Госпожа Бовари, Анна Каренина и еще 8 переоцененных книг классиков

Лев Толстой “Война и мир”

Хотя определение “наше всё” закрепили за Пушкиным, но ведёт себя русский человек так, словно на самом деле “наше всё” – это Лев Толстой, и особенно его многотомный роман. Чтобы рассказать, почему роман этот велик, в ход идёт всё. И, конечно, сам размер, и определение корявости языка как “великой”, и восторг по поводу каждого обнаруженного замысла автора (ух ты! замысел!!! такая редкая вещь в литературе), и образ Наташи Ростовой, потому что она миленькая.

На самом деле размер сильно нагнан вставками морализаторского текста, исполненного самолюбования и чувства авторской собственной важности. Если хочется увидеть гениальную корявость, лучше почитать Андрея Платонова, у Толстого она максимум простительная. Величие замысла “а пусть у меня положительные герои стареют медленнее нормального, а отрицательные моментально” и тому подобных сомнительны, величие высказываемых идей (бабы – дуры! особенно те, что не дуры! солдат – мудр! интеллигенты – зажрались!) – сомнительно тем более.

Похоже, в “Войну и мир” русская интеллигенция вцепилась из огромного желания иметь русский эпос, перед которым можно трепетать и которым можно трясти перед другими. Комплексы наших предков понятны, как всё человеческое, но после появления “Тихого Дона” цепляться за “Войну и мир” можно только по инерции. “Тихий Дон” стал тем, чем “Война и мир” только силилась стать: русский эпос, хорошо написанный, не разбавленный литрами авторского эго, действительно показывающий русскую душу. А, да. Там же нет кавайной тринадцатилетней Наташи Ростовой. Это, конечно, меняет дело, да-а-а.

Лев Толстой “Анна Каренина”

Раз мы уже назначили чей-то роман великим, айда радоваться и поклоняться всему, что вышло из-под того же пера. Вот, например, история Анны Карениной, что-то вроде менее утрированной версии мадам Бовари и более литературной – мыльных опер из жизни богатых и несчастных сеньор. Собственно, роман и писался в жанре сериала для дам, “с продолжением”, с запутанными любовями и сложными чувствами. Но Толстой не был бы Толстым, если бы не принялся вскрывать пороки и тыкать в них носом героев и героинь светской драмы. За это роман и признали немедленно социальным. Хотя больше похоже на то, что перед нами книга о том, как Толстой не любит людей, если у них есть привычка к нижнему белью.

Если хочется почитать что-то в духе “да они все кобели там и сучки и с жиру бесятся”, нам уже достаточно открыть любой портал новостей из жизни селебритиз. Русской души “Каренина” не открывает, бичуемое давно не актуально и тем более не вечно, язык по-прежнему корявый. Если бы с романом так не носились мы сами, вряд ли бы он привлёк такое внимание зарубежных любителей русской литературы. А если хочется хорошего смешения драмы, пышных женских юбок, сильных страстей и в то же время непреходящей актуальности, лучше прочесть “Грозовой перевал” Эмили Бронте – книгу о круговороте насилия в семье и обществе. Правда, счастливый конец русскому читателю покажется пошлым, но ведь и Толстой хэппи-эндами не пренебрегал. Вспомните Наташу Ростову с пелёнками в покакульках.

Джэром Дэвид Сэллинджер “Над пропастью во ржи”

Ладно, очень приятно прочитать книгу о том, что хороший человек может запутаться, завраться, напортачить и всем сделать плохо и неудобно. Особенно в моменты, когда сам в жизни теряешься. Но почему-то у Лермонтова парень, который так поступает на постоянной основе, прямо показывается как мудак (читая “Героя своего времени”, не пропускайте авторского предисловия, предостерегающего от излишней жалости к этому “герою”). А у Сэллинджера сплошное “вы меня не понимаете” и вообще взгляд на мир от этого мудака как от хорошего человека. Как ни крутись, никакой другой идеи в книге нет, и художественное воплощение той, что есть, хорошо, но на великое не тянет. Для великого и наполнения надо побольше. В общем, мы уже намекнули, что гораздо лучше описывает то же самое.

Эрнест Хэмингуэй “Прощай, оружие!”

Ещё один гениально корявый, только вдобавок к стойкому запаху мачизма от него идет ещё и амбре перегара. Идею “На войне плохо, меня там ранили” трудно назвать оригинальной, хотя в целом мы с ней согласны. Что там ещё? Белый парень среднего класса, который страдает, потому что кругом плохие люди, потому что сначала он на войне и ему плохо, а потом его женщина взяла и умерла. Тоже не очень оригинально, литература переполнена страдающими белыми парнями среднего класса. Ничего не имеем против такого сюжета, но опять же, замысел трудно назвать не то, что выдающимся, а чем-то отличающимся от других мейнстримных произведений. Впрочем, концовка прописана славно. Но это отличает просто хорошее произведение от плохого, а не великое от просто хорошего.

Эрнест Хэмингуэй “Старик и море”

Большая трагедия маленького человека, которая, в общем-то, просто очень плохой день, а никакая не большая трагедия. И не о величии мужского духа, а об упрямстве, которое, в общем-то, ни к чему не привело. Описано разве что хорошо. Но, считайте нас литературно нечуткими, неясно, за что тут Нобелевская премия. Всё то же самое и даже похожим языком (тоже английским… трудно удержаться от шутки) писал Джек Лондон. Пачками.

