Как Николай Гумилев путешествовал по Африке

Николай Гумилев был в Африке трижды, но только во время последней иссле­довательской экспедиции решил вести систематические записи. «Мой дне­вник идет успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печа­тать», — написал он Ахма­товой в самом начале своего путешествия. Но следовать этому плану не получилось: в условиях тяжелого африканского похода задача сразу создавать литературный текст оказалась невыполнимой. В итоге он написал только четыре небольшие главы дневника (своего рода пролог к путе­шествию) и бросил его, когда экспедиция двинулась вглубь Абиссинии.

Но все же Гумилев продолжал вести ежедневные записи, сухо фиксируя будни экспедиции: перемещения, расходы, покупки, сделанные для Акаде­мии наук, и тому подобное. Если очевидная литературность «Африканского дневника» иногда заставляла сомневаться в его исторической ценности, то эти ежедневные записи подтверждали подлинность описанных в нем событий. Гумилев планировал опубликовать свой дневник сразу после возвращения в Петербург, но так этого и не сделал: были напечатаны только фрагменты из его «художественной» части в составе других литературных произведений. Полностью эта часть вышла только в 1987 году в журнале «Огонек», и именно тогда ей дали название «Африканский дневник», которого в рукописи Гумилева не было. Несмотря на незавершенность, «Африканский дневник» остается самым подробным высказыванием Гумилева об Африке.

1. О приготовлениях к путешествию

«Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда. Надо было достать палатку, ружья, седла, вьюки, удостоверения, реко­мендательные письма и пр. и пр.
     Я так измучился, что накануне отъезда весь день лежал в жару. Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия».

На самом деле приготовления к отъезду заняли еще больше — около четырех месяцев. За это время участникам экспедиции был предоставлен бесплатный проезд на пароходе Добровольного флота от Одессы до Джибути и обратно («с оплатой продовольствия за собственный счет»), выделено 5 винтовок, 1000 патронов и выдан так называемый открытый лист, дававший путеше­ственникам привилегии на всем пути следования. Правительство Эфиопии подтвердило готовность содействовать Гумилеву в осуществлении его планов по собиранию этнографических коллекций и исследованию местных племен.

Перед отъездом в Африку поэт действительно сильно заболел, о чем впослед­ствии вспоминал Георгий Иванов:

«Я помню, как Гумилев уезжал в эту поездку. Все было готово, багаж отправлен вперед, пароходные и железнодорожные билеты заказаны. За день до отъезда Гумилёв заболел — сильная головная боль, 40° тем­пература. Позвали доктора, тот сказал, что, вероятно, тиф. Всю ночь Гумилев бредил. Утром на другой день я навестил его. Жар был так же силен, сознание не вполне ясно: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких-то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полу­слове, опять начинал говорить разумно и вновь обрывал.
     Когда я прощался, он не подал мне руки: „Еще заразишься“, — и при­бавил: „Ну, прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду“.
     На другой день я вновь пришел его навестить, так как не сомневался, что фраза об отъезде была тем же, что читающие кролики, т. е. бредом. Меня встретила заплаканная Ахматова: „Коля уехал“.
     За два часа до отхода поезда Гумилев потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что осталось неуложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал».

2. О вынужденной экономии 

«Утром выяснилось, что путь не только не исправлен, но что надо по меньшей мере 8 дней, чтобы иметь возможность двинуться дальше, и что желающие могут вернуться в Джибути. Пожелали все, за исклю­чением турецкого консула и нас двух. Мы остались потому, что на станции Айша жизнь стоила много дешевле, чем в городе».

Несмотря на то что Академия наук многое сделала для успеха экспедиции, текущие расходы путешественникам приходилось оплачивать самим. Нужно было постоянно думать об экономии. Следы этих расчетов есть не только в «Африканском дневнике», но и в других личных записях Гумилева, в том числе письмах. «Магический открытый лист уже сэкономил мне рублей пятьдесят…» «Русский вице-консул в Джибути m-r Галеб оказал мне ряд важных услуг: устроил бесплатный пропуск оружия в Джибути и в Абиссинии, скидку на провоз багажа на железной дороге». «Я решил взять слуг в Дире-Дауа, а мулов купить в Харраре, где они много дешевле». Кроме того, Гуми­лев так и не получил деньги, обещанные Академией наук для окончательного расчета с проводниками и на обратную дорогу. Необходимую сумму — 140 талеров — он был вынужден одолжить у Бориса Чемерзина, секретаря русской миссии в Абиссинии.

