Горюхино или Горохино? Самсон или Симеон Вырин? 5 таинственных ошибок в текстах Пушкина

Мало у кого возникает подозрение, что в изданиях Пушкина могут быть неточности, неочевидные решения или даже прямые ошибки. Между тем текстологических мифов вокруг Пушкина, может быть, даже больше, чем биографи­ческих легенд. Но рождаются они не от того, что у изданий Пушкина были невнимательные или непрофессиональные комментаторы (как раз наоборот, Пушкину с исследователями-текстологами очень повезло!), а во многом потому, что так устроена публикационная жизнь литературного произведения. От первых набросков к последнему прижизненному изданию текст проходит множество этапов — ведь автор меняет сюжетные решения, героев или отдельные слова. Какой из вариантов более «правильный», более «автор­ский», более «подлинный»? На эти вопросы могут быть разные ответы, и потому так важна роль комментатора-текстолога, который определяет, какого Пушкина мы читаем и будем читать. Со временем какие-то решения могут пересматриваться или отвергаться. Прижизненные издания Пушкина и его тексты, издававшиеся во второй половине XIX века, могут разительно отличаться от того Пушкина, к которому привыкли мы.

1. Как звали станционного смотрителя?

Мстислав Добужинский. Иллюстрация к повести Александра Пушкина «Станционный смотритель». 1905 год

Современный читатель знает пушкинского станционного смотрителя, увековеченного даже персональным музеем, как Самсона Вырина, а его блудную дочь — как Авдотью Самсоновну. Если открыть издания «Повестей Белкина», вышедшие еще при жизни Пушкина, в 1831 и в 1834 году, можно сильно удивиться: в последнем издании, на страницах 99 и 110, герой именуется Симеоном, а героиня — Авдотьей Симеоновной. При этом в первой публикации имя старого смотрителя — Симеон (страница 109), зато его дочь — Авдотья Самсоновна (страницы 124–125). 

Очевидная несогласованность имен отца и дочери, произошедшая из-за ошибки наборщика или неразборчивости пушкинского почерка (спутаны «а» и «и», «с» и «е», действительно похожие при беглом письме), не укрылась ни от первого издателя «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» Петра Плетнева, ни от готовивших издание 1834 года. Но решили они эту проблему противоположными способами. В издании 1831 года в списке опечаток указано, что вместо «Симеон» следует читать «Самсон», а в издании 1834 года, наоборот, имя отца было исправлено по отчеству дочери — и смотритель стал Симеоном Выриным. 

Перед позднейшими пушкинскими издателями стоял и продолжает стоять тот же выбор: предпочесть первое издание, которым Пушкин занимался вполне внимательно (там Самсон и Самсоновна), или же второе (там Симеон и Симеоновна) как последнее авторское. Начиная с Большого академического издания 1937–1959 годов последовательно выбирается первопечатный вариант, с Самсоном, а вот с 1880-х по 1930-е годы побеждала противоположная точка зрения. Поэтому, например, в романе Владимира Набокова «Дар» упоминается «похожий на Симеона Вырина смотритель» — в точном соответствии с тем решением, которое было в доступных Набокову изданиях Пушкина.

Но как же хотел назвать своего смотрителя сам Пушкин? Изучавший рукопись «Станционного смотрителя» Сергей Бонди был уверен, что у Пушкина написа­но «Самсон» и «Самсоновна», а значит, вариант первого издания с учетом исправленной опечатки более авторитетный, чем «Симеон» последней (а потому традиционно предпочитаемой) прижизненной публикации.

2. А как звали няню Татьяны Лариной?

Елена Самокиш-Судковская. Иллюстрация к поэме Александра Пушкина «Евгений Онегин». 1916 год

Непоследовательность в выборе имен персонажей — не редкость в густона­селенных произведениях с долгой творческой историей. Чтобы не запутывать читателей, редакторы или текстологи часто берут на себя неблагодарную обязанность исправлять забывчивого и невнимательного автора, который в одном месте дал герою, скажем, одно отчество, а в другом — другое. Только совсем не всегда очевидно, в какую сторону исправлять, какой из нескольких вариантов, рассматривавшихся автором, в большей степени отражает его подлинный замысел.

История с именем, а вернее отчеством, няни Татьяны Лариной — еще один пример такой неоднозначности: в свое время на это обратил внимание филолог Максим Шапир. Отчество няни упоминается в романе один раз, в драмати­ческой сцене с письмом Татьяны в третьей главе. «Уж ей Филипьевна седая / Приносит на подносе чай», — читаем мы в современных изданиях «Евгения Онегина». Но этот вариант отчества — не первый и не единственный: в руко­писных редакциях няня звалась Фадеевной, а общепринятое теперь отчество Пушкин дал ей в отдельном издании третьей главы (роман в стихах — как сериал — сначала выходил по главам), а затем в первом полном издании «Онегина» (1833). При этом во втором и последнем прижизненном издании «Евгения Онегина» (1837) Пушкин снова изменил отчество старушки-няни, и она стала Филатьевной (страница 98). 

