От Гофмана и Диккенса до Умберто Эко и Пи Ди Джеймс: 15 великих детективов

В основе самой концепции детектива лежит великий обман: этот жанр пред­полагает, что правду узнать можно, что нам рас­скажут, ктó совершил пре­сту­пление и, главное, почему. Эта установка, противо­стоящая беспричин­ности мирового зла, приво­дящей в отчаянье, создает ощущение уюта, кото­рый не может разрушить никакая кровавость и же­сто­кость. Скорее даже наобо­рот: они этому уюту способствуют. Именно поэтому детективы и их авто­ры — предмет самой нежной читатель­ской любви. Замечательный русский интел­лектуал Евгений Левитин, зани­мавшийся Рембрандтом и русским аван­гар­дом, друживший с Харджиевым и Надеждой Яковлев­ной Ман­дель­штам, незадолго до своей смерти гово­рил, что одно из пер­вых мест в спи­ске тех, кому он в жизни благодарен, принадлежит Агате Кристи. Это чув­ство, без сомнения, понятно многим.

Приведенный ниже список — не попытка исторического исследования (неко­­­торые авторитеты относят к первым примерам детективного жанра софокловского «Царя Эдипа», а другие — даже библейскую историю о Сусанне и старцах) или объек­тивного рейтинга. И если отсутствие неко­торых очевидных авторов можно объяснить «формальным» подходом (лучшие детек­тивные тексты Честертона и По — это рассказы, а у нас здесь только романы и повести), то предпочтения — только душевной склонно­стью. Почему Дафна дю Морье, а не Дороти Сэйерс? А потому что лю­бовь — вещь таинственная и непред­сказуемая. И в детективах именно из-за нее все часто и случается.

Э. Т. А. Гофман. «Мадемуазель де Скюдери» (1818)

Обложка издания, где впервые была опубликована повесть. Франкфурт, 1819 год

Многие произведения Гофмана так или ина­че построены вокруг загадки, кото­рая с великолепным «а оказывается» взрывается с треском и искрами в самом конце, — взять хотя бы знаменитого «Песочного человека». И вообще, напря­женная таинственность, свойственная практически всем его текстам, даже хулиганским вроде «Принцессы Брамбиллы», — идеальная атмосфера для де­тективной истории. Но именно новелла «Мадемуазель де Скюдери» соединяет это настроение со ставшей впоследствии классической цепочкой «преступле­ние — несправедливое обвинение — поиск истины» — так что то самое конеч­ное «а оказывается» совпадает с читательским вздохом облегчения.

«Мадемуазель де Скюдери» и сегодня ощущается чем-то свежим. Автор смело задействует реальные исторические лица (включая заглавную героиню — зна­менитую писательницу и держательницу салона времен Людовика XIV), поме­щает одну историю внутрь другой и, прокладывая дорогу мисс Марпл, застав­ляет докапы­ваться до правды старую деву. Единственное, чего здесь может не хватить любителям жанра — дедуктивного метода: мадемуазель де Скю­дери стремится к истине, слушает свидетелей, инстинктивно верит невинному, но не анализирует, не сопоставляет. До того как Огюст Дюпен, персонаж Эдгара По, применит этот метод в «Убийстве на улице Морг», оста­ется еще двадцать три года.

Уилки Коллинз. «Лунный камень» (1866)

Титульная страница первого издания. Лондон, 1868 год

Первый (сошлемся на авторитетное мне­ние Т. С. Элиота) полноценный детек­тивный роман. Интрига с пропажей алмаза здесь одновременно сюжет­ный крючок и механизм, заставляющий проявляться характеры. Готовность, с которой многие из персонажей соглашаются объявить удобную кандидатуру виновной, — это психологический лакмус, проверка на вши­вость, ну и пример того, «как не нужно», для читателя (без этого Коллинз, ученик моралиста Диккенса, само собой, обойтись не мог).

И хотя главное здесь не конечное откровение и даже не ход расследования, а выверенная многоголосица героев-рассказчиков и незабываемые второсте­пенные персонажи вроде гадающего на «Робинзоне Крузо» дворецкого Бетте­реджа, то, как точно детали и оговорки складываются в единственно возмож­ное решение головоломки, не может не вызывать восхищения.

