«Бродячая собака», «Башня» Иванова, «Привал комедиантов» и др: литературные места Петербурга Серебряного века

Квартира Александра Блока

улица Декабристов, 57 (тогда — Офицерская, 57)

В Петербурге Блок сменил много адресов. Какое-то время он жил в квартире № 4 по адресу Галерная, 41, — ее поэт Вильгельм Зоргенфрей описывал как «квартиру в три-четыре комнаты» и называл «обыкновенной средней петербургской» из-за того, что окнами она выходила во двор. Позднее Блок переехал в квартиру № 27 по адресу Малая Монетная, 9. Об этом месте Зинаида Гиппиус вспоминала: «Светлая, как фонарик, вся белая квартирка в новом доме на Каменноостровском. Как не похожа на ту, на Галерной!»

Еще один адрес Блока — Лахтинская улица, 3, где по вечерам из-за стенки постоянно пел чей-то голос. Зоргенфрей вспоминал:

«Когда я уходил, за стеною кабинета, в смежной квартире, раздалось негромкое пение; на мой вопрос — не тревожит ли его такое соседство, А. А., улыбаясь, ответил, что живут какие-то простые люди, и чей-то голос поет по вечерам: „Десять любила, девять разлюбила, одного лишь забыть не могу“ — и что это очень приятно».

Было еще очень много подобных блоковских мест, но последний его адрес — Офицерская улица, 57. Там поэт с женой Любовью Менделеевой прожили девять лет: с 1912 года и до самой смерти Блока в августе 1921-го.

До весны 1920 года они жили в квартире № 21 (позднее из-за уплотнения им пришлось переехать в квартиру № 23, которую тогда снимала мать поэта). Блок с женой сразу полюбили это место. В письмах он писал, что новый дом ему очень нравится, и описывал вид из окна:

«За эллингами Балтийского завода, которые расширяют теперь для постройки новых дредноутов, виднеются леса около Сергиевского монастыря (по Балтийской дороге). Видно несколько церквей (большая на Гутуевском острове) и мачты, хотя море закрыто домами».

Из окна блоковского кабинета виднелся также Банный мост, который поэт в шутку называл «мостом Вздохов», — туда время от времени приходили «вздыхать» почитательницы его творчества. Кабинет он всегда держал в безупречном порядке. Искусствоведу и критику Михаилу Бабенчикову, побывавшему у Блока в гостях, даже «трудно было представить… что здесь протекает его работа». Место каждой вещи было настолько выверено, что Корней Чуковский признавался: «Хотелось хоть немного намусорить». Он же не раз шутил над приятелем, говоря, что если Блок подержит в руках замусо­­ленную книгу, «она сама собою станет чистой». 

В соседней комнате находилась столовая, где поэт с женой подолгу пили чай. Они так любили это делать, что даже придумали собственное слово для про­­дол­­жительных чаепитий — «чайнить».

Анна Ахматова описала свое посещения квартиры Блоков в стихотворении:

Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье,
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.

Здесь, «у морских ворот Невы», поэт написал стихотворные циклы «О чем поет ветер», «Кармен», «Жизнь моего приятеля», а также поэмы «Соловьиный сад», «Двенадцать», «Скифы» и многое другое.

Кстати, именно там Блока посетил молодой Сергей Есенин, который пришел к своему литературному кумиру за благословением. Он так разволновался, что страшно вспотел и беспрерывно вытирал платочком идущий градом пот. Вот как сам Есенин вспоминал детали этой встречи: 

«— Что вы? — спрашивает Александр Александрович. — Неужели так жарко?
  — Нет, — отвечаю, — это я так. — Хотел было добавить, что в первый раз в жизни настоящего поэта вижу, но поперхнулся и замолчал».

За чаем он съел целую булку, а потом согласился и на предло­женную яичницу. Блока это развеселило, и Есенин в ответ «тоже смеялся чему-то». В конце концов поэт посоветовал ему напечатать стихи и написал записку в редак­цию. Когда гость ушел, он записал: «Крестьянин Рязанской губ., 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915».

