Почему Елена Благинина не только для детей

Она до сих пор любимый поэт у детей и родителей, ее книги переиздают каждый год. Три поколения выросли на ее книгах, слушали, запоминали, умилительно лепетали «вот какая мама, золотая прямо!» — и потом, разумеется, забывали о ее существовании, как забывают о когда-то любимых игрушках. Правда, рождались новые дети — и тут-то и обнаруживалось, что немудреные детские стишки Благининой так и остались в памяти, «в том тайнике, где ты хранишь младенческие сны».

Есть некоторая несправедливость, что люди, которые были рядом с нами всё детство, воспитывали и сопровождали нас, бережно вводя в царство литературы, нам практически незнакомы. Про Корнея Чуковского, Агнию Барто и Самуила Маршака хоть что-то да известно. Кто такая Елена Благинина? Никто, имя на обложке. А ведь это имя прекрасного человека.

Родилась она на Орловщине, в селе Яковлево. Самые лесковские места, воспетые им неоднократно. Село было немаленькое — к тому же стояло на железной дороге. Отец Елены, Александр Благинин, работал багажным кассиром, дед был священником. В 1903 году родилась Аленушка — и росла, как все яковлевские детишки. Но в очень любящей и нежной семье, и сама — любимая и нежная дочка, внучка, сестренка. Деревенский быт, все его радости и трудности были знакомы ей с детства, а потом воспоминания о жизни в Яковлево отразятся в ее чудесных стихах, таких простых — и вместе с тем таких точных.

У нас в саду случилось чудо.
Нет, правда чудо, я не вру!
Вдруг ни оттуда, ни отсюда
Оно явилось поутру.
Вчера крыжовник весь светился —
Он был корявый и смешной.
А нынче сразу распустился,
Стоит под зеленью сплошной.

В доме Благининых много и охотно читали. Дед преподавал в церковно-приходской школе, мать была «великой книгочейкой с феноменальной памятью», бабушка знала огромное количество сказок, песен, присловий. Фольклорным началом — не вымученной чахлой стилизацией, а полновесным народным словом, потом будет пронизано творчество Елены Александровны. Недаром Чуковский так любил ее «бабий, деревенский голос». Благинины выписывали детские журналы, устраивали домашние любительские спектакли — для себя и соседских ребятишек. Любимые книги мгновенно «проглатывали» — и дети, и взрослые читали запоем — и потом перебрасывались цитатами, наслаждались точно пойманным словом, необыкновенной метафорой, удачной рифмой. Стоит ли удивляться, что уже в 8 лет Аленушка написала свое первое стихотворение?

Елена Александровна вспоминала много лет спустя, как она, подросток, только что прочла «Бедных людей» Достоевского. «Закрыв книгу, оглянулась и не узнала знакомой горницы. Вечернее солнце лежало на полу, золотое и тяжелое, лампадка у иконы Спасителя теплилась еле-еле, не превозмогая этого пышного света; половичок бежал наискось по крашеному полу, прохладно белело зеркало кафельной печки. Я не могла понять — что же мне делать с этим распирающим грудь восторгом, с этим волнением, с этой горенкой, сделавшейся вдруг пристанищем чуда».

Семья перебралась в Курск, и Елена поступила там в гимназию, избрав для себя святую стезю народной учительницы, по примеру любимого деда. Время стояло трудное, Революция, Гражданская война. Гимназию закрыли — доучивалась Лена уже в обычной средней школе. И все же поступила в Педагогический, ходила на занятия за 7 километров от дома. В 1921 году первое стихотворение студентки Благининой было опубликовано в сборнике «Начало», девушка стала членом Курского союза поэтов.

«Мир засиял такими красками, таким торжеством… Блок, Брюсов, Белый, Пастернак, Асеев, Ахматова, Цветаева, Есенин, Маяковский — поэты, которые до вступления моего в кружок были мне совершенно неизвестны» — вспоминала потом об этом времени Благинина.

А еще Лена услышала, что в Москве есть институт, где учат на поэтов, и загорелась новой идеей. В Москву она уехала тайком, боясь, что родные не оценят ее порыва и заставят-таки заканчивать Педагогический. В Москве пошла к основателю и вдохновителю Высшего литературно-художественного института (ВЛХИ) — Валерию Брюсову. После собеседования он принял ее. Не было никаких экзаменов — Брюсов лично, на собеседовании решал, войдет ли абитуриент в семью ВЛХИ. Помимо общего развития, спросить могли что угодно — говорили о жизненном опыте поступавшего, о книгах, об истории, могли предложить решить математическую задачу. «Мэтр» подбирал учеников по своим личным воззрениям. Так Лена Благинина сама выбрала свою судьбу, вернее, не стала ей противиться.

