Хэйан — эпоха и поэтес: как дамы в незавязанных кимоно создали японскую литературу

Когда японцы стали японцами

Предки японцев были колонизаторами на островах, населённых предками айну — теми, кого сами японцы обычно обозначают как «эмиси». Долгое время колонизаторам, даже уже сильно разбавленным перешедшими на их сторону местными князьками, было важно сохранять культурное родство с родиной. Всё китайское для японцев имело огромное значение, и никто не пытался превзойти китайскую литературу — а значит, незачем было творить новое. Всё уже создано в великом Китае.

В эпоху Хэйан — самую утончённую из японских эпох — произошёл радикальный переворот в самосознании. Японцы вдруг стали воспринимать себя отдельной нацией. Для японской элиты стало важно одинаково отделять себя и от китайской, и от «презренной» аборигенной культуры, и были разработаны новая эстетика, новая философия, новое искусство.

Китайским нарочитости, монументальности и любви к украшательству молодая японская нация противопоставляла естественность, любование мимолётным и хрупким и лаконичность, вплоть до суровости. Выразителями нового отношения к себе были, прежде всего, женщины.

Правда, естественность, придуманная японцами, от реальной естественности была далека — иначе, не дай Аматерасу, можно было бы спутать японку с дикаркой-эмиси.

Естественными были женские распущенные волосы — в противопоставление вычурным укладкам китаянок и практичным причёскам крестьянок и рыбачек (и эмиси). Естественными были незавязанные кимоно, подобранные по цвету так, чтобы подчеркнуть единение японки с природой и её изменчивостью: и цвет, и узоры (стилизованные до крайней лаконичности, даже скупости черт изображения разного рода растений) подбирались под время года. Разве что макияж напоминал о китайском прошлом: японки точно так же густо накладывали белила.

Что касается нового, чисто японского искусства — именно в эпоху Хэйан фактически была рождена национальная литература. И рожала её, конечно, женщина. Точнее, несколько женщин. В этом, вероятно, тоже был скрытый вызов всему китайскому: трактаты и романы в Китае были уделом образованных мужчин, а не дам, выходящих из дома только в сад или храм.

Время для моногатари

В эпоху Хэйан были и стихи, и трактаты, но всё же её считают временем моногатари — щедро иллюстрированных повестей, и дзуйхицу — записки обо всём, что в голову пришло, которые со временем превратятся в классику японской литературы. И знаковые имена для этих жанров — женские, несмотря на то, что мужчины тоже пробовали писать моногатари.

Неудивительно, что повести обычно подробно рассматривают жизнь разных женщин и их чувства, несмотря на то, что главным героем может выступать и мужчина.

Моногатари повествуют о выдуманных событиях, но, как правило, в любом случае реалистичны. Тремя главными повестями эпохи, определившими дальнейшее развитие японской литературы, считают «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу, «Повесть об Отикубо» неизвестного, но предположительно женского авторства, и «Записки у изголовья» дамы, известной как Сэй-Сёнагон.

Кроме того, Хэйан — эпоха и поэтесс, чьи стихи потом войдут в классические сборники и будут известны любому образованному человеку. Легендарными поэтессами считаются Оно-но Комати, Исэ, Акадзомэ-эмон, Митицуна-но хаха. В Японии существует список из тридцати шести величайших поэтов средневековья — и в него входят все четыре дамы.

Влетают, как бабочки, и исчезают, как бабочки

Несмотря на то, что эти писательницы и поэтессы были гениями своей эпохи, им не дозволялась жизнь, хоть как-то отличная от жизни типичной аристократки-затворницы. Они невольно делили своих мужчин с десятками других женщин и мальчиков, им трудно было отправиться в путешествие, они переносили изнасилование в качестве обычного начала придворной любовной жизни или голод от потери мужа — ведь им нельзя было кормить себя самим.

Им приходилось общаться с интересными людьми через ширму и терпеть людей несносных, ничем им не полезных и не привлекательных, но способных легко испортить жизнь только потому, что у последнего придворного мужчины было возможностей для этого больше, чем у первой придворной женщины.

У этих женщин даже не было собственных имён: их звали по должности отца или мужа, по месту рождения или жительства.

Оно-но Комати была удивительно красива — впрочем, возможно, красивой её делали её прекрасные стихи, потому что отличить друг от друга японских дам под густым макияжем было трудновато. Про её стихи, которые считались в её время «болезненными», позже скажут — опередили время.

Главная легенда, связанная с жизнью этой поэтессы, гласит, что в неё влюбился вельможа. Не оценив своего счастья, красавица заявила, что разделит с ним постель, только если он проведёт у её порога сто ночей. Вельможу условие только распалило — как романтично! войдёт в легенды! — и он исправно являлся каждую ночь, но на сотую замёрз насмерть.

Поэтессу Исэ (это название провинции, где был губернатором её отец) в пятнадцать лет прислали фрейлиной к жене императора. Брат госпожи совратил или изнасиловал Исэ, и недовольная госпожа передала фрейлину своему мужу — всё равно, что подложила под него.

Исэ родила от императора сына, который умер во младенчестве, и потом стала любовницей принца Ацуёси. Этот очередной роман стоит упоминания только потому, что от него родилась ещё одна поэтесса — прославленная Накацукаса. Потом она состарилась, и никому было не интересно следить за судьбой той, чьи стихи мог процитировать по памяти всякий.

Митицуна-но хаха до того, как её сын вырос и её стали называть по нему, была известна как дочь Томоясу (так и звали). Ей повезло куда больше, чем Исэ. Как и Акадзомэ Эмон, и Мурасаки Сикибу, и Сэй Сёнагон, мать Митицуна и дочь Томоясу была замужем, что частично давало ей защиту от посягательств. Мать Митицуна также считалась равной по красоте Оно-но Комати, но это не спасло её от охлаждения мужа после рождения сына.

О современных писательницах мы знаем, кого они любили, кого ненавидели, чем обожали заниматься и как прошла их старость. Японская писательница. сколь бы популярна она ни была, исчезала из внимания, стоило ей утратить свою красу.

Она исчезала так же стремительно, как появлялась на литературном небосклоне. Вот только оставляла след более яркий и долговременный, чем основательные мужчины вокруг, которые подписывали тысячи документов, про которых известно, какими домами в старости они владели и как прошло их детство.