Девочка-солдат Юлия Друнина: любовь, сражения и смерть советской поэтессы

В сорок четвёртом году после зимней сессии в Литинституте появилась странная девушка. Только что после госпиталя, с несколькими ранениями. Этой девушки на лекциях было быть не должно — она уже пыталась поступить в сорок третьем, тоже после госпиталя, но ей отказали. Стихи у неё были совсем незрелыми. Теперь же выгнать ни у кого не поднималась рука: в прошлый раз она без особого сожаления вернулась на фронт, в этот раз была уже инвалидом. Чувствовалось, что теперь у неё есть только литература.

Солдат Юля

До войны судьба Друниной была очень обычной. Родилась и росла в московской коммуналке. Отец — учитель, мать — библиотекарь, с раннего детства — в окружении книг. Ныряя раз за разом в новую повесть, Друнина понимала, каким-то образом чувствовала: она будет тоже писать. Когда станет большая. Другого будущего не представляла.

Летом сорок первого года поднялась суматоха. Все бежали записываться в армию. Добровольцев приходилось даже осаживать: нужно, чтобы кто-то заменил вас в тылу. Нужны люди, которые встанут у станков, продолжат учить детей и лечить больных. Но Юле не хотелось учить. Вот лечить ещё туда-сюда, но только лучше раненых. Надбавив себе годик, чтобы вышли солидные семнадцать, пошла разом санитаркой в главный госпиталь и на курсы медсестёр.

В конце лета санитарок бросили строить оборонительные сооружения. Юля оказалась под Можайском и — почти сразу на фронте. После авианалёта потерялась, не могла найти своих, и подобрал её пехотный батальон: руки санитарки были очень нужны. Вместе с этим батальоном вскоре Юля попала в окружение, из которого выбиралась две недели. В этом батальоне она впервые влюбилась — в командира, конечно. И так и не объяснилась с ним. Он вскоре подорвался на мине. Вместе с ним смертельно ранено оказалось девять человек. Юлю только оглушило. Ей чудом удалось вернуться домой.

Из Москвы отец увёз её в эвакуацию, в Сибирь. Года не прошло, как он умер от инсульта. Мать не смогла удержать Юлю — благо, та всё же рванула не на фронт, а в Хабаровск. Учиться на техника при военных самолётах. Надеялась попасть потом в женский или смешанный авиаполк. Слава «ночных ведьм» уже гремела по Союзу.

Техника Юле не далась, и она снова ушла на фронт санинструктором. Бог с ней, с романтикой. Не для романтики она из дома ушла.

Санитаркой на фронте было работать не то же, что в госпитале. Раненых вытаскивать надо срочно: речь порой шла об оказании помощи в первые же минуты — или же смерть. А вытаскивать надо было здоровенных дядек с обстреливаемой земли. Многие санитарки погибли от случайной пули — или пули, которая нарочно искала безоружную девчонку, бегущую чуть не на четвереньках к солдату на земле.

Порой санинструкторы ходили в атаку вместе с солдатами с оружием в руках. Просто ждать смысла не было. Выбор был между возможной гибелью — и возможной гибелью всех, кроме тебя, когда в руки врага ты попадёшь живая. Солдаты, не особо чинясь, сразу предупредили, что тогда будет.

Друнину раз чудом не убило: осколок попал в шею, застрял в миллиметрах от сонной артерии. Юля просто замотала шею и побежала дальше подбирать раненых. Бегала и таскала, пока не потеряла сознание. Очнулась в госпитале. Конечно же, потом снова рванула на фронт. После второго серьёзного ранения её признали негодной к службе. Так она и очутилась в институте.

Зинка

1

Мы легли у разбитой ели.Ждем, когда же начнет светлеть. Под шинелью вдвоем теплееНа продрогшей, гнилой земле.

