Чехов в аду: зачем писатель поехал на Сахалин?

Каждый школьник знает, зачем Чехов в 1890 году поехал на Сахалин, большинство жителей которого были каторжанами, — спасать народ. Классикам положено.

А вот друзьям-современникам и исследователям причины столь многотрудного путешествия Антона Павловича были не столь ясны.

Брат, Михаил Чехов, рассказывал, что «собрался Антон Павлович на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно, так что первое время трудно было понять, серьезно он говорит об этом или шутит». Учитывая, что недавно он отказался от приятной поездки, «потому что в вагоне усиливается кашель», шутки эти родных не веселили.

Публицист Михаил Меньшиков вспоминал: «Все были удивлены. Куда, зачем? Молодой беллетрист, любимый публикой, талант которого создан "для вдохновений, для звуков сладких и молитв", — и вдруг отправляется на каторгу!»

Издатель Чехова Алексей Суворин считал поездку нелепой затеей и всячески пытался от нее отговорить: «Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен». Чехов отвечал запальчиво: «…вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. <...> Не дальше как 25–30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги... а нам это не нужно, мы… только сидим в четырех стенах и жалуемся на то, что бог дурно создал человека».

Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня. Всю дорогу я голодал, как собака. Даже о гречневой каше мечтал

Сборы начались. «У меня такое чувство, как будто я собираюсь на войну, хотя впереди не вижу никаких опасностей, кроме зубной боли, которая у меня непременно будет в дороге». Были куплены полушубок, офицерское непромокаемое пальто из кожи, большие сапоги, револьвер и финский ножик «для резания колбасы и охоты на тигров». И Антон Павлович, предварительно проштудировав все, что мог найти, по истории, этнографии и тюрьмоведению, направился прямиком в «ад», как он потом не раз назовет Сахалин.

Путь в ад

Кадр из диафильма «Антон Павлович Чехов». © Студия «Диафильм» Госкино СССР, 1980 год

Дорога из Москвы заняла 81 день и была трудной. Одно путешествие через всю Сибирь чего стоит. В письме А. Н. Плещееву он пишет: «Все сибирское, мною пережитое, я делю на три эпохи:

1) от Тюмени до Томска 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью... ветры и отчаянная... война с разливами рек... я то и дело менял экипаж на ладью и плавал, как венецианец на гондоле;

2) от Томска до Красноярска 500 верст, невылазная грязь; моя повозка и я грузли в грязи, как мухи в густом варенье;

3) от Красноярска до Иркутска 1566 верст, жара, дым лесных пожаров и пыль; пыль во рту, в носу, в карманах».

Приобретаются новые знания: «Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня». На смену интеллигентской рефлексии приходят простые чувства: «Всю дорогу я голодал, как собака. <…> Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал». Немудрено, что, преодолев эти экзотические, непривычные для него препятствия, Чехов горд: «Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал».

Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга... Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр

Но кроме трудностей физических были и другие. Как всякому человеку, попавшему в одиночку в незнакомый, кажущийся враждебным мир, Чехову было страшновато. «Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился и стал уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии… Конечно, я знал, что он не прав, но все же от слов его становилось мне жутко и я боялся, что и на Сахалине, пожалуй, я встречу точно такой же взгляд».

Остров встретил неласково: «Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. <...> Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них — горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров... И все в дыму, как в аду».

Скучно, ваше высокоблагородие!

Вид Александровской тюрьмы, о. Сахалин

Теперь предстояло погрузиться в повседневную жизнь этого самого ада, привыкнуть к его будням. Вот «…кандальные каторжные... звеня цепями, тащат тяжелую тачку с песком... по сторонам плетутся конвойные с потными красными лицами и с ружьями на плечах. <…> ...звон кандалов слышится непрерывно. Каторжный в халате с бубновым тузом ходит из двора во двор и продает ягоду голубику».

Идешь мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с топорами, пилами и молотками. А ну, думаешь, размахнется и трахнет! Или, бывало, рано утром, часа в четыре, просыпаешься от какого-то шороха, смотришь — к постели на цыпочках, чуть дыша, крадется каторжный. Что такое? Зачем? «Сапожки почистить, ваше высокоблагородие»

Но в большинстве своем каторжане ходят по улицам свободно и встречаются на каждом шагу. Воры, убийцы, насильники, мошенники работают кучерами, сторожами, поварами, кухарками — никого это не смущает. Здешние дамы совершенно спокойно оставляют своих детей на нянек-каторжанок. Труднее приходится свежему человеку: «Идешь мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с топорами, пилами и молотками. А ну, думаешь, размахнется и трахнет! <…> Или, бывало, рано утром, часа в четыре, просыпаешься от какого-то шороха, смотришь — к постели на цыпочках, чуть дыша, крадется каторжный. Что такое? Зачем? "Сапожки почистить, ваше высокоблагородие"».

Лейтмотивом жизни является не страх, не тоска — скука. Узнав о намерении Чехова побыть на Сахалине несколько месяцев, начальник острова Владимир Кононович предупреждает: «...жить здесь тяжело и скучно. Отсюда все бегут... и каторжные, и поселенцы, и чиновники».

Так же как вся здешняя жизнь, скучны и томительны праздники. «По улицам, освещенным плошками и бенгальским огнем, до позднего вечера гуляли толпами солдаты, поселенцы и каторжные. Тюрьма была открыта. Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами, а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими огнями... смешна, как кухаркина дочь, на которую... надели барышнино платье. <...> Даже из пушки стреляли, и пушку разорвало. И все-таки, несмотря на такое веселье, на улицах было скучно. Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди бродили, как тени, и молчали, как тени».