3. О трусливых гиенах и экзотическом мифе

«Гораздо больше интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят. Разрушать легенды оказалось труднее, чем их создавать».

Как ни странно, но Гумилев сам создавал экзотический миф об Африке, над которым он здесь иронизирует. В сборнике «Романтические стихи», вышедшем в 1908 году, есть и воинственные абиссинцы, и страшные африканские боги, и дворцы, устланные львиными шкурами. В центре африканского мифа, созданного Гумилевым, находится своеобразный «поэтический зверинец»: изысканный жираф, разъяренный носорог, влюбленный ягуар и кричащие обезьяны. Особое место в нем занимает гиена, и в стихах Гумилева она меньше всего похожа на трусливого зайца:

Ее стенанья яростны и грубы,
Ее глаза зловещи и унылы,
И страшны угрожающие зубы
На розоватом мраморе могилы.

4. О ловле акулы

«Пока агент компании приготовлял разные бумаги, старший помощник капитана решил заняться ловлей акулы. <…>
     <…>
     <…> Десять матросов с усильями тащили канат. Акула бешено вертелась, и слышно было, как она ударяла хвостом о борт корабля. Помощник капитана, перегнувшись через борт, разом выпустил в нее пять пуль из револьвера. Она вздрогнула и немного стихла. Пять черных дыр показались на ее голове и беловатых губах. Еще усилье, и ее под­тянули к самому борту. Кто-то тронул ее за голову, и она щелкнула зубами. Видно было, что она еще совсем свежа и собирается с силами для решительной битвы, Тогда, привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким ударом вонзил его ей в грудь и, натужившись, довел разрез до хвоста. Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда вытащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало, двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови.
     <…>
     Акуле отрубили челюсть, чтобы выварить зубы, остальное бросили в море. <…> Вечером мне принесли доставшиеся на мою долю три белых и зубчатых зуба акулы».

Опасная охота на экзотических животных — важнейшая часть африканского мифа Гумилева, как поэтического, так и биографического. «Поэт-охотник» — именно так назвал себя Гумилев в докладе о второй поездке в Африку. Этот миф подкреплялся регулярной демонстрацией охотничьих трофеев — и во вре­мя публичных выступлений, посвященных африканским путешествиям, и дома. Например, поэтесса Ирина Одоевцева вспоминала, что на полу у Гумилева лежала шкура леопарда. Это была якобы та самая шкура, о которой он написал:

Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.

Сцена охоты на акулу, свидетелем которой Гумилев стал во время своего третьего путешествия, позднее вошла в его рассказ «Африканская охота». Он состоял из четырех охотничьих эпизодов: все они написаны с тем же беспощадным натурализмом. В конце этого рассказа, рефлексируя над собственным равнодушием к жестокому обращению с животными, Гумилев примеряет на себя роль жертвы: рассказчику снится сон, в котором ему отрубают голову как участнику дворцового переворота. Но удивительным образом на финальную оценку охоты этот мысленный эксперимент никак не повлиял: в своем сне Гумилев, истекающий кровью, с отрубленной головой, «аплодирует умению палача» и радуется, «как все это просто, хорошо и совсем не больно».

5. О сомалийских орнаментах и галласских песнях

«Сомалийцы обнаруживают известный вкус в выборе орнаментов для своих щитов и кувшинов, в выделке ожерелий и браслетов, они даже являются творцами моды среди окружающих племен, но в поэтическом вдохновении им отказано. Их песни, нескладные по замыслу, бедные образами, ничто по сравнению с величавой простотой абиссинских песен н нежным лиризмом галласских».

Во время всех трех поездок в Африку Гумилев собирал образцы абиссинской народной поэзии. В этом ему помогали африканские власти, российские и иностранные дипломаты, а также проводники из местных жителей. Один из них, вероятно, и сам был абиссинским поэтом: благодаря свидетельствам Бориса Чемерзина мы знаем, что его звали Ато-Иосиф. 