Исследователи долго и пока безуспешно спорят о том, насколько внимательно Пушкин в преддуэльных обстоятельствах конца 1836 года мог заниматься последним изданием «Онегина», но, как бы то ни было, сложно считать такую замену невыправ­ленной опечаткой. А если так, то мы — по воле редакторов — знаем няню Татьяны под ее неокончательным, «промежуточным» отчеством.

3. Откуда вырос «прибрежный тростник»?

Первая публикация стихотворения Александра Пушкина «Аквилон» в первом номере газеты «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду“» за 1837 год

Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник болотный долу клонишь?
Зачем на дальний небосклон
Ты облачко столь гневно гонишь?

Недавно черных туч грядой
Свод неба глухо облекался,
Недавно дуб над высотой
В красе надменной величался…

Но ты поднялся, ты взыграл,
Ты прошумел грозой и славой —
И бурны тучи разогнал,
И дуб низвергнул величавый.

Пускай же солнца ясный лик
Отныне радостью блистает,
И облачком зефир играет,
И тихо зыблется тростник.

Не вполне хрестоматийное стихотворение «Аквилон» на вечный басенный сюжет о соревновании надменного дуба и гибкого тростника примечательно в том числе и тем, что это был последний стихотворный текст, напечатанный при жизни Пушкина. Он появился в первом номере газеты «Литера­турные прибавления к „Русскому инвалиду“» в 1837 году, когда ее редактором стал молодой журналист Андрей Краевский — в будущем всесильный издатель «Отечест­венных записок» и газеты «Голос». Уже в первом номере новый редактор хотел обозначить свою реформаторскую и прогрессистскую журналистскую установку, что выразилось не только в подборе материалов, но и в изменении оформления газеты, которая была напечатана «в четыре столбца на листе огромного, еще не виданного у нас формата», по примеру английских газет. По сравнению с газетами 1820-х — начала 1830-х годов, размером напоминавшими большефор­мат­ные книги, обновленные «Прибавле­ния», близкие по формату к современным газетам, действительно должны были казаться огромными. «Какова простыня!» — так, по воспоминанию современника, отозвался о «Прибавлениях» Пушкин, развернув первый номер.

Этот непривычно большой формат сразу вызвал нарекания подписчиков — газету было неудобно как читать, так и брошюро­вать, и Краевский был вынужден вернуться к более привычному газетному размеру. В середине января 1837 года первый номер тоже был перепечатан в уменьшенном, стандартном формате (для комплекта), и таким образом возникла еще одна, «распоследняя» пушкинская публикация. Самый первый, большеформатный номер «Литературных прибавлений» сохранился гораздо хуже, чем его комплектная перепечатка, а потому история с двумя «последними публикациями» Пушкина обнаружилась лишь в недавнее время.

Но и это еще не все приключения «Аквилона». В обоих вариантах «Литератур­ных прибавлений», беловом автографе и прижизненной копии, начальные строки стихотворения читаются одинаково: «Зачем ты, грозный аквилон, / Тростник болотный долу клонишь?» Другие источники текста комментаторам не известны — казалось бы, откуда взяться разночтениям? Тем не менее в Большом академическом издании Пушкина, готовившемся к столетию со дня гибели поэта (1937) виднейшими советскими текстологами, мы читаем: «Зачем ты, грозный аквилон, / Тростник прибреж­ный долу клонишь?» Авторитет академического собрания сочинений был столь велик, что последующие массовые и даже научные издания печатали тексты по нему, не сверяясь ни с прижизненными публикациями, ни тем более с рукописями. Так «тростник прибрежный» укоренился в издательской традиции без всякого на то основания. Только в 2008 году на эту странную несообразность обратил внимание пушкинист Алексей Балакин. В новом академическом издании «Аквилон» наконец напечатан как при Пушкине.

4. Чем дышали петербургские театралы?

Зрительный зал Михайловского театра. Середина XIX века

Хрестоматийные онегинские строки о нравах петербургских театралов современные читатели помнят так: 

Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

Этот дух театральной «вольности», трактуемой прежде всего в политическом смысле (ср. оду «Вольность»), подчерки­вается как в специальных работах на тему «Пушкин и театр», так и в комментариях к роману в стихах — напри­мер, в известном комментарии Юрия Лотмана, где в пара­ллель пушкинскому тексту приведены слова декабриста Кондратия Рылеева, будто бы сказанные им на Сенатской площади 14 декабря 1825 года: «Мы дышим свободою». 