Среди авторов детективов Коллинз, похоже, главный перфекционист. Возмож­но, поэтому Борхес в своем знаменитом восхвалении жанра детектива, «кото­рый сохра­няет порядок в эпоху беспорядка», упоминает в первую очередь именно его.

Чарльз Диккенс. «Тайна Эдвина Друда» (1870)

Обложка серийного выпуска романа. Лондон, 1870 год

Диккенс, всегда прятавший в своих романах одну, а то и пару детективных историй (вроде тайны происхождения леди Дэдлок и загадки убийства стряп­чего Талкингхорна в «Холодном доме» или причины затвор­ничества мисс Хэвишем в «Больших надеждах») и заразивший этим Достоевского, решил наконец написать роман, полностью посвященный преступлению и его рас­следо­ванию, — и умер, успев только загадать загадку, не оставив к тому же черновиков и планов. Литературный и жизненный сюжет сошлись в одной точке, составив в некотором роде идеальный, замкнутый на себя детектив.

Наиболее достоверной попыткой восста­новить концовку считается работа Дж. Каминга Уолтерса «Ключи к „Тайне Эдвина Друда“», но тщательные литера­туроведческие построения никого не удовлетворяют — продолжения пишутся и оспариваются вот уже сто пятьдесят лет. Известно, что один аме­рикан­ский медиум вызывал дух Диккенса, чтоб он вкратце надикто­вал заду­манное продолжение. Эта запись существует (Елена Блаватская даже перевела ее на рус­ский). Но ей тоже почему-то никто не верит.

Антон Чехов. «Драма на охоте» (1884)

Обложка отдельного издания повести. Москва, 1955 год

Великий текст об убийстве и любви, в котором чеховская тонкость и прони­цательность работают на романтически надрывном материале вроде пьес, которые пародирует в «Ионыче» четырнадцати­летний Пава, картинно воскли­цая «Умри, несчастная!». Нас же здесь интересует вот что: этот текст написан за сорок лет до «Убийства Роджера Экройда», знаменитого и считающегося новаторским детектива Агаты Кристи, построенного на том же самом прие­ме — ненадежный рассказчик, играющий нашим доверием. Только у Чехова этот блестящий фо­кус не становится центральным, остается на периферии читательского созна­ния. Потому что главное в «Драме» — общая декларация экзистенциальной несправед­ливости жизни, в которой знание правды не меняет вообще ничего.

Артур Конан Дойл. «Собака Баскервилей» (1901)

Обложка первого издания. Лондон, 1902 год

Разумеется, никакой — даже самый анга­жированный — список детективов не может обойтись без Шерлока Холмса. А «Собака» прекрасна не только слож­ностью построе­ния, демонстрирующего, кaк поверхностный человеческий взгляд («доклады» доктора Уотсона) оказывается пищей для взгляда аналити­ческого (объяснения Холмса), но и искусным нагнетанием той самой атмо­сфе­ры тревоги, которая составляет поэтику детектива как жанра.

Гастон Леру. «Тайна желтой комнаты» (1907)

Обложка первого издания. Париж, 1908 год

Тут непонятно за что хвататься: собственно за этот текст или за биографию самого Леру — дрейфусара, путешественника, репортера, описавшего собы­тия Первой русской революции, автора «Призрака оперы».

Но если все-таки о тексте, то следует сказать вот что. Трудно назвать произве­дение, больше повлиявшее на развитие жанра. Идея возможности преступле­ния в замкнутом и вроде бы никому не доступ­ном про­стран­стве родственна концепции детек­тива как возможности невероятного в сохраняющем рацио­нальность мире, о которой позже говорил писатель Джон Диксон Карр (он, кстати, счи­тал «Тайну желтой комнаты» лучшей детективной историей на све­те). Агата Кристи писала в автобиографии, что решила сочинять детек­тивы, прочитав именно эту книгу. Строки из «Комнаты» цитировал в своих стихах Жак Превер. К переизданию романа написал предисловие Жан Кокто. Будем считать, что этих рекомендаций достаточно.