«Нет ни одного каторжного, который не разговаривал бы со мной»

Лагерь каторжных в тайге

Программу себе Антон Павлович наметил плотную. Придумал форму, которая позволяла убить сразу трех зайцев: увидеть картину жизни острова в целом, пообщаться практически с каждым, а заодно получить ценные статистические данные — перепись населения. На такой вид контактов заезжего писателя с каторжанами начальство дало добро. На заранее отпечатанных бланках, кроме ФИО, возраста, места рождения, были вопросы о годе прибытия, занятии, грамотности, семейном состоянии, болезнях. Иногда ответы на даже самые простые вопросы давали пищу для раздумий и выводов.

«Случается, что православный русский мужичок на вопрос, как его зовут, отвечает не шутя: "Карл". Это бродяга, который по дороге сменился именем с каким-то немцем. <...> Что касается фамилий, то по какой-то странной случайности на Сахалине много Богдановых и Беспаловых. <...> У бродяг самое употребительное имя Иван, а фамилия Непомнящий»

Богдановыми — Богом данными — часто нарекали незаконнорожденных (прим. авт.).

«С какого года на Сахалине? Редкий сахалинец отвечал на этот вопрос сразу, без напряжения. Год прибытия на Сахалин — год страшного несчастья, а между тем его не знают или не помнят. <...> Для меня было особенно важно получать верные ответы от тех, которые пришли сюда в шестидесятых и семидесятых годах… Сколько уцелело из тех, которые пришли сюда 20-25 лет назад?..»

«Я вставал каждый день в 5 часов утра… Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым… мною уже записано около десяти тысяч человек… Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной».

стретил Антон Павлович во время переписи и легендарную, тогда 45-летнюю, Соньку Золотую Ручку: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы... Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке...»

Чехов посещал рудники, бараки и тюрьмы: «В Воеводской тюрьме содержатся прикованные к тачкам. <...> Каждый из них закован в ручные и ножные кандалы; от середины ручных кандалов идет длинная цепь аршина в 3–4, которая крепится ко дну небольшой тачки». Присутствовал при наказании плетьми: «…после чего мне ночи три-четыре снился палач и отвратительная кобыла».

Не забывайте, Чехов — врач. Причем долгие годы он считал писательство занятием для души, а медицину — для заработка. Получалось, правда, зачастую наоборот. Ведь брать оплату с бедных он не мог — неудобно. Вот и на Сахалине: «В настоящее время на Сахалине имеется три врачебных пункта по числу округов: в Александровске, Рыковском и Корсаковском. Немного погодя я принимаю амбулаторных больных. Ни таза, ни шариков ваты, ни зондов, ни порядочных ножниц, ни даже воды в достаточном количестве. Местные больничные порядки отстали от цивилизации по крайней мере лет на 200». Несколько приемов больных в каторжных лазаретах Чехов провел именно как доктор.

В письме А. П. Суворину подытожил: «Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен вольный и подневольный... Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть на Сахалин, как военные на Севастополь».

Перемены необратимы

Антон Павлович пробыл на «проклятом острове» три месяца и два дня (он всегда настаивал на этой точной формулировке) и еще восемь месяцев добирался обратно — через Суэц и Одессу.

Практически он сразу засел за работу. На книгу «Остров Сахалин» ушло пять лет. Поначалу дело шло тяжело. 28 июля 1893 года он признавался Суворину: «Я долго писал и долго чувствовал, что иду не по той дороге, пока, наконец, не уловил фальши. Фальшь была именно в том, что я как будто кого-то хочу своим "Сахалином" научить... Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, то мне стало легко и работа моя закипела...»

Книга, написанная «своим», цивилизованным человеком изнутри чуждого, страшного и как будто бы несуществующего мира, вызвала в свете фурор

В книге 23 главы: «Общие камеры», «Кандальные», «Каторжные работы в Александровске», «Экс-палач Терский», «Казармы для семейных», «Дуйская тюрьма», «Каменноугольные копи», «Прикованные к тачкам» и т. д. Закончив, Чехов признался Суворину: «Я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат».

Книга, написанная «своим», цивилизованным человеком изнутри чуждого, страшного и как будто бы несуществующего мира, вызвала в свете фурор.

Уступив взбудораженной общественности, министерство юстиции и Главное тюремное управление отправили на Сахалин своих представителей — все подтвердилось. Таким образом, был запущен механизм послаблений: отмена телесных наказаний для женщин; назначение казенных сумм на содержание детских приютов; отмена вечной ссылки и пожизненной каторги. Кроме того, у писателя появились последователи. Сестра милосердия Евгения Мейер, основавшая на острове «работный дом», дававший работу и питание поселенцам, и общество попечения о семьях ссыльнокаторжных, прямо говорила, что поехала на Сахалин под влиянием книги Чехова.

Что же сам Антон Павлович? Безусловно, поездка произвела в его жизни и образе мыслей решительные перемены, хотя он, бывший скорее язвительным, чем сентиментальным, своими чувствами и скорбными мыслями ни с кем не делился. Но в анкетах среди обязательных пунктов места рождения и учебы поездку эту упоминал всегда. К сожалению, похоже, что путешествие необратимо повлияло не только на образ мыслей Чехова, но и на его организм. Друзья считали, что именно «путешествие по отчаянным дорогам, в распутицу, на лодках между льдинами или пешком по колено в ледяной воде, под дождем и снегом», а также и напряженная литературная работа стали причинами «его преждевременной гибели».