— Знаешь, Юлька, я — против грусти,Но сегодня она не в счет.Дома, в яблочном захолустье,Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый,У меня — лишь она одна.Пахнет в хате квашней и дымом,За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустикБеспокойную дочку ждет…Знаешь, Юлька, я — против грусти,Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле-еле.Вдруг приказ: «Выступать вперед!»Снова рядом, в сырой шинелиСветлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше.Шли без митингов и знамен.В окруженье попал под ОршейНаш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.Мы пробились по черной ржи,По воронкам и буеракам Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы.Мы хотели со славой жить.…Почему же в бинтах кровавыхСветлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинельюУкрывала я, зубы сжав…Белорусские ветры пелиО рязанских глухих садах.

3

— Знаешь, Зинка, я против грусти,Но сегодня она не в счет.Где-то, в яблочном захолустье,Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый,У нее ты была одна.Пахнет в хате квашней и дымом,За порогом стоит весна.

И старушка в цветастом платьеУ иконы свечу зажгла.…Я не знаю, как написать ей,Чтоб тебя она не ждала?!

Лишняя девушка

После войны жизнь, кажется, налаживалась. В институте Юлю всё же оформили официально. Там она встретила парня, которого полюбила, тоже бывшего фронтовика. Вышла замуж, родила ребёнка — и в конце концов, после перерыва в несколько лет, институт закончила. Её публиковали, и активно. Людям хотелось говорить о пережитом; она говорила — стихами. Ей и самой постоянно вспоминалась война, всю жизнь. По кругу.

Пока дочь была маленькая, Юля с мужем жили в одной комнатке. Быт отнимал столько сил, что писать стихов не получалось. Это сейчас принято говорить: «Наши матери на руках стирали, и ничего». Да, ничего. Ничего, кроме стирки, глажки, уборки — всё сжирал быт.

Полегче стало, когда Друнину приняли в Союз писателей. Поддержало чисто материально. Сколько проблем решается, когда ты можешь купить, а не чинить и сочинять, когда можешь хоть иногда отнести бельё в прачечную, а не на руках стирать…

Но стоило Юле стать заметной, и началась у неё новая война. Писатели и журналисты откровенно её не любили. Пошёл миф, что её продвигают с её «нужными» стихами. Не за то, что тема в них актуальная, а за то, что во время войны была, скажем так, подругой кому надо, и после войны кто надо этого не забыл. Матерные слова сыпались Юле в лицо. Она возвращалась домой порой со слезами на глазах. Какой контраст с тем, как в госпитале раненые, узнав, что тут же лежит девочка-солдат, перевязку переносили молча, скрипя зубами, лишь бы не выронить грязное словцо! На фронте всякое бывало — бывало, что лезли, но чтобы вот так про Юлю говорили? А ведь порой не стеснялись теперь такие же бывшие фронтовики, как и она.

Любовь — это не поцелуи

В пятьдесят четвёртом году случилось то, что казалось Юле невозможным. Она полюбила другого, не мужа, не отца своей дочери. Его звали Алексей Каплер. Они познакомились, когда Юля, измотанная миром советской поэзии, решила получить новую профессию и пошла учиться на сценаристку.

Алексей был женат, и притом женат недавно. Он был на много лет старше. Прошёл фронт военным корреспондентом, но покинул задолго до Победы: из-за романа с дочерью Сталина Светланой его отправили в лагерь в Коми. Только после смерти вождя он был выпущен и реабилитирован — в то время, как у Юли официальная биография была безупречна.

У Алексея и Юлии оказалось такое созвучие душ, о котором они и подумать не могли. Слушали бы друг друга и слушали. Говорили бы и говорили.

Оба испугались этого чувства. Общались — потому что невыносимо тянуло общаться. Но грани не переступали. Пытались спасти семьи, оставить всё дружбой. Пока не поняли — дружбой ограничиться не вышло. А семьи им давно уже не семьи. На то, чтобы дойти до этого чувства, понадобилось шесть лет. Они развелись, чтобы тут же пожениться.

С Алексеем Юля узнала, что любовь — это не про поцелуи. Это когда тебя принимают как есть. С литературными исканиями (а не вопросами, не о ребёнке ли ты в первую очередь должна думать). С сомнительной репутацией, которая чем дальше, тем как будто сомнительнее. С ночными кошмарами о давно оставленном фронте. Что любовь — это когда в глаза и за глаза за твою честь кидаются сражаться, стоит кому-то снова попытаться кинуть в тебя грязью.

