Почему легенда московского метростроя Нина Алешина никогда не говорила о семье

Одни обожали работать с Алёшиной, другие терпеть не могли. В жизнь рабочих и инженеров с заводов она приносила творческую искру — приезжала всегда за материалом сама, подробно обсуждала с исполнителями и что нужно в конечном итоге, и почему нужно именно такое. Рутинная, конвеерная работа вдруг сменялась творческим заданием, по которому, к тому же, с работягой советовались, как с практически равным специалистом.

А вот исполнители на станциях и разного рода оптимизаторы в «Метрострое» Алёшину боялись и порой терпеть не могли: придирчива. Ничего из проекта не менять — приедет и разобьёт не те плафоны, не ту плитку. На объекте появляется чуть не через день — чтобы, если где схалтурили рабочие, немедленно отодрать, переложить, поправить. Характерное для брежневских времён «И так сойдёт» при ней не работало. А руководство хваталось за голову: то есть как, нужна эмаль из Финляндии, а стекло по особому заказу из Риги? То есть как, нужен пропуск на завод, где делают танки, потому что только там сделают правильные люстры?

В конечном итоге всё выходило, как Алёшина сказала. Под её напором держать оборону было трудно. Как выяснилось, только до поры, до времени, когда линия обороны не будет проходить по денежному вопросу. Все настояния Алёшиной сделать нормальный срочный ремонт гибнущей на глазах станции «Маяковская» оказались зря.

Последние лет двадцать жизни Нина Александровна училась принимать то, что дело её жизни будут разрушать, как хотят. Что станции, нуждающиеся в спасении, будут только уродовать временными мерами, а отлично работающие — пафосно закрывать на реставрацию, которая самым отвратительным образом обойдётся с начальным замыслом. Не надо как хорошо, надо, чтобы материалы подвозили нужные люди, и прикрепляли тоже те, кто надо. Слова «уникальный памятник архитектуры» стали пустым звуком. «Баба, успокойся, пускай делают как хотят», повторяла Алёшина, стараясь не тратить нервы зря.

Не трогать больное

Практически никогда не говорила в своих интервью Нина Алёшина о личной жизни — и видится за этом сплошная цепочка трагедий. Ни полслова, кто были мать и отец — только мимолётное упоминание папы в рассказе о несостоявшейся эвакуации (на момент начала войны Нине Александровне было семнадцать, она только заканчивала школу, выпустилась из «музыкалки» — играла на пианино). Разве что о том, как познакомилась с мужем, известно — на одном курсе учились.

Почему журналисты старались не спрашивать о муже, ясно. В интернете есть запись о надгробье на Введенском кладбище. Могила, в которой похоронены двое, и дата смерти одна — 1981.

Первый — Алёшин Николай Иванович, художник — он был на год старше Нины. Что делал в войну? Как они полюбили друг друга? Второй человек в той же могиле — Алёшина Татьяна Николаевна. Дата рождения — 1955. Дочь. Тоже художница. Двадцать четыре года — всего ничего, как выпустилась из МГХИ, только начала работу в мастерской уникальной графики Комбината графического искусства Московского отделения Художественного фонда.

Могила на двоих самых близких, с одной датой смерти — трагедия, которой, конечно, касаться никто не смел. А глядя на энергичную сероглазую женщину, пылающего архитектора, которая, казалось, никогда не замедляла свой бег, никто бы о трагедии и не подумал. Вместо личной жизни осталось расспрашивать её только о творческой — тем более, что большая часть её жизни была скорее творческой, чем личной. Девятнадцать станций метро — это огромный объём работы!

Неповторимая и невыносимая

Алёшина начала работать при Хрущёве, когда спутывали их по рукам и ногам — твердили, что надо экономить. Какой смысл экономить на архитекторах, которые, по сути, только оформляют задуманное инженерами-проектировщиками, когда дело касается метро? Даже самый дорогой материал составлял мизерные доли процента от затрат на прокладку линии, постройку станции.

Впрочем, на постройке тоже очень сильно экономили, применяли самые простые решения. Как теперь говорят — плодили сороконожек. То есть — строили однотипные станции с очень часто стоящими колоннами, с одинаковыми ребристыми потолками. Читая отзывы на только что оформленные и открывшиеся станции, архитектор Нина чуть не плакала — почему пишут, что все они одинаковые? Ведь оформители так старались, чтобы колонны эти везде были со своим характером.

Потом поняла — главное, что видит перед собой человек, входя в метро — уносящийся вдаль потолок. А колонны полускрыты людьми. Так что и характер станции надо придавать, оформляя своды.

С той поры визитной карточкой Алёшиной стали оригинальные светильники. В виде молекул — на Менделеевской.

В виде спиралей — на Марксистской.

Полукругом на пилоне и сводах — на Чкаловской (последняя её работа). Придумала Алёшина и оформлять везде по‑своему решётки вентиляции. Мелочь? Кто их разглядывает? Но в оформлении пространства нет мелочей, всё работает на общую атмосферу, на характер места.

Потому и облицовка никогда не была вопросом только примерного подбора цвета. На Варшавской Алёшина использовала рельефную плитку — рельеф этот, если приглядеться, образует повторяющиеся узоры. Для оформления Марксистской ездила на Байкал, собственноручно отбирать мрамор — нужный сорт иногда давал участки с прозеленью, с алым вместо спокойного красного.

Серую плитку выкладывать по оттенкам, строго по схеме, заставляла на Кузнецком мосту, чуть не до истерики доведя рабочих.

Уже отойдя от постройки станций, собирала материал по своим и чужим станциям для того, чтобы их признали памятниками архитектуры, не уродовали. Бегала по инстанциям, разговаривала, объясняла, какие станции и как надо спасать — бесполезно. Смирилась. Осталась просто живой легендой метро. Дожила до восьмидесяти восьми — до 2012 год — и покинула нас.

А мы выходим теперь на Чертановской, на Щукинской, на Профсоюзной и ещё шестнадцати других станциях и бежим к эскалатору, не оглядываясь вокруг, не разглядывая — потому что глаз ничего не дёргает, словно всё просто как надо и как всегда должно было быть.