Салон Мережковских в доме Мурузи

Литейный проспект, 24/27

В доме Мурузи на Литейном проспекте Дмитрий Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус прожили больше 20 лет: с 1889-го по 1913-й. Здесь они собирали салон, который стал одним из важнейших литературных центров Серебряного века: 

«Здесь, у Мережковского, воистину творили культуру, и слова, произ­несенные на этой квартире, развозились ловкими аферистами слова. Вокруг Мережковского образовался целый экспорт новых течений без упоминания источника, из которого все черпали. Все здесь когда-то учились, ловили его слова».

К началу XX века гостиная превратилась в главный салон петербургского символизма. В разное время здесь бывали поэт Владимир Пяст, литературный критик Дмитрий Философов, художник Лев Бакст, Александр Блок, Вячеслав Иванов и другие. Встречи часто приобретали духовную направленность. Литератор Георгий Чулков вспоминал:

«…шли горячие дебаты на религиозно-философские темы; произносились монологи и диалоги, иногда речи походили на проповедь…»

Мережковский часто бывал строг к чужим суждениям:

«Иногда казалось, что Мережковский „рубит с плеча“, но когда он, бывало, уличит какую-нибудь модную литературную „особу“ в тупеньком мещанстве и крикнет, растягивая своеобразно гласные: „Ведь это по-шла-а-сть!“ — невольно хотелось пожать ему руку».

Философ Николай Бердяев говорил, что в салоне Мережковских витала какая-то «нездоровая магия, которая, вероятно бывает в сектантской круж­ковщине»: такое впечатление создавалось не только из-за постоянных обсуждений религии и ее связи с культурой. Дело в том, что Мережковский хотел создать новую Церковь — в ее основе он видел христианство, которое бы обращалось к человеку и его земным проблемам. Чулков так описывал свое впечатление от салона:

«Дом Мурузи на Литейном проспекте был своего рода психологическим магнитом, куда тянулись философствующие лирики и лирические философы.
     „Дом Мурузи“ играл ту же роль, какую впоследствии играла „Башня“ Вяч. Ив. Иванова». 

А поэтесса Надежда Тэффи вспоминала: 

«У Зинаиды Николаевны народ собирался по воскресеньям, но тесный кружок тайно — по средам. К ней можно было прийти, без всяких светских предисловий сказать то, что сейчас интересует, и начать длинный, интересный разговор».

Дом Мурузи можно справедливо считать одним из самых литературных мест Петербурга: помимо четы Мережковских, в разное время здесь жили Владимир Пяст, Дмитрий Философов, советский писатель Даниил Гранин. В квартире самого князя Мурузи с подачи Корнея Чуковского размещалась студия моло­­дых переводчиков при издательстве «Всемирная литература», там же позднее Николай Гумилев организовал «Дом поэтов» — такое название получили устраиваемые им литературные вечера. А в 1955 году в дом заезжал Александр Иванович Бродский с семьей: женой Марией Моисеевной Вольперт и 15-лет­ним сыном Иосифом. Последний в автобиографическом эссе «Полторы ком­наты» вспоминал: «И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнув­шись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам».

Салон Федора Сологуба

улица Разъезжая, 31

Федор Сологуб всегда тяготел к литературным собраниям: еще в доме № 20 на 7-й линии Васильевского острова он часто принимал по вос­кресеньям гостей: Блока, Иванова, Пяста и других. Такие встречи в основном проходили в формальной обстановке и сопровождались обязательным чтением стихов. Иногда собрания шли по уже заготовленному плану, а приглашенным заранее рассылались программки.

Однако позднее «серьезные литературные чтения у Сологуба времен Андреевского училища постепенно сменились застольными (нередко очень остроумными) с речами хозяина на литературные и общекультурные темы».

В 1908 году Сологуб вместе с женой Анастасией Чеботаревской обосновались в доме № 11 в Гродненском переулке — в квартире № 7 скром­ные чтения стихов по кругу постепенно превратились в оживленные вечера. Случались и костюмированные балы: на одном из них Сологуб нарядился римским сенатором, Максимилиан Волошин — тибетцем, Алексей Толстой — вакхом в леопардовой шкуре, а Надежда Тэффи — вакханкой: она была «более обнажена, нежели костюмирована». 

Спустя два года Сологуб с женой переехали в дом № 31 на улице Разъезжей, где наконец и устроили настоящий салон. Гости обычно собирались поздно вечером — к десяти или к одиннадцати. Около часа ночи подавался «всегда очень нарядный и тонкий» ужин, на котором иногда даже прислуживали лакеи из модных ресторанов. По воспоминаниям современников, на таких вечерах пили очень много вина, а Сологуб тщательно следил за тем, чтобы у собеседников не пустели бокалы.

