Мгновения жизни Виктора Шкловского в 14 цитатах из «Сентиментального путешествия»

«Сентиментальное путешествие»‎ — это автобиографическая книга Виктора Шкловского, изданная целиком в 1923 году. В ней он описывает события, случившиеся с ним и его семьей в 1917­–1922 годах. Эти пять лет оказались очень сложными: Шкловского выслеживали и допрашивали чекисты, 
он получил несколько серьезных ранений на фронте, были убиты два его брата, а сестра умерла от голода во время Петроградской обороны. 

Несмотря на усталость от затянувшейся войны, беспощадного голода и холода — иногда приходилось питаться разлагающейся кониной и топить печь последними книгами, — Шкловский основал ОПОЯЗ, преподавал в Литературной студии и Студии художественного перевода.

1. О вере в то, что война скоро закончится

«Что думали про войну? Мне кажется, верили в то, что она сама кончится; вера эта была всеобщей ко времени воззвания к народам всего мира. Помню, что приехавшие с Моонзундской позиции говорили, что там уже сговорились с немцами: ни мы, ни они стрелять не будут. В общем, преобладало пасхальное настроение, было хорошо, и верилось, что это только начало всего хорошего».

Осенью 1914 года шла Первая мировая война, и Шкловский ушел в армию добровольцем. Офицером сын крещеного еврея тогда стать не мог, но его взяли в автомобильную роту. Сначала он окончил курсы автомобилистов и служил как рядовой, а затем работал в школе броневых шоферов инструктором.

В мемуарах Шкловский сравнивал войну с сытой лошадью, которая невни­мательно его жевала, — и это было правдой: до лета 1917 года он не участвовал в боевых действиях. Тем не менее Шкловский много переживал. В самом начале войны он написал такое стихотворение: 

В серое я одет, и в серые я обратился латы России. 
И в воинский поезд с другими сажают меня, и плачут люди за мной.
То первое мне Россия дарит смертное свое целование.
И умирают русские, как волки, а про волков сказано не то у Аксакова, не то у Брема, что они умирают молча.
Это оттого, что из наших великих полей не вырвешь своего крика и не замесишь нищей земли своей кровью.
И в окопах воду из-под седла пия, умирают русские, как волки в ловчих ямах, молча.
И с ними я связан родиной и общим воинским строем.

2. О Февральской революции

«Собрались. Нерешительно решили присоединиться к восставшим, даже оказывать сопротивление правительственным войскам. Временное правительство уже существовало. Решили также, в отличие от невос­ставших, надеть красные — сначала хотели малиновые — повязки на рукав. Фактически воинские части в это время не существовали. Даже не варился обед».

Во время Февральской революции Шкловский вошел в состав комитета Петроградского запасного бронедивизиона и как его представитель принимал участие в работе Петроградского совета. 

Впоследствии он вспоминал о революции так:

«Какая была вера! Какая радость!
     Какая у меня была слепота! Я ничего не понимал в политической стратегии. Я не понимал не только того, что будет завтра, но не знал даже, чего хотеть на завтрашний день, когда уже нет царя».

Когда Временное правительство решило выслать императора Николая II в Англию, гарнизон, в котором служил Шкловский, обставил петроградские вокзалы пулеметами. Несмотря на то что оружие расставили буквально на каждом шагу, его так и не привели в боевую готовность.

3. О бегстве раненым из санитарного поезда

«Я слез с носилок и вместе со своим солдатом улизнул с поезда, и мы поехали то с отступающей артиллерией, лежа на плохо сложенных снарядах, то в санитарных вагонах, то с эшелонами. И так по дивно красивой, идущей по верху скалистого берега Днестра дороге через Могилев я добрался в Киев. Оттуда на полу, в купе, в Питер. В милый, грозный город русской революции.
     В Питере меня опять положили в лазарет, но, увидав, что я жив и, очевидно, не скоро умру, — отпустили».

После революции Шкловского направили на Юго-Западный фронт помощ­ником комиссара Временного правительства. Там он лично возглавил атаку одного из полков под деревней Лодзяны и получил сквозное ранение в живот. Его скоро доставили в перевязочный пункт: рана была небольшой, но опасной. Санитар, сняв с него сапоги и куртку, попросил их подарить: так делали со всеми, чье выздоровление казалось маловероятным. Позже Шкловского перевезли в госпиталь в Надворной, где он пошел на поправку. Правда, госпиталь пришлось эвакуировать, и Шкловский оказался в другом лазарете, уже с внутренним кровоизлиянием. Из-за очередной эвакуа­ции его на но­сил­ках доставили в санитарный поезд. Из вагона для тяжелора­неных он сбежал в Петроград. 