Некоторые народные песни Гумилев переложил на русский, пользуясь фран­цузским подстрочником, который составляли для него все те же проводники-переводчики. Вернувшись, он представил некоторые из этих переводов литературному сообществу — вместе со шкурами убитых на охоте животных и образцами африканской живописи. Вскоре он издал цикл собственных стихотворений под мистифицирующим названием «Абиссинские песни». Современники, приняв эти стихи за переводы, хвалили их «яркую красоч­ность» и «девственное простодушие». Развенчал этот миф сам Гумилев: в опровержении он сообщал, что опубликованные абиссинские песни «написаны независимо от настоящей поэзии абиссинцев».

Переводы же ему так и не удалось опубликовать. Рукопись с двенадцатью стихотворениями, авторскими примечаниями и рисунками вернули с пометой, обозначающей вежливый отказ: «Передать Гумилеву. Восточная коллегия затрудняется напечатать». 

Среди переведенных Гумилевым текстов есть одна галласская песня, в которой переплетены две темы: военная и лирическая. Возможно, именно ее поэт вспоминает в «Африканском дневнике», сравнивая с «нескладным» и «бедным» фольклором сомалийцев:

Река Борода, мы слышали, стала полной,
Фитаурари Гаваью, мы слышали, умер.
Я смеялся зубами, не сердцем,
У меня живого отрезали душу.

Удаджи давал причастие за причастием,
Но Ягована умер.
Прощай, девушка, ты отпустила волосы до спины,
Твой пробор всё длиннее и длиннее.

6. О коллекции и проклятьях торговки 

«Моя работа была совсем иного рода: я собирал этнографические коллекции, без стеснения останавливал прохожих, чтобы посмотреть надетые на них вещи, без спроса входил в дома и пересматривал утварь, терял голову, стараясь добиться сведений о назначении какого-нибудь предмета у не понимавших, к чему все это, хараритов. Надо мной насмехались, когда я покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда я вздумал ее сфотографировать, и некоторые отказывались про­дать мне то, что я просил, думая, что это нужно мне для колдовства».

Всего Гумилев привез из экспедиции 107 этнографических предметов, 242 стеклянных негатива и 4 картины эфиопских художников. Вернувшись, он сразу передал коллекцию Музею антропологии и этнографии. Все куплен­ные предметы заносились в специальную записную книжку, где указывались цена, название по-русски и на местном наречии. Иногда эти записи содер­жали краткие пояснения об их использовании. Вот неполный список пред­метов, попавших в один из таких этнографических уловов:

1. Лук c веревочной тетивой, при нем колчан с пятью отравленными и тремя неотравленными стрелами и с приделанными к нему двойными ножнами для кинжалов. Из лука стреляют, держа его перпендикулярно земле и рогами к себе; стрелу держат правой рукой между указатель­ным и средним пальцами.
2. Пара сандалий.
3. Плетеная и шитая бисером сумка для мелких вещей.
4. Щит из кожи носорога.
5. Кожаный расшитый пояс вождей на войне. Надевается на голое тело.
6. Две деревянные ложки.
7. Две подставки для головы во время сна. 
8. Кнут которым мужчина ударяет невесту перед тем как стать ее мужем; если мужчина ударит им другого мужчину, то платит пеню в пять лошадей.

7. Об университете и абиссинском складне 

«Однажды в декабре 1912 г. я находился в одном из тех прелестных, заставленных книгами уголков Петербургского университета, где студенты, магистранты, а иногда и профессора пьют чай, слегка подтрунивая над специальностью друг друга. Я ждал известного египтолога, которому принес в подарок вывезенный мной из преды­дущей поездки абиссинский складень: Деву Марию с младенцем на одной половине и святого с отрубленной ногой на другой. В этом маленьком собраньи мой складень имел посредственный успех: классик говорил о его антихудожественности, исследователь Ренессанса о евро­пейском влияньи, обесценивающем его, этнограф о преимуществе искусства сибирских инородцев». 

Гумилев поступил в университет всего за несколько месяцев до описываемых событий, в октябре 1912 года. Это была его вторая попытка получить высшее образование: первый раз он поступил в Петербургский университет в 1908 году (по требованию отца на юридический факультет, однако вскоре перевелся на историко-филологический). На занятия Гумилев ходил только в первые месяцы, а потом и вовсе забросил учебу. Он был снова зачислен в универ­ситет осенью 1912 года и на этот раз не только прилежно посещал выбранные курсы, но и принял деятельное участие в работе романо-германского студен­ческого кружка, который, по словам Георгия Адамовича, впоследствии превратился в «штаб-квартиру акмеизма». 