Стихи Юли на фоне этой любви вдруг стали… Не то, чтобы совсем мирными — но насколько чаще в них стало появляться тихое упоение жизнью вместо горьких воспоминаний или привкуса старых ран. И, конечно, любовь.

Вот одно из самых известных ее стихотворений о любви.

Как объяснить?

Как объяснить слепому,Слепому, как ночь, с рожденья,Буйство весенних красок,Радуги наважденье?

Как объяснить глухому,С рожденья, как ночь, глухому,Нежность виолончелиИли угрозу грома?

Как объяснить бедняге,Рождённому с рыбьей кровью,Тайну земного чуда,Названного Любовью?

Друнина становилась всё более признанной поэтессой. Теперь её порой ненавидели уже не как молодую девицу, которая, уж наверное, карьеру себе сделала через постель, а как «старуху», одну из мэтресс Союза писателей, косную, замшелую, конъюнктурную — так казалось молодёжи. Но Юлия — косная, жёсткая — всё же не была конъюнктурной. Она не искала выгоды и не подлаживалась под курс. Когда она говорила о морали или о вкусе и безвкусице, она была искренна. Когда она чествовала фронтовые ценности, она была пряма. Просто она навсегда осталась той девочкой, которая когда-то надбавила себе годик до солидных семнадцати и убежала защищать страну.

Конец света

Первый личный конец света Друнина пережила со смертью любимого мужа, в семьдесят девятом. Он был для неё почти всем. Заботился о ней в быту, защищал от нападок. Она не могла прийти в себя очень долго. Не из тех женщин была, которым легко отвлечься на внуков и быт, раствориться в них.

При жизни Каплера над пылом его любви посмеивались. После выхода юлиных книг он объезжал магазины Москвы, просил брать экземпляров побольше, обещал лично выкупить, если расходиться не будут. Как-то после юлиной командировки не смог дождаться её в Москве — поехал встречать на границу, в Брест. Теперь же окружающие, видя, как Друнина погружается в депрессию, понимали, что это не старый муж сходил с ума по молоденькой жене — это была большая, искренняя, взаимная любовь, которую встретишь не каждый день.

Она ездила на дачу, чтобы просто сидеть там в одиночество. Бесконечно, часами глядеть в сад, особенно если день дождлив. Молчать. Не читать. Не писать. Просто сидеть.

Когда Друнина в девяностые пошла на выборы и стала депутатом, это было полной неожиданностью. Такой контраст с её многолетней социальной апатией — почему? А Друнина, как всегда, думала о фронте. О фронтовиках. Ей хотелось защитить ветеранов. Она с пылом кинулась на защиту, только для того, чтобы обнаружить — она ничего не может изменить, она не может заставить себя слушать, никого не способна защитить. Её находят смешной, и только. Замшелой. Осколком уходящей эпохи. Быть может, слишком привыкшей врать и произносить громкие слова — те слова, которые для неё самой были самыми из сердца идущими, потому что после войны других слов по масштабу, казалось, не находилось.

В девяносто первом году родина Юлии, Советский Союз, прекратил своё существование. Друниной было без малого семьдесят. Мир вокруг стал непонятным; хуже того, по её ощущениям, мир вообще закончился. Конец света.

Осенним днём девяносто первого года зять Юлии, приехав на дачу, обнаружил записку: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте гараж». В гараже лежало её тело. Она выбрала смерть, после которой, как ей казалось, вид тела будет пугать меньше всего: отравилась выхлопными газами. Друнина очень не любила доставлять неудобства.

Перед смертью она педантично собрала новую книгу — «Судный час». Сборник, который во многом состоял из стихов, посвящённых Каплеру, и переписки с ним, должен был подвести итог. За день до смерти так же педантично написала несколько писем: дочери, зятю, внучке, лучшей подруге, редактору своей новой рукописи, в милицию (чтобы избавить семью от неприятностей), в Союз писателей. В быту Друнина отличалась порой безалаберностью. Но в жизни она всегда была очень последовательна. В смерти оказалась тоже.