Кстати, за боевые заслуги он принял Георгиевский крест 4-й степени лично из рук генерала Корнилова. В приказе награждения № 2794 от 5 августа 1917 года написано: 

«Идя все время впереди полка, он перешел четыре ряда проволочных заграждений, два ряда окопов и переправился через реку под действен­ным ружейным, пулеметным и орудийным огнем, ведя все время за собой полк и все время подбадривая его примерами и словами. Будучи ранен у последнего проволочного заграждения в живот навылет и видя, что полк дрогнул и хочет отступать, он, Шкловский, раненый, встал и отдал приказ окапываться».

4. О поездке на Кавказский фронт

«Со мной ехали офицеры на Кавказский фронт.
     Один из них, раненный в живот разрывной пулей и полука­стрированный ею, все время пел:

Цыпленки варены,
Цыпленки жарены,
Цып-лен-ки тоже
Хочуть жить.
Зачем ты вареный,
Зачем ты жареный, —

и так далее… Ему было лет восемнадцать».

Буквально сразу же после выздоровления Шкловского направили в Отдельный Кавказский кавалерийский корпус в Персии, где русская армия должна была соединиться с английскими отрядами. Там, как и на Юго-Западном фронте, он был помощником комиссара Временного правительства.

В письме Максиму Горькому от 6 декабря 1917 года Шкловский объяснялся:

«Живу в Урмии. Видал разоренную Персию и людей, умирающих от голода на улице. На наших глазах. Видал погромы и пережил Голгофу бессилья. И моя чаша будет скоро полна. Чувствую себя здесь ужасно. Топчем людей, как траву. Шкурничество цветет махровыми розами. Одни просьбы о золотниках сахара, об отводе. Транспорта бастуют. Кровь медленно стынет в жилах армии. Революция по ошибке вместо того, чтобы убить войну, убила армию. Переживаю ее агонию. Заклю­чаем перемирие. Движется демобилизация. Господи, сохрани».

В начале 1918 года началась эвакуация русских войск из Персии, и Шкловский вернулся в Петроград.

5. О поддельном паспорте и чекистских допросах

«Рассматривая свой — фальшивый — паспорт, в графе изменения семейного положения нашел черный штемпель с надписью, что такой-то такого-то числа умер в Обуховской больнице. Хороший разговор мог бы получиться между мной и Чека: „Вы такой-то?“ — „Я“. — „А почему вы уже умерли?“»

По возвращении в Петроград Шкловского приняли в Художественно-истори­че­скую комиссию Зимнего дворца. Там он занимался охраной разных предметов старины. Однако в городе Шкловский пробыл недолго: из-за участия в работе эсеровского подполья и неудавшегося антисоветского заговора ему пришлось уехать в Саратов. Там ему помогли надежно устроиться: 

«Был один знакомый доктор. Он устроил меня в сумасшедший дом. При этом предупредил: только никого не изображайте, ведите себя как всегда. Этого достаточно…»

Вскоре Шкловского переслали в Саратовскую область. Он остановился в городе Аткарске, где местное отделение ЧК периодически устраивало ему допросы. По фальшивому паспорту он был техником (причем мертвым, но этого чеки­сты не заметили). Они задавали ему вопросы, в том числе и по специальности, например об устройстве различных станков. Тут Шкловского выручил опыт службы в броневом дивизионе.

6. Об убийстве старшего брата на Украине

«Приехал в Харьков, побывал у родных.
     В Харькове увидал своего старшего брата, доктора Евгения Шкловского.
     Через год он был убит.
     <…>
     <…> Сам щупал, как останавливается его пульс.
     Он сильно плакал перед смертью.
     Убили его белые или красные.
     Не помню, действительно — не помню. Убит был он несправедливо».

Осенью 1918 года Шкловский приехал на Украину для службы в 4-м авто­панцирном дивизионе у гетмана Павла Скоропадского. В мемуарах он признавался, что засахаривал гетманские машины. Этот момент описан в «Белой гвардии»‎ Булгакова. Прапорщик Шполянский, прототипом которого был Шкловский, засыпал сахар в баки броневиков:

«Совместные усилия Михаила Семеновича и механика к тому, чтобы приготовить машины к бою, дали какие-то странные результаты. Совершенно здоровые еще накануне три машины (четвертая была в бою под командой Страшкевича) в утро четырнадцатого декабря не могли двинуться с места, словно их разбил паралич. Что с ними случилось, никто понять не мог. Какая-то дрянь осела в жиклерах, и, сколько их ни продували шинными насосами, ничего не помогло»‎.