Собравшиеся обычно беседовали по группам. О том, что происходило дальше, вспоминал Игорь Северянин:

«Затем все как-то само собой стихало, и поэты и актеры по предло­­жению Сологуба читали стихи. <…> Большей частью читал сам Сологуб и я, иногда — Ахматова, Тэффи, Глебова-Судейкина (стихи Сологуба), Вл. Бестужев-Гиппиус и К. Эрберг».

Он же делился шутливыми проделками Сологуба:

«На интимных вечерах, когда после ужина гости переходили в зал и рассаживались кто на стульях, кто на диване, кто просто на диванных подушках на полу и пили коньяк и всех цветов радуги ликеры, как-то само собою гасло электричество, и зал погружался в темноту, нервно посмеивающуюся, упоенно перешептывающуюся, истомно вздраги­вающую, мягко поцелуйную. Сологуб, любивший неслышную обувь, внезапно повертывал выключатель, и вспыхнувший свет заставал каждого в позах, могших возникнуть только без света…»

Впрочем, помимо таких «интимных вечеров», случались и многолюдные открытые встречи.

«Башня» Вячеслава Иванова

улица Таврическая, 35

В доме на углу Таврической и Тверской улиц Вячеслав Иванов с женой Лидией Зиновьевой-Аннибал оказались мистическим образом: Лидии во сне привиде­лась некая башенная комната, а по приезде из Женевы в Петербург она узнала ее в одной из сдающихся в аренду квартир. Супруги не раздумывая въехали в четыре комнаты на последнем, шестом этаже. Вскоре эту башню прозвали «Башней Иванова», а литературные встречи, проходящие здесь по средам, — «Средами Иванова». Последние стали важной частью литературного мира Петербурга. Живописец и участник товарищества передвижников Константин Маковский писал:

«Почти вся наша молодая тогда поэзия, если не „вышла“ из Ивановской „башни“, то прошла через нее — все поэты нового толка, модернисты, или как говорила большая публика, декаденты, начиная с Бальмонта: Гиппиус, Сологуб, Кузмин, Блок, Городецкий, Волошин, Гумилев, Ахматова, не считая наезжавших из Москвы — Брюсова, Белого, Цветаевой…»

Через «Среды Иванова» действительно прошли многие молодые поэты, а сам он часто выступал в роли наставника. Поэт Георгий Иванов, однофамилец хозяина «Башни», вспоминал:

«…„таврический мудрец“, щурясь из-под пенсне и потряхивая золотой гривой, — произносит приговоры. Вежливо-убийственные, по большей части. Жестокость приговора смягчается только одним — невозможно с ним не согласиться, так он едко-точен».

Конечно, в «Башне» бывали не только литераторы: ее неизменно посещали художники, композиторы, актеры и, по выражению Андрея Белого, «сектанты, философы, богоискатели, корреспонденты».

Гости часто спорили об искусстве, политике, мифотворчестве (создании собственных мифоподобных образов и символов) и философских вещах вроде счастья или души, а излюбленной темой самого Иванова был эрос:

«Всегда было желание у Вяч. Иванова превратить общение людей в Платоновский симпозион, всегда призывал он Эрос».

После бурных дискуссий обычно читали стихи, а расходились гости уже под утро. 

Вообще, петербургская богема начала собираться у Ивановых еще в 1905 году — тогда они вернулись из-за границы и налаживали в городе дружеские и литературные связи. Однако сезон 1906–1907 годов фактически пропал из-за болезни и смерти Лидии: у нее случилось воспаление легких.

Во время ее болезни в «Башне» еще собиралось общество «Друзья Гафиза». Оно было создано в противовес многолюдным и бурным «Средам», но просуще­ствовало совсем недолго: с весны 1906 до лета 1907 года. Его участниками были сам Иванов с женой, поэт Михаил Кузмин, пианист Вальтер Нувель, живописец Константин Сомов, Николай Бердяев, Лев Бакст и другие. Открытие встреч каждый раз начиналось с гимна, придуманного Ивановым, а для одного из собраний он написал стихотворное приветствие, в котором перечислялись «друзья» под выдуманными именами: сам Иванов был Гиперионом или Эль-Руми, его жена — Диотимой, Кузмин — Антиноем или Хариклом, Нувель — Петронием или Корсаром, Бердяев — Соломоном, а Сомов — Аладдином.