ВХЛИ был уникальным учебным заведением. Брюсов подобрал блестящий профессорский коллектив, в ВЛХИ устраивались вечера поэзии, студенты были погружены в постоянный, непрекращающийся творческий процесс; колоссальные знания и опыт их наставников задавали весьма высокую планку.

«В те годы читатель стихов был какой-то неистово жадный, но… разборчивый. Всё настоящее запоминалось сразу, накрепко, навсегда, и вызывало какой-то буйный восторг… Здесь читал свою «Гренаду» Светлов, сюда приезжал Маяковский, здесь Цявловский допытывался у студентов, как звали отца Татьяны Лариной и бывал ли Пушкин за границей, и как инструментован «Медный всадник». Здесь Георгий Шенгели демонстрировал перед упоенными слушателями чудеса модулированного ямба… Поблескивая молниями пенсне, Эйхенгольц пировал вместе со слушателями на пирах французской литературы с чисто раблезианским размахом. Здесь читал немецкую литературу Григорий Рачинский —наш патриарх. Он казался нам ужасно старым — ему было тогда лет за пятьдесят. Наконец, сам Валерий Брюсов, как всегда туго застегнутый, подтянутый, в крахмальных, белых-пребелых воротничках, по-врубелевски складывающий руки, читал то лекцию по Средним векам, то латынь, то физику, то философию. Не помню, была ль у него какая-нибудь определенная дисциплина по курсу. Он был скорее дирижером, исполнявшим ту или иную партию для того, чтобы оркестрант знал, как ее надобно вести. Всё это вместе создавало впечатление большой духовности, многозначительности».

Когда в здании отключали свет, что случалось нередко, Брюсов предлагал своим студентам читать стихи на память. Для Благининой, как и для множества других студентов, ВЛХИ был неоценимым, волшебным подарком судьбы — все те пять лет, что он просуществовал.

«В Москве я оказалась без дома, без денег, без работы… Но работа всё же нашлась — наметчицей в багажной экспедиции газеты «Известия»… После работы бежала в институт или Политехнический — слушать Луначарского или поэтов. Тогда впервые увидала и услыхала Маяковского, Асеева, Пастернака, Сельвинского, Антокольского и др.» — вспоминала Благинина.

Работы было много, быт тяжел, воодушевление велико. Но все же, закончив институт «по творческому и редакционно-издательскому уклону» в 1925 году (в том же году ВЛХИ прекратит свое существование), Благинина отошла от литературы. Работала в университете радиовещания, затем — во Всесоюзном радиокомитете, поэзия как-то отошла на второй план. Вернулась она в нее уже в новом, неожиданном даже для себя статусе. Играя с маленькой дочкой подруги, в увлечении Елена стала импровизировать экспромт за экспромтом. И оказалось, что детские, простые и легкие стихи — это то направление, где ее речь звучит наиболее естественно. Благинина с ее острой наблюдательностью, нежностью, жаждой и умением видеть чудо в простых вещах оказалась идеальным детским поэтом. Она пошла в журнал «Мурзилка», а чуть позже стала там редактором. Вскоре ее уже хорошо знали в ведущих издательствах для детей — в том числе и в знаменитом Детгизе. Ее стихи встречали «на ура», детям был необходим этот язык, этот взгляд, воспитание без дидактики, понимание и сочувствие. Выходили книжки, ее приняли в Союз писателей, она «попала в обойму» — а значит, командировки, новые издания, все блага, полагающиеся «инженерам человеческих душ» — в Советской стране признанные писатели и поэты считались элитой и окормлялись соответственно. И при этом Благинина оставалась собой.

Евгения Таратута, писательница и литературовед, работала в библиотеке, куда приезжали авторы «Мурзилки» на встречу с юными читателями, вспоминает: «Мы сразу подружились. Мне нравилась её чистая речь с простыми теплыми словами, которые вдруг становились высокой поэзией. Она умела весело играть словами, как любимыми игрушками, раскрывая их внутренний смысл, их таинственное звучание. Она прекрасно знала русскую поэзию — Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет. Очень любила Блока. Как-то она рассказывала мне, что Блок просто околдовал её, а его стихи научили лучше видеть, лучше слышать».