Иван Бунин “Тёмные аллеи”

Мы как про весь сборник, так и про повесть, которая в него входит. Русская эмиграция носилась с ним, как с писаной торбой – это ведь, в конце концов, наш Бунин, последняя (или предпоследняя, неважно) глыба истинной, небольшевистской русской литературы. В девяностых в России стали носиться с белоэмигрантами и некритично переняли все их комплексы и взгляды. Нет слов, многие оказавшиеся в эмиграции русские писатели и поэты пополнили сокровищницу русской литературы. Тут вам и Тэффи, и Цветаева, и Набоков. Но те, кто смотрели только в прошлое и только со старческим умилением любой сластинкой и любой грязцой, которая там, в прошлом, находилась, говоря метафорически, просто продолжали девятый и десятый раз заваривать один и тот же пакетик чая. В общем, хотите хорошей русской эмигрантской литературы – мы уже назвали, кого лучше почитать.

Гюстав Флобер “Госпожа Бовари”

Уже когда мы упомянули, что Анна Каренина – светский русский вариант мадам докторши, можно было понять, как мы относимся к обличительному роману Флобера. Нет, вообще мы хорошо относимся к французскому реализму и к идее сделать женщину центральным персонажем не только любовного романа. Но у Флобера та же беда, что у Толстого: он не любит живых людей и не умеет этого скрывать. Трагедия бесцельности в жизни склонной к романтизму, к движению души женщины, не имеющей возможности зарабатывать на свои мечты, нормально развестись и жить романами, превращена в обычное самадуравиновата. Особенно противно, что лишённое сочувствия препарирование было совершенно с жизнью реальной женщины – изменено только имя. А общество-то понятно, почему рукоплескало роману: ура, ура, как хорошо показано, что все беды от баб и того, что они чё-т много хотят! Да и язык хороший, что есть, то есть.

Герман Мелвилл “Моби Дик”

Вся американская литература выросла из “Моби Дика”. Особенно “Старик и море”. Замыслов у Мелвилла в романе много, автор всё время что-то имел в виду, отсылки к Библии вообще можно искать в каждом втором предложении и найти сразу по две – а это традиционно считается признаком особенной глубины текста. Троллинг современного автору читателя, постоянно ожидающего какой-нибудь морали, зачётный и тянет на отдельный приз симпатий. А всё же роман сильно портит бравирование автора познаниями в сфере естественных наук, которые особенно нелепо смотрятся во времена, когда истины наук девятнадцатого века оказались ложными теориями. Чтение, что и говорить, вышло в результате занимательное и действительно зря не понятое современниками, но в двадцатом веке с ним стали носиться только потому, что в начале двадцатого века мир был одержим идеей сверхчеловека, сокрытого в человеке, любования силой духа, даже если (и особенно если) она выходит за границы психической нормальности. На этой идеологической волне роман и всплыл. Собственных сил ему, простите, не хватило.

Антуан де Сент-Экзюпери “Маленький принц”

Каждому в жизни, бывает, хочется сентиментальности. Поплакать над светлой смертью ребёнка, удивиться красиво оформленным банальностям или даже благоглупостям. “Маленький принц” вообще часто считают детской книгой – раз уж там всё сказочно и мальчик, но это, наоборот, книга строго для взрослых, которые хотят, чтобы с их внутренним ребёнком немного поговорили. Даже начало выстроено так, чтобы обратиться к этому внутреннему, а вовсе не настоящему ребёнку. Что и говорить, афоризмы в книге хороши, трюизмы верны (на то они и трюизмы), а сентиментильности хоть поварёшкой ешь. Но на деле вся повесть о том, что женщины (представленные Розой) – милые, но капризные тварьки, и мужчина (вполне наглядно представленный мальчиком) может такой обидеться, бросить беспомощную Розу одну, пойти другими розами полюбоваться, поболтаться здесь, поболтаться там, а потом красиво, но понарошку умереть – чтобы жалко было, но чтобы Роза осознала и назад приняла с восторгом. Неклёво небось было, дурёха, одной на пустом астероиде, где с тебя и червяков, поедающих листья, снять некому? Поняла теперь, какой он хороший? Во. Считай, сама себя наказала, а он тут красивый в шарфе стоит и всё простит, кстати. Слащаво написанный гимн инфантилизму.

Мигель Сервантес “Дон Кихот”

Испанец взял, сел и написал зачётную сатиру на супермодные романчики о рыцарях. Высмеял и в хвост и в гриву, и очень даже неплохо. Знаете, почему мы на самом деле носимся с этой книгой, как с великой? Потому что мы начисто игнорируем замысел автора, кстати, вполне ясно воплощённый, и, как часто бывает, видим то, что хотели бы увидеть. Как в “Герое нашего времени” хотим видеть действительно несчастненького, непонятого, такого милого страдальца, так и наше желание испить сентиментальности и романтизма превращает дона Кихота из жалкого, хотя и незлого в целом, но совершающего из собственной нелепости порой весьма злые дела старика в последнего истинного рыцаря, рыцарствующего буквально вопреки всему (особенно вопреки страданиям и неудобствам облагодетельствованных). Тогда как “Идиот” Достоевского гораздо больше про рыцарство, и уж там никак не проигнорируешь всё, что ему неизбежно сопутствует. Эх, мы.