ценные сведения и сообщения — такие, которые нельзя хранить на бумаге. Одно время он был начальником охраны замка Лош. С огромным усердием Шико сражался против гугенотов — и, возможно, даже был причастен к убийству одного из их лидеров, Франсуа де Ла Рошфуко. А в 1584 году шуту пожаловали аристократический титул.

Знаменитого шута убили при осаде Руана — сделал это взятый им в плен граф Анри де Шалиньи, у которого Шико не стал отбирать шпагу. Узнав, кто именно пленил его, граф нанёс Шико смертельную рану

Формально Шико совершил карьерное падение — от военного до шута, на деле же обладал незаурядным весом в государстве. И даже подписывался как «суперинтендант буффонерии Его Величества». В 1592 году Пьер де Л’Этуаль писал о Шико так: «Король любил этого человека, со всеми его безумствами, и не находил в его словах ничего дурного; именно поэтому ему сходили с рук все его причуды».

Более того, шут был и врачевателем, и советником государя. Что ни говори, а жизнь у королей и падишахов не мёд, иногда и нервы сдают, иногда наломаешь дров сгоряча, а пойти на попятный нельзя, иначе уронишь себя в глазах окружающих. Уместная шутка не раз позволяла правителям изменить решение и при этом не потерять лица.

Порой шут страдал вместо господина: закрывал своим телом, предлагал перед боем поменяться с «куманьком» нарядами. Пожалуй, трагичнее всего история Шэня Цзяньгао, который был шутом при императоре Ле-цзу, правившем с 961 по 976 год. В какой-то момент министр Чжоу Бэнь стал обладать слишком большой властью в стране. Тогда император решил избавиться от него и на пиру подал ему чашу с отравленным вином. Чжоу Бэнь, заподозрив предательство, взял со стола чашу императора, плеснул туда своего вина и упал на колени, протягивая перед собой обе чаши. Министр заявил, что если не выпьет с императором, то не будет между ними душевного единства, а коли так, кто гарантирует, что все повеления государя будут выполнены согласно помыслам оного?

Император растерялся и потемнел лицом. Придворные молчали да переглядывались. И тогда шут Шэнь Цзяньгао выхватил обе чаши, выпил и выбежал из зала. Государь тайно послал вслед за ним слугу с лучшим противоядием, но было поздно — шут умер.

Не лучше обошлась судьба и со знакомым нам Франсесом Суньигой. Дважды его изгоняли: уж больно едкими были его шутки. Но оба раза он возвращался. В третий раз Суньига был изгнан навсегда и поселился в Бехаре. Как мы уже знаем, его лишили жизни убийцы, подосланные кем-то из обиженных вельмож. И в этом Суньига не был исключением из правила, скорее наоборот: рано или поздно шутов настигала расплата.

Говорят, когда Франсес уже умирал, к нему пришёл его лучший друг, шут маркиза Вилленского Перико де Айала.

«Брат дон Франсес, — сказал он, — ради нашей дружбы, в которой мы всегда пребывали, прошу тебя: когда прибудешь на Небеса, в чём не сомневаюсь, ибо знаю, какую добродетельную жизнь ты прожил, умоли Господа смилостивиться над моей бедной душой!»

Суньига поглядел на него, произнёс: «Привяжи мне нитку на мизинец, чтобы не забыл», — и умер.

Фантастические дураки!

Образ шута давно уже стал знаковым в легендах и преданиях, он очень популярен в исторической прозе, это отличная харáктерная роль в экранизациях. Пожалуй, в первую очередь это заслуга Шекспира с его яркими персонажами — именно он задал некий «шутовский» эталон, с которым, сознательно или нет, вынуждены были считаться остальные писатели.

Фантасты в этом смысле не стали исключением. Правда, шуты у них чаще всего предстают в упрощённом виде, не слишком похожими на свои реальные прототипы, — но читатели их любят и такими.

Вообще эволюция образа шута в фантастике достойна отдельного разговора. Кем он только ни был! Конечно, в первую очередь вспоминается «классический шекспировский» — этакий спутник главного героя, резонёр, мудрец-трикстер, который поддержит в трудную минуту и сделает так, чтобы всё закончилось хорошо. Подобных шутов в фантастике часто изображали одной-двумя красками и выпускали «на сцену» порой всего-то для нескольких реплик (ну и ещё для того, чтобы дать им красиво умереть).

Со временем, однако, появились и другие трактовки. Все они так или иначе связаны с тем, что шут в социальном смысле — персонаж пограничный, обитающий между миром привычных связей и устоев и миром предельного хаоса. Вот только в одних случаях шут, внося хаотические элементы в нашу жизнь, обновляет мировой порядок, а в других — разрушает его. Соответственно, и роли меняются: от спасителя и героя до воплощения вселенского зла.

Если говорить о злодеях, в первую очередь вспоминается чудовищный клоун из романа Стивена Кинга «Оно». Да, за личиной Пеннивайза скрывалось потустороннее зло, — но именно белое лицо с копной рыжих волос навсегда осталось для читателя истинным портретом того чудовища.

Другой знаменитый персонаж — Джокер, злодей, едва не затмивший своего противника Бэтмена. Джокер — классический шут. Мы ничего не знаем о его прошлом до того, как он надел свой Красный колпак, его лицо — это вечная маска (пусть и приобретённая в результате несчастного случая), сам он — сумасшедший.

В этом, собственно, притягательность и ужас любого шута-злодея: мы знаем его, но не знаем, кто он. Шут непредсказуем, а стало быть, таит в себе потенциальную угрозу. Здесь он в чём-то напоминает классических фэйри, которые не злы и не добры; точно так же и шут существует вне моральных рамок, он может как помочь персонажу, так и способствовать его падению. То ли потому, что преследует свои цели, то ли просто забавы ради.

Таинственность шута становится основой и для другой его роли в фантастике — роли романтического страдальца. Униженный и высмеиваемый или же просто отстранённый и замкнутый, но такой шут уже не играет роль статиста. Скорее это значимый персонаж, который ждёт своего звёздного часа и до поры держится в тени. Из наиболее ярких примеров такой роли — шут у Брендона Сандерсона в «Обречённом королевстве» и, конечно же, Шут из цикла Робин Хобб о Видящих.

А что же главные роли? Бывает, хоть и редко, что шуты выступают и в таком качестве — вспомним хотя бы «Дурака» Кристофера Мура, роман беспардонный, нецензурный, одновременно язвительный и романтический. Как это ни парадоксально звучит, но, перелицовывая шекспировского «Короля Лира», Мур сумел больше других приблизиться к образу шута настоящего, не театрального, — и тем, возможно, создал новый эталон в литературе…

* * *

В чём-то, пожалуй, шуты были сродни жрецам: всей своей жизнью они напоминали окружающим, что мир не так уж однополюсен и прост, что всякий порядок — это лишь дополнение к хаосу, а хаос неизбежно порождает порядок. Одни из них развлекали простой народ, другие — тех, кто этим народом управлял. Менялись эпохи, менялись обличья шутов, но сами шуты по-прежнему с нами — одновременно грустные и весёлые, дурашливые и мудрые. Подмигивают нам и шепчут: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!..»