Упомянутый здесь же доктор Евгений Шкловский — это старший брат Виктора. В переписке со своим другом Виктором Конецким Шклов­ский так вспоминает о нем:

«Был у меня старший брат (от другой матери) Евгений. Большевик еще до войны. Он считался хорошим пианистом и превос­ходным хирургом. Служил в войну 1914 года в артиллерии врачом. Встретился я с ним мельком, вольноопределяющимся. Когда взяли наши Перемышль, только Евгений догадался снять план города. Пригодился, когда мы Перемышль потеряли. Потом он был в Париже. В Москве… Убили его на Украине зеленые. Он вез поезд (надо было сказать „вел“) с ранеными, затем отстреливался. Умер он в Харькове»‎.

7. Об окрашивании волос и прятках в архиве

«Приехал в Москву, сведения о провале подтвердились, я решил ехать на Украину.
     В Москве у меня украли деньги и документы в то время, как я покупал краску для волос.
     Попал к одному товарищу (который политикой не занимался), красился у него, вышел лиловым. Очень смеялись. Пришлось бриться. Ночевать у него было нельзя.
     Я пошел к другому, тот отвел меня в архив, запер и сказал:
     „Если ночью будет обыск, то шурши и говори, что ты бумага“».

Шкловский прятался не просто так. После убийства Моисея Урицкого в стране начались серии расстрелов. Так умер младший брат Шкловского Николай. Он был правым эсером: его застрелили в его же полку. Шкловский узнал об этом лично от офицера, который стрелял. Николаю тогда было 27 лет.

Архивариусом же оказался лингвист Роман Якобсон. Он укрыл Шкловского в гостиной Московского лингвистического кружка:

«Там я прятал Виктора Шкловского, когда за ним гнались по пятам. Он был левым эсером, взрывал мосты. <…> Он пытался уйти и спастись, и где-то увидел, что его ищут. <…> Затем он пришёл ко мне и рассказал, что ему удалось получить от кого-то бумагу на имя Голоткова и что надо написать на машинке ответы по разным пунктам. <…> Потом он собирался в путь от меня, уже как Голотков, и разделся догола, гримировал голову, сбривал волосы, совершенно менялся. В это время ко мне зашел мой учитель, профессор Николай Николаевич Дурново, который видел голого человека, который бреется, красится, ни о чем не спрашивал — тогда спрашивать не полагалось, — ничему не удивился и начал мне говорить по поводу своих находок в каких-то древне­рус­ских рукописях (по-моему, он упомянул Остромирово Евангелие). И вдруг удивление: человек этот сделал какие-то филологические замечания». 

8. О пипифаксе и «Поэтике»

«В это время уже вышла книга „Поэтика“ на необычайно тонкой бумаге, тоньше пипифакса. Другой не нашли».

«Поэтика»‎ — третий по счету сборник Общества изучения теории поэти­че­ского языка. Сам ОПОЯЗ возник параллельно с войной, в 1916 году. Шклов­ского можно справедливо назвать одним из его отцов-основателей: именно вокруг него начала формироваться инициативная группа будущего общества.

Существует несколько версий о времени возникновения ОПОЯЗа. Так, Роман Якобсон писал про 1917 год: «В феврале я опять был в Петрограде. Лиля устроила блины — это было основание ОПОЯЗа»‎. Но многие считали, что все началось гораздо раньше, в 1913 году, именно тогда Шкловский выступил в арт-кафе «Бродячая собака»‎ с докладом «Место футуризма в истории языка»‎. Через год этот доклад был издан в виде брошюры «Воскрешение слова»‎, которая позднее стала одним из манифестов ОПОЯЗа.

Два первых опоязовских сборника вышли в 1916–1917 годах. Причем издавали их самостоятельно, общими усилиями: случайные наборщики печатали их в крохотной типографии, которая занималась изготовлением визитных карточек. А уже в 1919 году вышел сборник избранных статей опоязовцев «Поэтика» — его напечатал Наркомпрос‎. Правда, в мемуарах Шкловский писал, что распространял Наркомпрос «Поэтику» очень беспо­рядочно: книгу раздавали в саратовских красноармейских читальнях, а большая часть тиража просто лежала на складах.

9. О смерти сестры

«Сестра, умирая, бредила, что я уезжаю и беру с собой детей моего убитого брата».

В начале 1919 года в Петрограде Шкловский отравился жиром в столовой автороты, а после заразился желтухой: 

«…ходил желто-красный — это не цвет канарейки, тут красное переходит в оранжевое, а белки желтые»‎.