Университет был не единственным местом, где Гумилев находил аудиторию для своих историй об африканских похождениях и демонстрации трофеев: с докладами о путешествиях он выступал в разное время и на «Башне» Вячеслава Иванова, и в редакции журнала «Аполлон». В писательской среде эти рассказы вызывали скорее ироничное недоверие, а сам Гумилев становился предметом язвительных шуток. Автор одной из них — Аркадий Аверченко, — внимательно рассмотрев демонстрируемые Гумилевым шкурки убитых на охоте животных, учтиво поинтересовался, почему на них стоит клеймо петербургского городского ломбарда. Так он намекал, что свои истории об экзотической охоте Гумилев придумал, а трофеи просто купил.

Слушатель другого выступления, поэт Александр Кондратьев, сравнил докладчика с героем романов Альфонса Доде, намекая на то, что истории Гумилева сплошь выдуманные:

«Тема доклада была очень опасная и требовала многих умолчаний, чтобы не напомнить героя нескольких наиболее удачных романов Доде. С трудно­стями Гумилев справился. Описывал он и свою охоту на льва, и то, как его мотал на рогах африканский буйвол (при описании этих двух эпизодов особенно чувствовались фигуры умолчания)».

8. Об идеальных солдатах 

«В Константинополе к нам присоединился еще пассажир, турецкий консул, только что назначенный в Харар. Мы подолгу с ним беседовали о турецкой литературе, об абиссинских обычаях, но чаще всего о внешней политике. Он был очень неопытный дипломат и большой мечтатель. Мы с ним уговорились предложить турецкому правительству послать инструкторов на Сомалийский полуостров, чтобы устроить иррегулярное войско из тамошних мусульман. Оно могло бы служить для усмирения вечно бунтующих арабов Йемена, тем более что турки почти не переносят аравийской жары».

Попутчиком Гумилева был Мозар-бей — молодой турецкий дипломат, следующий в Абиссинию в качестве генерального консула Османской империи. Они обсуждали возможность создания в Абиссинии иррегулярных войск из местных сомалийцев под турецким командованием. Позднее Гумилев снова вернулся к идее использования европейцами населения Африки в собственных военных целях: во время Первой мировой войны он предложил союзнической Франции набирать в Абиссинии добровольцев для отрядов колониальных войск. Эти идеи он изложил в своей «Записке об Абиссинии» с поясняющим подзаголовком «Записка относительно могущей представиться возможности набора отрядов добровольцев для французской армии в Абиссинии», где охарактеризовал абиссинцев как идеальных солдат:

«В Гондаре и Шоа живет население от шести до семи миллионов чистокровных абиссинцев, почти сплошь православных и обладающих следующими качествами: духом дисциплины и подчинения вождям; храбростью и стойкостью в бою (это победители итальянцев); вынос­ливостью и привычкой к лишениям — до такой степени, что человек опережает лошадь на пробеге в 30 километров и что при переходах, длящихся несколько недель, каждый человек несет на себе запас провианта, необходимый для его прокормления. Будучи горцами, они способны выносить самый суровый климат».

9. О последнем императоре

«Дедьязмаг поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шамму, как все абиссинцы, но по его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца. И неудивительно: он был сын раса Маконнсна, двоюродного брата и друга императора Менелика, и вел свой род прямо от царя Соломона и царицы Савской. Мы просили его о пропуске, но он, несмотря на подарок, ответил, что без приказания из Аддис-Абебы он ничего сделать не может».

Гумилев живо интересовался политической жизнью Абиссинии и считал, что местная нестабильность приведет к разделу страны европейскими странами: «Этот раздел уже решен, и по тайному соглашению французы получат восточные области, итальянцы — северные и часть южных, англичане — все остальное». Эти мысли он изложил в заметке «Умер ли Менелик?», поводом к написанию которой стали слухи о смерти действующего правителя Абиссинии, императора Менелика II.

Вопреки предположениям Гумилева, слухи оказались верными: Менелик действительно умер в 1913 году. Но за стабильность страны поэт опасался зря: описанный им в «Африканском дневнике» «дедьязмаг Тафари» через три года стал регентом Абиссинии, а спустя еще 14 лет — последним императором Хайле Селассие I, который правил страной вплоть до 1974 года. Сделанные Гумилевым снимки Тафари и его жены, вероятно, одни из самых ранних фотографий будущего императора.