Осенью 1908 года проведение «Сред» возобновилось, но к этому времени многое само собой изменилось: теперь в составе гостей было все больше «цеховиков», то есть будущих участников «Цеха поэтов»: заходили, например, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Хлебников и другие. Тогда же Блок писал в письме к матери: «Среды стали уже не те — серо и скучновато».

С осени 1909 года функцию «Сред» выполняло Общество ревнителей худо­жественного слова (ОРХС): это литературное объединение тоже выросло вокруг Вячеслава Иванова. Правда, в 1912 году он отправился за границу, а потом переехал в Москву — после этого участия в работе ОРХСа Иванов не принимал.

Артистическое кабаре «Подвал бродячей собаки»

площадь Искусств, 5 (тогда — Михайловская площадь, 5)

Во втором дворе подвал,
В нем — приют собачий.
Каждый, кто сюда попал, —
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!

«Залезть в подвал» и правда было честью: в нем собирались чаще свои, а для чужих, то есть зашедших в «Подвал» случайно, даже придумали прозвище — «фармацевты». Поэт Бенедикт Лившиц вспоминал:

«Основной предпосылкой „собачьего“ бытия было деление человече­ства на две неравные категории: на представителей искусства и на „фар­мацевтов“, под которыми разумелись все остальные люди, чем бы они ни занимались и к какой профессии они ни принадлежали».

«Бродячая собака» возникла по инициативе режиссера и актера Бориса Пронина, который стал ее Hund-директором, и просуществовала с конца 1911 по 1915 год. Ее учредителем выступило Общество интимного театра: его в 1909 году основали режиссеры Николай Евреинов, Федор Комиссаржевский, Александр Мгебров, писатель Алексей Толстой и сам Пронин. Они и приду­мали название кабаре. Когда в конце декабря 1911 года компания искала в Петербурге место, чтобы отметить Новый год, Толстой спросил у Евреинова: «А не напоминаем ли мы сейчас бродячих собак, которые ищут приюта?» А тот ему ответил: «Вы нашли название нашей затее, пусть этот подвал называется „Бродячей собакой“».

Кабаре изначально задумывалось как площадка для собраний представителей искусства: поэтов, писателей, художников, актеров и музыкантов. Над входом в «Подвал» даже висел плакат с надписью «Все между собой считаются знакомы». Сюда приходили, например, футуристы, символисты, акмеисты, «цеховики», «мирискуссники». В «Бродячей собаке» веселились, читали стихи, дискутировали и просто общались: для многих она стала вторым домом. Владимир Пяст, например, сразу из кабаре шел на работу, а после — отсыпался, чтобы вечером снова попасть в «Подвал».

Бенедикт Лившиц говорил, что «собачий уклад» (он состоял из множества сло­жившихся внутри кабаре обычаев) «перещеголял бы британский парламент». Это правда: помимо ударов в турецкий барабан, была, например, «свиная книга» — в нее поначалу записывали приходивших гостей, но позднее она приобрела почти сакральную роль общего альбома. Более того, у «Собаки» существовали собственный герб, гимны на открытие и закрытие встреч, а также ордена и даже специальные знаки отличия.

Весной 1915 года распоряжением градоначальника Петербурга кабаре было закрыто из-за незаконной продажи алкоголя. Впрочем, это только формальная причина, фактической часто указывают пацифистские выступления Маяков­ского. После этого многие постояльцы переехали в «Привал комедиантов» — еще одну знаковую площадку петербургского Серебряного века.

Литературно-артистическое кабаре «Привал комедиантов»

Марсово поле, 7

Один из журналистов, побывавших на открытии «Привала комедиантов» 18 апреля 1916 года, писал:

«Повсюду царят смех, оживление, настроение приподнятое. Все перебрасываются приветствиями, шутками. В толпе мелькают знакомые лица литераторов, художников, известных артистов.
<…> Кажется, что очутился в одном из интимнейших кабаре Монмартра».