В доме Благининой, в подвальной коммуналке на Кузнецком мосту, собирались друзья, читали стихи, хозяйкой там была поэзия. А в сердце у Елены Александровны было великое горе. Ее муж, поэт Егор Оболдуев, был арестован в 1933 г. по обвинению в антисоветской пропаганде, а в 1934 осужден на 3 года и выслан в Карелию, работал на Беломорканале. В общей сложности ссылка затянулась на пять лет. Антисоветской пропагандой оказались стихи Цветаевой, которые Оболдуев охотно читал на своих знаменитых «оболдуевских посиделках», и собственные строчки типа «Граждане и гражданки! Вагон идет до Лубянки». Молодые и веселые, друзья собирались в доме Оболдуева, дурачились, читали стихи, свои и любимых поэтов. Кто-то донес. Сыграло и дворянское происхождение, и общая повадка. Георгий Николаевич (он, впрочем, предпочитал зваться Егором) Оболдуев принадлежал к старому дворянскому роду и для Москвы 30-х годов был вызывающе, слишком «несовременным» и вследствие того несвоевременным. Прекрасный музыкант, острослов, умница, как и Благинина, был он питомцем ВЛХИ, там они и познакомились.

«В его манерах, — писала о муже Благинина, — всегда было что-то старомодно-пленительное. Изящно (и немного потешно) изгибаясь, он поцеловал руки женщинам и, непрерывно болтая уморительную чепуху, в которой никогда, на моей памяти, никто его не превосходил, тотчас сделался центром внимания… Это было не настырное балаболенье, не жалкое ситро прирожденного остряка, а искрящееся шампанское настоящего острослова, словотворца и поэта».

Ценители поэзии ставили творчество Оболдуева не ниже стихов Пастернака. По манере письма он был близок к конструктивистам и обэриутам — но, как и всегда, шел своим путем, не примыкая ни к кому. К моменту ареста Елена Александровна и Егор Николаевич только что поженились (для Оболдуева это был второй брак).

«С… Ниной Фалалеевной Оболдуевой(первой женой поэта. — М.Б.) мы в хороших отношениях были, есть и будем. Ей, как и мне, выпала большая честь и радость жить рядом с человеком, о котором никак нельзя сказать, что он — хороший, ибо он блистательный, как нельзя сказать в общепринятом значении этого слова — порядочный, ибо он своеобразный и слишком сложный, и нельзя сказать, что способный, ибо он более чем талантливый. И он всечеловечен. И вечен».

Кто же мог знать, что ссылка в Карелию, возможно, окажется меньшим злом? В 37 году такого, как Оболдуев, не пощадили бы, а так он уцелел. После ссылки ему было запрещено возвращаться в большие города, он жил под Москвой, а потом началась война — и его мобилизовали. Как знающего немецкий, его направили в разведку. Впоследствии Оболдуев служил в противотанковом батальоне, был тяжко контужен, искалечил руку — и об игре на фортепиано больше не было речи. От последствий контузии он и умер в 1954 году. После войны его «извинили», разрешили проживание в Москве, но по большей части супруги жили в пос. Голицино, на даче. Там было проще и вольготнее. При жизни Егор Оболдуев напечатал лишь одно свое стихотворение (в 1929 году в «Новом мире»). Но Благинина, его жена, друг и единомышленник, сохранила его архив и сделала все, чтобы сборник Оболдуева увидел свет: она как никто понимала масштабы его дарования — не как верная супруга, а как поэт. Спустя 25 лет после смерти поэта его стихи были напечатаны в ФРГ, благодаря трудам Г. Айги, который считал Оболдуева своим учителем.

В 1937 году, когда громили Детгиз, отправляли в тюрьму и ссылку друзей, Благинина не могла поддаться искушению и встать в ряды «осуждающих и негодующих». Она уже слишком хорошо знала, чего стоят обвинения в шпионаже и вредительстве. На страшном собрании в Детгизе, когда коллеги добивали арестованных Т. Габбе, Л. Чуковскую и А. Любарскую, соревнуясь, кто больше обольет их грязью, Благинина молчала. Но не прерывала поддержку своих друзей, отсылая деньги, книги и нежнейшие, поддерживающие письма другу-редактору Детгиза Генриху Эйхлеру, брошенному в Карлаг, навещая дочку Евгении Таратуты, раздобывая внезапно осиротевшим детям своих репрессированных друзей и коллег билеты на правительственные ёлки, даря им книжки, поддерживая и не бросая. В те времена это было очень много. Как в ее собственном детстве отец, получавший не бог весть какое жалование, устраивал для яковлевских детей «леденцовые пирушки», так и дочь Александра Благинина на каждые Святки собирала в свой дом на Кузнецком детей на елку — со стихами и подарками. Праздник этот назывался «Мандариновые корочки» — в подарок каждому ребенку непременно доставались мандарины, а к чаю подавали мандариновое варенье, по легенде, сваренное из мандариновых корочек, оставшихся от прошлогоднего праздника. Дети эти, выросшие и постаревшие, вспоминали «Мандариновые корочки» у тети Лены как самый желанный зимний праздник.