Дэшил Хэммет. «Стеклянный ключ» (1931)

Обложка первого издания. Нью-Йорк — Лондон, 1931 год

Хэммет, без преувеличения, великий писатель, и в этом смысле неважно, что его тексты сконструированы как детективы. Но все-таки эти потрясающие тексты — детективы, так что в этом списке они обязательны. «Стеклянный ключ», с его разочарованным и даже отчасти коррум­пированным следовате­лем поневоле Недом Бомоном, сам писатель любил больше всего. Впрочем, ни «Проклятие Дэйнов», ни «Маль­тий­ский сокол» — романы Хэммета 1929–1930 годов — ему практически не усту­пают.

Джон Диксон Карр. «Убийство в музее восковых фигур» (1932)

Обложка первого американского издания. Нью-Йорк, 1932 год

Карра, при всей его известности, можно считать недооцененным автором. Он всегда немного в тени своего кумира Конан Дойла, всегда рассматривается как «биограф», «продолжатель» и «развиватель», а не как самостоятельная фигура. Это несправедливо.

В принципе, именно Карр окончательно помещает преступление на грань между маловероятным и совершенно невозможным. У его героев-расследова­телей Генри Мерривейла, доктора Фелла и особенно Анри Бенколена нет на­стой­чивого христианского антимистицизма отца Брауна и уверен­ности во всеобщей объяснимости, присущей Холмсу. Они — прямо как герои первого сезона сериала «True Detective» — вот-вот готовы поверить, что в реальности появилась щель, что потустороннее проникло в повсед­нев­ность. Вполне «те­лес­ный» преступник, правда, всегда находится, но странная дрожь потре­во­жен­ной реальности остается.

Читать именно «Убийство в музее восковых фигур» стоит в первую очередь из-за отрица­тельного героя — мефистофе­леобраз­ного красавца со сломан­ным носом, явно насле­дующего антагонисту Холмса профессору Мориарти. И из-за перекличек с вышедшей шестью годами раньше «Новеллой о снах» Артура Шницлера, экранизированной Стэнли Кубриком под названием «С широко закрытыми глазами».

Агата Кристи. «Убийство в „Восточном экспрессе“» (1934)

Обложка первого издания. Лондон, 1934 год

Так как спойлеров тут можно не бояться (если все же боитесь, этот пункт луч­ше пропустить), следует сказать следующее: здесь одним махом пере­вернута привычная система, когда преступник по определению на стороне зла, а сыщик должен отдать его в руки закона. В клаустрофобическом помещении поезда, куда нас отправляет Кристи, чуть ли не все — преступники, и при этом они по боль­шому счету невинны. И сыщик понимает и принимает эту невин­ность.

Попробуйте отбросить привычность — забыть экранизации, пересказы и ал­лю­зии на этот сюжет в других произведениях — и увидеть свежим взглядом, насколько это круто.

Дафна дю Морье. «Ребекка» (1938)

Обложка первого издания. Лондон, 1938 год

Идеально выверенная концепция прошлого, подстерегающего настоящее. Дю Морье тут наследует Диккенсу, Достоевскому, сестрам Бронте (и даже вполне конкретно «Грозо­вому перевалу»), но при этом подпитывается рас­про­страняющимися идеями феминизма. Это удивительный эксперимент над чи­тателями и особенно над читательницами, чьи симпатии беспрерывно мечутся между нежной и женственной рассказчицей и грозной тенью таинственной Ребекки. По-настоящему сильная женщина еще не может выжить в современ­ном дю Морье мире, но она уже может отомстить.

Джозефина Тэй. «Дочь времени» (1951)

Обложка первого издания. Лондон, 1951 год

Изящный пастиш и в то же время достоверное историческое исследование. Немного легкомысленный, но при этом поучительный текст, ставящий под сомнение культурные и исторические репутации. Название цитирует старин­ную английскую поговорку «Правда — дочь времени». Она подразу­ме­вает, что современники легко обманываются и истина часто объявляет себя только последующим поколениям.

Герой многих детективов Тэй инспектор Алан Грант мается от скуки в боль­нице со сломанной ногой. Чтобы развлечься, он решает расследовать преступ­ления Ричарда III, в том числе знаменитое убийство маленьких наследных принцев — сыновей Эдуарда IV, описанное в пьесе Шекспира. И даже вроде бы докапывается до правды. Но от Шекспира просто так не отмахнешься.