В тот вечер на сцене играли «Шарф Коломбины» австрийского драматурга Артура Шницлера в постановке Доктора Дапертутто — это псевдоним Всево­лода Мейерхольда, который он был вынужден взять из-за работы в импера­торском Александринском театре. Играли также «Фантазию» Козьмы Прут­кова и «Двух пастухов и нимфу в хижине» Михаила Кузмина в постановке Николая Евреинова. Между столиков ходили официанты в восточных тюрбанах и цветных шароварах, гости пели песни и читали стихи. Помимо прочего, при кабаре действовала театральная труппа, состоящая в основном из учеников студии Мейерхольда. Одно из стихотворений конферансье Коля Петер (Нико­лай Петров) посвятил «Бродячей собаке»:

…В Привале зарыта Собака,
Но духа ее не зарыть.
И каждый бродячий гуляка
Пусть помнит собачую прыть .

Дело в том, что кабаре стало прямым наследником «Подвала бродячей собаки» — не прошло и года, как в последнем закончились шумные собрания. По «Собаке» скучали многие. Например, актер Владимир Подгорный писал Петрову осенью 1915 года: «Было бы очень обидно, если бы память о „Собаке“ — той, по крайней мере, какой ее мы с Вами знали, — исчезла».

Больше всех скучал по «Подвалу» его Hund-директор Борис Пронин. Он не мог смириться с тем, что «Подвала» больше нет, и быстро загорелся новым проектом: Пронин вновь задумал артистическое кабаре. Вскоре он вооду­шевленно сообщил Подгорному: «Я достаю деньги (собираю), Коля начинает репетировать, Цыбульский пишет музыку, готовимся к открытию!!!»

«Привал комедиантов» был открыт при Петроградском художественном обществе. В состав его членов-учредителей, помимо Пронина, Подгорного и Петрова, вошли Ахматова, Гумилев, Чуковский, Анненков и другие. Несмотря на это, петроградская богема появлялась здесь нечасто. В отличие от «Собаки», где собирались друзья, а гостей часто проводили по рекомендациям, в «При­вал» продавали билеты всем желающим.

Подвальное помещение было роскошно оформлено: на стенах «Таверны» (так прозвали большой зал) художник Борис Григорьев нарисовал трактирщиков, в другом зале Александр Яковлев изобразил арлекинаду, а Сергей Судейкин оформил своды у сцены — в черный потолок были вкраплены созвездия из осколков зеркал. Кстати, в «Привале» какое-то время действовал театр кукол, который, по воспоминаниям Михаила Кузмина, производил «странное и неотразимое впечатление».

Режиссер Владимир Соловьев вспоминал, что кабаре «не оправдало возлагавшихся на него надежд — стать театром „подземных классиков“». «Привал комедиантов» просуществовал до 1919 года: по выражению критика Андрея Левинсона, к концу в нем осталась «лишь тень от тени былых вдох­новений и задора».

Квартира Ахматовой и Гумилева «Тучка»

Тучков переулок, 17

«Тучка» стала первой совместной квартирой Анны Ахматовой и Николая Гумилева: здесь они жили с 1912 по 1914 год. Правда, скромный быт Тучкова переулка пара чередовала с отъездами в Царское Село: там по адресу Малая улица, 63, находился просторный дом матери Гумилева, Анны Ивановны. 

Жизнь в «Тучке» протекала без излишеств — «это была просто студенческая комната Николая Степановича, где и сидеть-то было не на чем». Впрочем, это ничуть не мешало веселью молодой жизни: здесь Ахматова и ее друг Мандельштам смешили друг друга так, что оба «падали на поющий всеми пружинами диван на „Тучке“ и хохотали до обморочного состояния, как кондитерские девушки в „Улиссе“ Джойса».

Ахматова посвятила счастливым годам в Тучковом переулке стихотворение «Покинув рощи родины священной...»: 

…Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм Святой Екатерины.
…Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, как чиж, свистал перед мольбертом…

Он — это художник Натан Альтман. Ахматова ходила к нему в мастерскую на Мытнинской набережной позировать для знаменитого впоследствии портрета.