Во время войны, когда немцы уже практически подходили к Москве, Благинина как член СП была эвакуирована в Красноуфимск. Однажды Чуковский спросил ее:

— А что вы делали в этом Красноуфимске?

— С печальным шумом обнажалась на местном базаре, Корней Иванович…

«Он отодвинул прибор, вскочил, подбежал ко мне, схватил под локти, приподнял, опять посадил на место, а сам хохочет-заливается:

— Молодец, — кричит, — умница! Люблю эти ваши штучки. Их собрать надо, нельзя, чтобы пропали. Давайте начнем сейчас же! Давайте припоминать!»

В годы войны писатели и поэты должны были работать, как и вся страна. Военные стихи и циклы Благининой были необходимы детям. Они несли надежду. И в доме у Благининой, когда она вернулась в Москву, постоянно ночевали, перебивались, останавливались друзья и знакомые, — она была рада всем.

Если не присматриваться к деталям, то жизнь Елены Александровны сложилась вполне благополучно. Хотя все горькие воды истории России ХХ века ее не миновали, но лично ее репрессии не коснулись. Напротив, Благинину неоднократно награждали (медали «За доблестный труд во время ВОВ» и «За доблестный труд», два ордена «Знак почета»), в области детской литературы она стала живым классиком, ее переводы (на самом деле — литературная обработка подстрочника) Л. Квитко, Т. Шевченко, Ю. Тувима, Н. Забелы, Э. Огнецвет были весьма высоко оценены — а Лев Квитко (прекрасный еврейский поэт, впоследствии расстрелянный за измену Родине и реабилитированный через 3 года) стал ее другом. Положение Елены Благининой в литературе и окололитературных кругах послужило прикрытием и Егору Николаевичу Оболдуеву — он занимался переводами, как и жена, и его, фронтовика и бывшего осужденного, государство оставило в покое, милостиво закрыв глаза на «невосторженный образ мыслей». Ее дарили дружбой великие поэты того времени — например, Мария Петровых, ее уважали как человека и как поэта даже такие требовательные и взыскательные критики, как Маршак и Чуковский, но при этом сфера приложения сил Благининой была определена довольно четко: детская поэзия. Это правда, там она была великолепна и неподражаема. Но всегда ли это устраивало ее саму? Однажды у нее вырвалось:

На зеленой на лужайке
Скачут белки, пляшут зайки,
И поют на все лады
Птички — мать их растуды.

Когда уже в 1966-м Благинина издала книгу стихов «Окно в сад», а потом в 1973 г. — «Складень», критики предпочли не замечать «взрослой» Благининой. Собственно, ее «прописка» была на полке с детской литературой, и менять это никто не собирался. Умерла она в 1989 году, в Москве, похоронена в Голицыно, рядом с мужем, которого любила всю жизнь.

К сожалению, Елену Благинину за пределами «белок и заек» знают очень мало — а кто узнает, удивляется, отчего раньше не слышал об этом удивительно глубоком и чистом поэте. В сущности, ее место в русской поэзии еще до конца не оценено, а творчество — ждет исследователя.

Несовершенный сонет

Отбросив ахи всякие и охи,
Слова-ходули и слова-весы,
Я провела немалые часы
Наедине с поэтами эпохи.
Там были лжепророки и пройдохи,
И мытари газетной полосы,
И рифмачи… А рядом — полубоги —
Владетели величья и красы.
Чисты их имена,
И горек голос лир,
И дух высок, и слово осиянно…
На вечны времена:
Владимир, Велимир,
Марина, и Борис, и Александр, и Анна.

* * *

Я на земле не праздник жизни правлю,
А скромное подвижничество дня,
И потому не блеск звезды оставлю,
А только отсвет тихого огня.

Бабушка, которая курила

Одна из наших бабушек курила…
— Грешна я перед богом, — говорила.
Она садилась на скамью у печки,
Пуская дыма сизые колечки.
За ними следом, выгибая шеи,
Клубились чудища — драконы, змеи,
Потом летели лошади крылаты,
Сверкали стяги,
Воинские латы…
И все это струилось и слоилось,
А бабушка двоилась и троилась,
И сквозь завесу лик ее в наклоне
Был чист и тонок, будто на иконе.

Моим племянникам

Запишите мой голос на пленку!
Вдруг в две тысячи третьем году
Вы услышите тетку Аленку,
Та, что будет в раю иль в аду.
Или в той беспредельности
мрачной,
Что зовется небытием
Иль в травинке — простой
и невзрачной —
Над иссохшим от зноя ручьем.
Запишите мой голос…
Быть может,
В тех далеких, неведомых днях
Вашу память он робко
встревожит
И напомнит о милых тенях.