Акцентируя вольнолюбивое звучание этих строк, Лотман также указывал на то, что в прижизнен­ных изданиях этот фрагмент подвергся цензурной замене: вместо сомнительной с точки зрения царской цензуры «вольности» появилась «критика». Действи­тельно, во всех прижизнен­ных публикациях первой главы, которых в течение 1825–1837 годов было четыре, этот стих читался одина­ково и не так, как в нынешних изданиях: «Где каждый, критикой дыша». Однако точно так же — с «критикой», а не с «воль­нос­тью» — он читался и в рукописной копии первой главы. Ее, по всей видимости, в Михайлов­ском осенью 1824 года изготовил для будущего издания Лев Пушкин при участии старшего брата. Цензурная рукопись первой главы не сохранилась, но из доку­ментов Петербургского цензурного комитета и косвенных свидетельств можно заключить, что никаких цензурных претензий первая глава «Онегина» не встретила. Пушкин и сочувствующие ему петербургские друзья заранее заручились поддержкой министра народного просвещения и главы цензурного ведомства адмирала Александра Шишкова.

Откуда же взялась «вольность» и версия о цензурной замене? Вариант с «воль­ностью» встречается только в черновике, набросанном Пушкиным в 1823 году в Одессе. В первом беловом автографе первой главы, тоже одесском (на облож­ке рукой Пушкина выставлена дата: «Одесса MDCCCXXIII»), «вольностью» зачеркну­то и заменено на «критикой». Эта замена и была интерпрети­рована текстологами 1930-х годов как цензурная — учитывая политический ореол слова «вольность» и возможные ассоциации обобщенного образа дерзкого вольнолюбца с приятелем Пушкина Павлом Катениным, высланным из Петербурга в 1822 году из-за театрального скандала. Начиная с 1930-х годов во всех изданиях — по воле текстологов — «вольность» заменила «критику».

Прямых аргументов в пользу вынужденности этой поправки у нас нет: беловой автограф не мог предназначаться для цензорского чтения (в 1823 году Пушкин и не помышлял об издании «Онегина»), Пушкин еще не раз возвращался к тексту, дорабатывал его и мог изменить эту строку. Наконец, для публика­ции первой главы «Онегина» цензурные условия были крайне благоприятные, да и впоследствии у Пушкина было несколько возможностей вернуться к прежнему рукописному чтению, чего он, однако, не сделал.

5. Село Горюхино или Горохино?

Виньетка «Птица» на зачеркнутом заглавии «История села Горюхина». Октябрь-ноябрь 1830 года

В 1867 году в статье, позже получившей заглавие «Нечто о Пушкине, главном сокровище нашей литературы», известный критик Николай Страхов особенно выделял пушкинскую способность к «добродушной пародии», в которой «сквозь насмешки… сквозит истина дела». Образцом такой пародии Страхов называл «Летопись села Горохина». «Для наших историков, — писал Страхов, — „Летопись села Горохина“ должна служить постоянным указанием на то, к чему они должны направлять все усилия при изображении далекой старины, людей и нравов». Ссылки на загадочную «Летопись села Горохина» мы найдем в статьях Белинского, Некрасова, Достоевского, в речи Тургенева на открытии памятника Пушкину в 1880 году, но в совре­менных собраниях сочинений Пушкина мы такого произве­дения не обнаружим.

Нынешние читатели знают это незакончен­ное, но замечательно остроумное прозаи­ческое сочинение, написанное вместе с «Повестями Белкина» болдинской осенью 1830 года, под заглавием «История села Горюхина» (оно было вписано, а затем замарано рукою Пушкина на отдельном обложечном листе). Однако при первой публикации, осуществленной уже после смерти автора, оно было названо редакто­рами «Современника» (1837) и затем посмертного собрания сочинений Пушкина (1841) «Летописью села Горохина» — без опоры на рукопись. Кроме того, само название села было прочитано как «Горохино» — и в таком виде публиковалось вплоть до 1910 года. 

Пересмотрел устоявшееся чтение Семен Венгеров, редактор крупнейшего дореволюционного собрания сочинений Пушкина. Обратившись к рукописи, он не только разглядел написание «Горюхино» в зачеркнутом заглавии, но и подсчитал, в каком количестве случаев в самом тексте Пушкин написал именно «Горюхино». Их оказалось около 30, в то время как другое написание — «Горохино» — встречается единично (3 раза по подсчетам Венгерова, 5 раз по подсчетам современных текстологов). Существенно, однако, что вопреки уверенности Венгерова в том, что Пушкин хотел назвать сельцо только и исключительно Горюхиным, рукопись все же отражает колебания автора между пародийно-патриархальным Горохином (с ассоциативными отсылками к сказочному Царю Гороху) и характерис­тическим «Горюхином», предвос­хищающим некрасовские деревеньки: «Горелово, Неелово — / Неурожайка тож».