Именно за эти пару лет в жизни Гумилева и Ахматовой произошло несколько судьбоносных событий. Одним из них стало рождение сына, Льва Гумилева, или Лёвушки, как его звали домашние. Он родился осенью 1912 года, буквально через пару недель после этого Гумилев и снял «Тучку». А в 1914 году в печати появился сборник стихотворений Ахматовой «Четки». Это был боль­шой успех: с 1914 по 1923 год книга переиздавалась восемь раз. 

В 1914 году Гумилев ушел на фронт добровольцем, а летом 1918-го они с Ахма­товой развелись. Сама поэтесса с 1914 года сменила множество адресов и в конце концов в 1924 году заселилась в «Фонтанный дом» — в его флигеле Ахматова прожила почти 30 лет.

Квартира Лили и Осипа Брик

улица Жуковского, 7

Фонари вот так же врезаны были
в середину улицы,
Дома похожи.
Вот так же,
из ниши,
головы кобыльей
вылеп.

— Прохожий!
Это улица Жуковского?

<...>

 «Она — Маяковского тысячи лет:                        
он здесь застрелился у двери любимой».

Это отрывок из поэмы Маяковского «Человек». В доме № 7 на улице Жуков­ского с 1915 по 1919 год жила вместе с мужем Осипом муза поэта, Лиля Брик. В квартиру № 42 часто приходили друзья семьи — Велимир Хлебников, Давид Бурлюк, Виктор Шкловский и другие. Брики держали своего рода салон, где гости не только обсуждали литературу, но и играли в карты: в винт, покер, «тетку» и «железку». Самыми заядлыми картежниками были сами Брики, Маяковский и финансист Лев Гринкруг, частый гость салона. Во время важных партий на дверь квартиры даже вывешивалась табличка: «Брики никого не принимают».

С конца лета 1916 по декабрь 1917 года Маяковский жил в доме № 52 на Надеждинской улице (позднее ее переименовали в улицу Маяковского). Поэт Сергей Спасский, побывавший у него в гостях, вспоминал:

«Он жил в довольно просторной комнате, обставленной безразлично и просто. Комната имела вид временного пристанища, как и боль­шинство жилищ Маяковского. Необходимая аккуратная мебель, безотносительная к хозяину. Диван, в простенке между окнами — письменный стол. Ни книг, ни разложенных рукописей — этих признаков оседлого писательства. Но так и должно это выглядеть. Маяковский „писал“ в голове».

Именно в этой комнате через год после знакомства с Брик поэт попытался застрелиться. Она вспоминала:

«В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“ — что-то накинула поверх халата, скатилась с лест­ницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“. Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя».

По ее словам, он часто заводил разговоры о самоубийстве. Следующую попытку поэт предпринял в 1917 году. Перед этим он оставил запись: «11 октября. 4 ч. 15 м. Конец». Однако случилась осечка.

И все же именно квартиру Бриков, «чужое, казалось бы, гнездо», по выра­жению поэта Николая Асеева, Маяковский «охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будь он семейственником». Здесь же в 1915 году поэт впервые прочел поэму «Облако в штанах». Лиля Брик вспоминала:

«Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме.
Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом
обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог
и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:  
     — Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
     Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда».

Новый, 1916 год они встречали вместе. Из-за того, что квартира была крошеч­ной, елку пришлось подвесить вверх ногами к потолку. Вместо игрушек ее украшали игральные карты и вырезанные из бумаги облака в штанах. У празд­нующих были невероятно яркие наряды: Осип Брик был в чалме и узбекском халате, Маяковский ходил с деревянным кастетом, Лиля Брик — в шотландской юбке и парике маркизы, а критик и издатель Виктор Ховин вместо рубашки надел афишу «Очарованного странника» Лескова.

Брики и их гости всегда что-то выдумывали. Например, на одной из стен квартиры висел рулон, где каждый писал первое, что пришло в голову:

«Маяковский про Кушнера: „Бегемот в реку шнырял, обалдев от Куш­ныря“. Бурлюк рисовал небоскребы и трехгрудых женщин, Каменский вырезал и наклеивал райских птиц из разноцветной бумаги, Шкловский писал афоризмы: „Раздражение на человечество на-кап-кап-ливается по капле“». 

А Лиля Брик изображала животных с выменем и подписью: «Что в вымени тебе моем!»