Силы заканчивались, но нужно было как-то добывать еду и возить дрова. И с тем и с другим ему помогала сестра Женя. Она была для Шкловского са­мым близким человеком: доходило до того, что он мог угадывать ее мысли. Женя, со слов Шкловского, была и первым редактором в его жизни. В детстве сестра зачеркивала синим карандашом все упоминания чертей в сказках: дети их жутко боялись. Когда дело доходило до синего слова, она показывала Вите рожки. Во время Петроградской обороны она умерла от голода. Ей было 27 лет.

В 1919 году в жизни Шкловского произошло многое: он женился на художнице Василисе Корди, поселился в Доме искусств, начал преподавать в Литера­тур­ной студии и в Студии художественного перевода при издательстве «Всемир­ная литература»‎.

10. О том, как из тела со скрипом выходили осколки

«Был я ранен жестоко, в ногах, в груди сидели осколки.

     Левая рука пробита, пальцы изорваны, в груди осколки.

     Весь исцарапан, как когтями. Кусок мяса на ляжке вырван.

     А пальцы на ноге размозжены.

     Осколков у меня вынимать было нельзя. Для того чтобы вынуть, нужно было делать надрезы, и рубцы стянули бы ногу.

     Осколки выходили сами.

     Идешь, немного колет. Скрипит белье что-то. Остановишься, посмотришь — маленький белый осколочек вылез из раны и торчит».

Летом 1920 года Шкловский воевал в рядах Красной армии с отрядами Петра Врангеля на Украине — под Александровском, Херсоном и Каховкой. Когда он проверял на пригодность запалы, случился преждевременный взрыв. Шкловский получил множественные осколочные ранения: ему разво­ротило ноги и левую руку. В госпитале даже подумывали об ампутации, но раны начали заживать. Эта травма беспокоила его всю жизнь:

«Прошло почти сорок лет. От этого множественного ранения — основных осколков было восемнадцать — остались черные пятнышки, и левая рука немножко в запястье тоньше правой, и раны болят, когда меняется погода». 

Кстати, на Украину Шкловский добрался с помощью Максима Горького:
тот дал ему сопроводительное письмо. Приехав, он написал Горькому из Херсона: «По Вашему письму ехал как с самым лучшим мандатом». Горький хлопотал за приятеля не первый раз: в письме к Якову Свердлову он лично просил амнистировать Шкловского. После этого Свердлов встретился с ним и лично выдал бумагу о прекращении дела.

11. О выдаче зайцев в Доме литераторов

«К весне в Петербург привезли несколько поездов с битыми зайцами.
     Везде выдавали зайцев, по улицам носили зайцев, жарили в квартирах зайцев.
     Потом носили заячьи шапки.
     Выдавали зайцев в Доме литераторов. Стояли в очереди. Давали по полтора зайца. Мы стояли в очереди за зайцем. <…>
     <…>
     Александр Блок стоял в очереди».

Мясо в послереволюционные годы было большой роскошью. Весной 1920 года Шкловский еще питался мороженой картошкой, гнилой сельдью, овсом с шелухой и кониной, уже мягкой от разложения. Но зимой 1921 года по заказу Дома литераторов в Челябинской губернии началась трехмесячная заготовка зайчатины и дичи. Мясо привезли в Петроград к марту. Правда, до города в двух вагонах доехало только «166 пудов зайцев из погруженных 640 пудов», вместо дичи — конское голье и конина. Третий вагон и вовсе исчез.

Тогда журналист Борис Харитон, бывший в то время председателем комитета Дома литераторов, направил в Наркомпрод письмо: 

«Петроградские литераторы… поставлены в очень тяжелые условия. Вследствие ограниченности средств и трудности получения мандатов Дому литераторов за последние 10 месяцев удалось распределить между своими членами ничтожное количество продуктов, исключительно овощей — капусты, свеклы и лука, в общем не более одного пуда на человека за все время. Заготовка в Челябинской губ[ернии]… давшая в итоге, казалось бы, благоприятные результаты, ныне уменьшена количественно почти на две пятых, а качественно неизмеримо более, так как наиболее ценного продукта литераторы лишаются…»

12. О голодном времени и гниении рук

«Уже в период 1920–1922-го тип нового жилища сложился.
     Это небольшая комната с печкой, прежде называемой времянкой, с железными трубами; на сочленениях труб висят жестянки для стекания дегтя.
     На времянке готовят.
     В переходный период жили ужасно.
     Спали в пальто, покрывались коврами; особенно гибли люди в домах с центральным отоплением.
     Вымерзали квартирами.
     Дома почти все сидели в пальто; пальто подвязывали для тепла веревкой.
     Еще не знали, что для того, чтобы жить, нужно есть масло. Ели один картофель и хлеб, хлеб же с жадностью. Раны без жиров не заживают, оцарапаем руку, и рука гниет, и тряпка на ране гниет».