Рэймонд Чандлер. «Долгое прощание» (1953)

Обложка первого издания. Лондон, 1953 год

Романы Чандлера воплощают собой ту сто­рону детективного жанра, которая, слившись с кинематографом, стала поразительным явлением культуры под на­званием film noir.

Чандлер понимал что-то главное о том, что происходит в тени, в неопределен­ности, на территории между жестокостью закона и жестокостью беззакония, отчаяньем преступления и отчаяньем страсти. Придуманный им частный детектив Филип Марлоу — один из главных образов хорошего плохого парня в мировой культуре. Точнее всего его играл Хамфри Богарт, но все-таки луч­ший фильм по Чандлеру — «Долгое прощание» Роберта Олтмана. Там Марлоу играет Эллиотт Гулд, действие перенесено в хипповски-гангстер­скую Кали­фор­нию семидесятых, а в воздухе висит фирменная чандлеровская безысходность.

Умберто Эко. «Имя розы» (1980)

Обложка первого издания. Милан, 1980 год

Сам Эко говорил, что постмодернистская позиция напоминает положение чело­века, влюбленного в очень образованную женщину, которой невозможно сказать «люблю тебя безумно», так как она пони­мает, что подобные фразы — прерогатива бульварных романов, и приходится говорить: «Как говорится в бульварных романах, „люблю тебя безумно“». И если воспри­нимать это серьезно, то выходит, что фетиш доступного, массового постмодернизма — роман «Имя Розы» — создан не совсем с постмодернистской позиции. Потому что эта деконструкция детектива складывается в детектив, который можно в том числе воспри­ни­мать прямолинейно, не считывая намеки и аллюзии, не погружаясь в исто­рические экскурсы, а просто ожидая разгадку. И вот как раз это дает нам возможность любить эту книгу безумно. Не «как гово­рится», а просто — очень-очень.

Мартин Круз Смит. «Парк Горького» (1981)

Обложка первого издания. Нью-Йорк, 1981 год

Памятник западной заинтригованности Советским Союзом — холодной таин­ственной пустыней, где творятся страшные вещи и живут самые красивые в мире девушки. Невероятный успех этого романа породил целую серию книг о московском следователе Аркадии Ренко (в экранизации 1983 года его сыграл Уильям Херт). Персонаж Ренко пережил крушение СССР, а последний роман о нем (отчасти основанный на собы­тиях вокруг гибели Анны Политковской) вышел в 2013-м. Но никакого сравнения с первой книжкой последующие не выдерживают.

В стаявших по весне сугробах парка Горького обнаружены три трупа — лица и кончики пальцев срезаны, чтоб их нельзя было идентифицировать. Ниточки от пре­ступ­ления ведут на самый верх советского истеблишмента, следователь сталкивается с системой.

Особый интерес представляет то, как вос­принимался этот текст в Москве нача­ла восьмидесятых. Это была настоящая лихо­радка. Несколько оказавшихся в Москве экземпляров те, кто знал англий­ский, брали друг у друга на ночь. А потом пересказывали этот роман группам жаждущих, скинувшихся в пользу рассказчика по рублю.

Ностальгический для многих текст, важный для понимания «кем мы когда-то были для них и кто они были нам».

Пи Ди Джеймс. «Первородный грех» (1994)

Обложка первого издания. Лондон, 1994 год

Филлис Дороти Джеймс, конечно, наследует Агате Кристи, но в ее текстах куда больше социального, критики современной Англии и современного мира в прин­ципе (она, кстати, автор знаменитого романа-антиуто­пии «Дитя чело­веческое»).

«Первородный грех» — подробное описание пейзажа благопристойного Лон­дона с дотошным перечислением всех скелетов во всех шкафах буржуазной богемы. Убийство здесь не отклонение, а симптом. Инспектор Адам Далглиш непременно найдет виновного — но это ничего не поме­няет. Современная система подпитывается преступлениями, и новое непременно совершится. А это, кроме прочего, значит, что новый детектив будет написан.