Концертный зал Тенишевского училища

улица Моховая, 33

Знаменитое Тенишевское училище основал в 1898 году князь Вячеслав Николаевич Тенишев. В 1903 году он скончался, и его жена отказала учебному заведению в дотациях. Тогда большой концертный зал решили сдавать в аренду Литературному фонду — созданной в 1859 году общественной организации, которая помогала литераторам.

С этого времени училище стало одной из важных точек на литературной карте Петербурга. В Тенишевском зале проводились регулярные поэтические и музыкальные вечера. Свои произведения на них читали Ахматова, Есенин, Блок, Сологуб, Мандельштам и другие. А за роялем иногда сидел композитор Сергей Прокофьев. Здесь же шли спектакли: например, в 1914 году на сцене играли «Балаганчик» и «Незнакомку» Блока в постановке Мейерхольда. 

Интересно, что Тенишевский зал стал свидетелем множества любовных перипетий. Так, сохранилась переписка Блока и оперной певицы Любови Дельмас, пришедших вместе на один из вечеров. Блок, общаясь с Дельмас через бумажку, писал ей:

Не могу слушать.
Вас слышу.
Почему Вы каждый день
        в новом платье?
Нет, — — — —
        Не слышу
Пришла Тэффи х.
        Надо пересесть?
        Теперь уже неловко?

<...>

Все это я вижу во сне, что
Вы со мной рядом, когда
проснусь, никто даже не сможет
сказать мне было это, или не
было потому что Вы даже не
[вспомните об этом никогда].

Именно Дельмас поэт посвятил поэтический цикл «Кармен». Забавная история случилась и с Сергеем Есениным. 25 октября 1915 года в Тени­шевском зале состоялся вечер «Краса», на котором среди прочих выступающих был заявлен Есенин с поэтическими циклами «Русь» и «Маковые побаски». Впрочем, по воспоминаниям поэта Пимена Карпова, «публика, читая афиши на заборах, недоумевала: „Вечер Краса… Кто этот Крас? Пианист? Гармонист? Русский или, прости господи, немец?“» 

На вечере гости все продолжали требовать некоего «Краса». Но случилось следующее:

«И вдруг из-за кулис выгружается с трехрядкой-ливенкой через плечо Есенин. Городецкий, махнув на все рукой, бежит без оглядки с эстрады. Есенин, подойдя к рампе, пробует лады ливенки.

— Вот как у нас на деревне запузыривают! — бросает он в толпу зрителей. — С кандебобером! Слухайте!» 

Одной из слушательниц была журналистка и поэтесса Лариса Рейснер — она «неистово хлопала в ладоши» и кричала «Продолжайте!». После своего выступ­­ления Есенин догнал ее и сказал: «Я вас люблю… лапочка! Мы поженимся…» А она иронично ему ответила: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепет­ную лань…»

Также в стенах Тенишевского училища Гумилев познакомился с писательницей Анной Энгельгардт, на которой позднее женился, а Ахматова — с композито­ром Артуром Лурье: он стал адресатом нескольких ее стихов и на некоторое время — сожителем в доме № 18 на Фонтанке.

Квартира Сергея и Зинаиды Есениных

Литейный проспект, 33

В Петрограде Есенин обычно подолгу не задерживался: в основном он жил в Москве. Однако именно с этим городом поэта связывают важные знакомства: именно сюда «рязанский лель» приехал за одобрением литературных кумиров. Он успел побывать и у Блока, и у Мережковских, и у Федора Сологуба. Последний, как вспоминал позднее Георгий Иванов, отчего-то сразу усомнился в его искренности:

«Потеет от почтительности, сидит на кончике стула — каждую секунду готов вскочить. Подлизывается напропалую: „Ах, Федор Кузьмич! Ох, Федор Кузьмич!“ — и все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает: ублажу старого хрена — пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь — я этого рязанского теленка сразу за ушко да на солнышко. Заставил его признаться и что стихов он моих не чи­тал, и что успел до меня уже к Блоку и Мережковским подлизаться, и насчет лучины, при которой якобы грамоте обучался, — тоже вранье. <…> …Обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало».

Правда, после этих слов Сологуб все-таки протянул редактору «Новой жизни» тетрадь со стихами молодого поэта и посоветовал их к печати, заключив: «…мальчишка стоящий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из „Аполлона“».