Несмотря на голод и тяжелые условия, Шкловский продолжал работать. В мемуарах он писал, что ОПОЯЗ в начале 1920-х собирался чуть ли не каждую неделю. Трудился Шкловский и над мемуарной прозой. Он описывал это время так: 

«Мы собирались и сидели в пальто, у печи, в которой горели книги. На ногах были раны; от недостатка жиров лопнули сосуды. И мы гово­рили о ритме, и о словесной форме, и изредка о весне, увидать которую казалось так трудно.
     <…> Казалось, что мы работаем не головным, а спинным мозгом. Нева бежала подо льдом, бежала, а мы работали».

Позже Шкловский вспоминал, как Борис Эйхенбаум вырывал из журналов самое нужное и не мог сжечь, не прочитав. Сам Шкловский сжигал все: книги, полки и даже скульптурный станок, а «картофель, морковка, которую прино­сили, как цветы, стихи, и завтрашний день были священны».

13. О «ковчегах», на которых спасалась русская интеллигенция

«На ковчегах „Всемирная литература“, „Изд. Гржебина“, „Дом искусств“ спасались во время потопа.
     Спасались не для контрреволюции, а для того, чтобы не перевелись грамотные люди в России.
     Большевики приняли эти концентрационные лагеря для интел­лиген­ции. Не разогнали их.
     Без этого интеллигенция выродилась бы и исхалтурилась начисто».

Осенью 1920 года Дом искусств устраивал прием в честь приехавшего в Петроград Герберта Уэллса. По такому случаю продовольственный комитет Петербургского совета постановил доставить в кухню Дома искусств редкие продукты.

Впрочем, на этом вечере Уэллс, по воспоминаниям Николая Чуковского, сидел со «страдающим видом человека, который хочет поскорей уйти и не знает, как это сделать». Дело в том, что литераторы один за другим произносили довольно откровенные речи. Например, писатель и поэт Александр Амфи­театров в своем обращении к Уэллсу так говорил об угощениях, приготов­ленных по случаю его визита: 

«…эти котлеты и пирожные, приготовленные в вашу честь, являются теперь для нас чем-то более привлекательным, более волнующим,
чем наша встреча с вами, чем-то более соблазнительным, чем ваша сигара! <…> …Ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним не окажется ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, „бельем“».

По свидетельствам современников, сам Шкловский, размахивая ложкой, кричал:

«Слушайте, вы! Равнодушный и краснорожий! Будьте уверены, английская знаменитость, какой вы являетесь, что запах нашей крови прорвется однажды сквозь вашу блокаду и положит конец вашему идиллическому, трам-трам-трам, и вашему непоколебимому спокойствию!»

Однако закончился вечер вполне спокойно. Уэллс в своих воспоминаниях о приеме в Доме искусств писал, что литераторы (в частности, Амфитеат­ров) ошибочно считали, что он «слеп и туп»‎ и что ему «втирают очки»‎. Сам Петроград Уэллс описывал как бедный, угасающий:

«Плохо одетое население этого пришедшего в невероятный упадок города к тому же неимоверно плохо питается, несмотря на непре­кращающуюся подпольную торговлю»‎.

14. О вынужденном бегстве из страны

«Сейчас я живу в Райволе (Финляндия). Здесь жили дачниками, теперь же, оказалось, нужно жить всерьез. Вышло нехорошо и неумело».

В начале 1922 года из-за массовых преследований эсеров Шкловскому пришлось бежать из России в Финляндию. Дождавшись, когда схватится лед, он пересек Финский залив. В письме Горькому от 24 марта 1922 года Шклов­ский написал:

«Я убежал из России 14 марта. Меня ловили по Петербургу с 4 [по] 14 марта.
     Сейчас нахожусь в карантине в Финляндии.
     <…>
     По ночам еще кричу.
     Снится мне, что меня продал провокатор и меня убивают.
     Не знаю, что делать дальше.
     Все мои дела, книги, друзья в Петербурге.
     <…>
     Сижу сейчас в полном непонимании, что писать, где писать, как писать. Сижу без денег.
     Носить доски мне не хочется.
     Это скучная работа.
     <…>
     Неужели я потерял Россию навсегда».

После отъезда Шкловского арестовали его жену Василису Шкловскую-Корди. Вскоре литераторы (прежде всего, «Серапионовы братья») заплатили за ее освобождение большую сумму — 200 рублей золотом. 

Из Финляндии Шкловский эмигрировал в Берлин. В 1923 году он вернулся в Москву.