Александр Куприн: любовь к небу

Он занимался плаванием, боксом, футболом, фехтованием, стрельбой в цель, бегал марафоны, уезжал на многодневные охоты, погружался в море в водолазной экипировке, поднимался в небо на воздушном шаре, – а погружения и воздухоплавание в начале XX века были еще большой диковинкой, и в те времена о любителе подобной активности говорили: ненасытен в своей жажде новых впечатлений. Сейчас мы называем таких крутыми экстремалами.

Александр Иванович Куприн перепробовал многие виды спорта, в каждом добиваясь успеха, тесно общался с борцами, цирковыми артистами и воздухоплавателями. Но из всех своих адреналиновых увлечений и друзей он всегда особо выделял авиацию и летчиков. Людям неба посвящено несколько его рассказов и очерков: «Люди-птицы», «Мой полет», «Волшебный ковер», «Сны», «Сергей Уточкин», «Сашка и Яшка», «Потерянное сердце».

И если, описывая любую другую сферу жизни, Куприн вполне мог быть саркастичным, язвительным и даже резким в выражениях, то если речь заходила об авиаторах – он неизменно отзывался о них в самых восторженных тонах. От романтического экстаза – «радость смелых взлетов вверх, сквозь облака, в чистую лазурь, к сияющему солнцу, когда победный рокот мотора сливается с гордым биением сердца» – до философских рассуждений: «Не война, не политика, не умные разговоры, не конференции приведут человечество к братскому единению, а великое искусство летания, с его чистыми блаженными радостями и с его великой свободой». Ничего удивительного, что вкусить эйфории полета Куприн захотел лично.

Дебют состоялся на воздушном шаре – прокатиться пригласил Сергей Уточкин, который был одним из первых русских воздухоплавателей и летчиков, большим энтузиастом и популяризатором авиации в нашей стране. 13 сентября 1909 года они поднялись в монгольфьере «Россия» над Одессой, достигли за полтора часа высоты 1250 м и благополучно приземлились в пригороде. Свои впечатления писатель изложил в очерке «Над землей»: «Какая глубокая тишина, какая чудесная неподвижность, какое волшебное забвение о времени!»

Однако намного сильнее манили его, конечно, аэропланы. Крейсерские 86 км/ч, которые развивал Blériot XI (до 106 км/ч на максимуме), воспринимались в те времена как запредельная, умопомрачительная скорость. Управляли аппаратами из металла, фанеры и перкали, по мнению Куприна, люди особой породы, которых он назвал «люди-птицы» в одноименном очерке: «Мне кажется, что у них и сердце горячее, и кровь краснее, и легкие шире, чем у их земных братьев».

Свой первый полет на аэроплане писатель совершил с другом Иваном Заикиным. Знаменитый борец по прозвищу «Волжский богатырь» увлекся небом как раз благодаря Куприну, чьи пылкие комментарии при наблюдении за полетами производили глубокое впечатление на окружающих. Атлет настолько загорелся идеей научиться летать, что уехал во Францию. Там в авиашколе Анри Фармана он освоил летное дело, а осенью 1910 года вернулся на родину уже профессиональным пилотом и начал участвовать в публичных показательных полетах.

Собственно, во время одного из них 12 ноября 1910 года Заикин заметил друга на трибуне одесского ипподрома, служившего взлетным полем. Богатырь «добродушно размял толпу», подошел к Куприну и, помня о данном при отъезде во Францию обещании поднять его в воздух, пригласил:

– Ну что ж, Лексантра Иваныч, полетим?

О дальнейшем с документальной точностью рассказывается в очерке «Мой полет». Заикин и Куприн, господа солидного телосложения, вместе весили 13 пудов (почти 213 кг), и хотя было очень холодно, писатель для облегчения веса снял пальто, утеплившись пришпиленной на груди газетной бумагой. Кто-то дал ему меховую шапку с наушниками.

Поначалу не обошлось без мандража: «Садиться было довольно трудно. Нужно было не зацепить ногами за проволоки и не наступить на какие-то деревяшки. Механик указал мне маленький железный упор, в который я должен был упираться левой ногой. Правая нога моя должна была быть свободной. Таким образом, Заикин, сидевший впереди и немного ниже меня на таком же детском креслице, как и я, был обнят мною ногами. Правую ногу мою свела вдруг судорога от неудобного положения. Я пробовал об этом сказать, но это уже было невозможным, потому что пустили в ход пропеллер». Взлетели не сразу, легкий самолетик, разбегаясь, то отрывался от земли, то снова катился по грунту. Но вот пилоту удалось поднять машину – и по мере набора высоты опасения пассажира сменяются экзальтацией: «Встречный воздух подымает нас, точно систему игрушечного змея. Мне кажется, что мы не двигаемся, а под нами бегут назад трибуны, каменные стены, зеленеющие поля, деревья, фабричные трубы. Гляжу вниз – все кажется таким смешным и маленьким, точно в сказке. Страх уже пропал».

Описывая любую другую сферу жизни, Куприн мог быть язвительным и резким, но как только речь заходила об авиаторах, неизменно отзывался о них в самых восторженных тонах

Однако этот смелый «эксперимент» едва не кончился катастрофой. После виража перегруженный аэроплан неудачно попал в порыв ветра. Позволим себе еще одну цитату из рассказа: «Я видел, что нас несет на еврейское кладбище, где было на тесном пространстве тысяч до трех народа. Только впоследствии я узнал, что Заикин в эту критическую секунду сохранил полное хладнокровие. Он успел рассчитать, что лучше пожертвовать аэропланом и двумя людьми, чем произвести панику и, может быть, стать виновником нескольких человеческих жизней. Он очень круто повернул налево… И затем я услышал только треск и увидел, как мой пилот упал на землю.

Я очень крепко держался за вертикальные деревянные столбы, но и меня быстро вышибло с сиденья, и я лег рядом с Заикиным. Я скорее его поднялся на ноги и спросил:

– Что ты, старик? жив?!

Вероятно, он был без сознания секунды три-четыре, потому что не сразу ответил на мой вопрос, но первые его слова были:

– Мотор цел?..»

Происшествие стоило Заикину карьеры летчика. Владельцы аттракциона братья Пташниковы поставили исковерканный Farman в гараж и запретили ему даже заходить туда. Он вернулся на борцовский ринг, но еще долго продолжал переписываться с Куприным.

Александр Иванович же, хотя и поклялся после этого случая: «Я больше на аэроплане не полечу!», поселился в Гатчине рядом с аэродромом летной школы, продолжал водить дружбу с авиаторами и до конца своих дней сохранил к авиации самые теплые чувства.