Потребовалось не так много времени, чтобы о Есенине заговорили как о чуде. Причем рассказы о его приезде в город часто приукрашивали: 

«…нежданно-негаданно, точно в сказке, в Петербурге появился кудрявый деревенский паренек в нагольном тулупе и дедовских валенках, оказавшийся сверхталантливым поэтом».

Ко всему прочему добавляли: «…пришел из Рязанской деревни в Петроград, как ходили в старину на богомолье».

Больше всего времени в Петрограде Есенин провел в 1917–1918 годах. Поэт и его жена Зинаида сняли две комнаты по адресу Литейный проспект, 33, которые и стали их первым собственным жильем. Друг семьи, поэт Владимир Чернявский, так описывал их жизнь:

«Жили они без особого комфорта (тогда было не до того), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Никола­евна умели быть, несмотря на начинающуюся голодовку, приветливыми хозяевами… У небольшого обеденного стола близ печки, в которой мы трое по вечерам за тихими разговорами (чаяниями и воспомина­ниями) пекли революционную картошку, нередко собирались за самоваром гости». 

Еще Чернявский вспоминал, как Есенин ценил хозяйственность Зинаиды и как «его, тогда еще не очень избалованного чудесами, восхищала эта неприхот­ливая романтика и тешило право на простые слова: „У меня есть жена“».

Квартира Михаила Кузмина

улица Рылеева, 17 (тогда — Спасская, 17)

Спасская улица, 17, — главный петербургский адрес поэта Михаила Кузмина. Здесь, в квартире № 9, он прожил двадцать лет: с 1915 года и до самой смерти в 1936-м. До этой квартиры у поэта не было собственного жилья: он все время переезжал от друзей к друзьям. Так, Кузмин успел пожить в «Башне» Вяче­сла­ва Иванова, у семьи Судейкиных, в квартире писательницы Евгении Нагрод­ской и даже у Ахматовой с Гумилевым в Царском Селе.

В конце концов поэт вместе со своим другом и любовником Юрием Юркуном снял просторную квартиру на Спасской. Однако из-за уплотнения выделенное им жилье урезали до двух комнат, а сама квартира стала коммунальной. Ком­нату поменьше заняла мать Юрия, Вероника Карловна, а в той, что побольше, жили они сами. Причем их комната была проходной: соседи часто доставляли жильцам беспокойство, проходя через нее на кухню и обратно. Один из гостей, журналист и писатель Иннокентий Басалаев, так описывал их быт:

«В их общей комнате было все как у женщин: зеркала, туалет, мягкая мебель, на туалете пудреницы, флаконы, коробочки, бонбоньерки, ножички, губные и гримировальные карандаши. Полунарядно. Разбросанно. Пестро.
     В столовой — овальный стол без скатерти, шкаф с книгами, на стенах картины без рам. Над столом электрическая лампа. Неуютно, но привычно».

Здоровье Кузмина постепенно ухудшалось. В сентябре 1934 года в письме к драматургу Василию Шкваркину он признавался: 

«… я все болен, последнее время припадки все чаще, а оправления все медленнее, совсем стал инвалидом. Притом каждый приступ связан с непосредственной и прямой смертельной опасностью».

Приступами Кузмин называл обострения сердечной астмы, — именно из-за них с конца 1934-го до весны 1935-го он лежал в больнице. Вот одна из записок Юркуна, оставленная поэту:

                              «Милый Майкль
          Поеште пожалуйста что у мамаши будет не дожидаясь меня — поеште колбасу — хватит и на гостей. Я купил забавныя вещи — потом разскажу
Сейчас пошел за булками и за сметаной и т. д. Поспите
Крепко Вас целую Юра».

Кузмин так и не поправился: зимой 1936 года его госпитализировали в Мари­ин­скую больницу. Там 1 марта он скончался от воспаления легких. 3 февраля 1938 года Юрия Юркуна арестовали: он проходил по «писательскому делу». Осенью того же года его расстреляли.

При конфискации сотрудниками НКВД архива Кузмина какую-то часть его бумаг все-таки удалось спасти. Один из мешков, в который были сложены вещи поэта, порвался во время спуска по лестнице. Выпавшие документы подобрал дворник: в свертке, который тот передал художнице Ольге Гильде­брандт, лежал, в частности, дневник Кузмина. Она оставила его на сохранение одной из близких ей семей, но во время блокады дневник был утерян.