Чайковский и его друзья тестируют фонограф в 1890 году: как звучал голос композитора

Запись организовал в 1890 году Юлий Иванович Блок — меломан и энтузиаст ранней звукозаписи, который в 1889 году первым привез в Россию фонограф Эдисона. Изначально идея заключалась в том, чтобы записать на фонограф игру великого пианиста Антона Рубинштейна, однако тот наотрез отказался записываться. Тогда присутствующие, среди которых был и Петр Ильич Чайковский, просто начали баловаться с аппаратом, записывая все, что придет в голову. На записи слышно, что участники не теряют надежды усадить Рубинштейна за фортепиано.

В компанию, столпившуюся у фонографа, входили: солистка Большого театра Елизавета Лавровская, пианист, композитор, основатель и первый директор Петербургской консерватории Антон Рубинштейн, пианист и дирижер, директор Московской консерватории Василий Сафонов и пианистка Александра Губерт.

Расшифровка записи:

«Е. Лавровская: Противный Кузьмин! Как он смеет называть меня коварной! (Кто-то из присутствующих поет.)
П. Чайковский: Эта трель могла бы быть лучше!
Е. Лавровская: (Поет.)
П. Чайковский: Блок молодец! А Эдисон — еще лучше!
Е. Лавровская: (Кукует.)
В. Сафонов: Peter Jürgenson in Moskau!
П. Чайковский: Кто сейчас говорил? Кажется, голос Сафонова! (Свистит.)
Е. Лавровская (Рубинштейну): Антон Григорьевич, сыграйте что-нибудь! Увековечьтесь. Пожалуйста… Несколько аккордов… Пожалуйста, Антон Григорьевич, сыграйте!
А. Губерт: Lassen sie sich erweichen!. А скорушко все устроится!
В. Сафонов: Ну, маленький, ну, пару аккордов!
А. Рубинштейн: […] Да, это дивная вещь!
Ю. Блок: Наконец-то!»

Вот как описывал обстоятельства записи будущий музыкальный критик Леонид Сабанеев (ему в тот момент было 11 лет):

«Это происходило в 1893 году. Незадолго перед этим в Соединенных Штатах Эдисон изобрел инструмент, ставший ныне чем-то вполне заурядным и обыкновенным, — фонограф. Тогда же это был предмет удивления и даже порой и суеверия. В Москве — на Кузнецком Мосту — в те времена был магазин велосипедов, пишущих машинок (которые тоже только тогда начали появляться) и иных подобных приборов. Владельцем его был Юлий Иванович Блок — не имевший никакого отношения к тогда еще неизвестному поэту Блоку, но имевший отношение к московскому музыкальному миру: он был большой меломан, постоянный посетитель симфонических концертов, где у него были постоянные места рядом с С. И. Танеевым и графиней Софьей Андреевной Толстой…

Вот раз к нам является Танеев, как всегда „по-московски“ неожиданно, без всяких предупреждений (в те времена в Москве было так принято почти повсюду) и в сопровождении целой ватаги очень почтенных людей. Тут были, помимо его самого, три брата Чайковские: Петр Ильич, композитор, Анатолий Ильич, губернатор (где — не помню), Модест Ильич, либреттист. Кроме того, был еще мой коллега — по классу Танеева — Юша Померанцев (впоследствии дирижер, умер в Ницце в 1933 году) и Юл. Ив. Блок. Вся эта публика ворвалась к нам, чтобы забрать меня и моего брата (мне одиннадцать лет, брату двенадцать), чтобы услышать фонограф, который был получен Блоком из Америки и находился у него в его магазине на Кузнецком.

Фонограф этот был получен примерно за три недели до этого . Блок успел в нем зарегистрировать такие вещи: 1) голос Льва Николаевича Толстого, 2) исполнение профессором Пабстом вальса из „Спящей красавицы“ Чайковского в собственной транскрипции Пабста, 3) только что сочиненное трио Аренского в исполнении композитора и проф. Гржимали и фон Глена, 4) голос Ант. Рубинштейна, который был проездом в Москве. Играть перед фонографом он почему-то отказался.

Магазин Блока, как я сказал, помещался на Кузнецком Мосту, наша квартира — на Большой Дмитровке, против дирекции императорских театров. Ходьбы было несколько минут. И вот вся ватага: трое отроков (я, брат и Померанцев) и пятеро почтенных лиц (в том числе одна личность даже гениальная) — зашагали вверх по Кузнецкому. Ю. И. Блок был страстным любителем музыки, очень культурным человеком (у него была редкая коллекция портретов знаменитых музыкантов). Он был дружен со знаменитым дирижером Никишем, числился приятелем П. И. Чайковского, для любителя очень недурно разбирался в музыке и даже сам был немного пианистом.

Когда мы поднялись на второй этаж магазина, где помещалось бюро
Ю. Блока, то первое, что бросилось мне в глаза, была большая гипсовая статуя П. И. Чайковского в сидячей задумчивой позе. Я тогда не очень интересовался подобными вещами и так и не знаю, кто ее лепил и почему она была у Блока в его деловом кабинете. Но помню, что П. И. Чайковский, посмотрев на нее, сказал с усмешкой: „Вот я еще не помер, а памятник уже готов“. Он умер осенью того же года. Предчувствие? Думаю, что нет — просто обычная шутка, к которым все наши музыканты были очень склонны с легкой руки братьев Рубинштейнов.

Потом приступили к самой демонстрации нового изобретения. Это была, естественно, самая первобытная, начальная, допотопная форма фонографа. С валиком из воска, с наушниками для слушания. Наушники имели три разветвления, так что могли слушать только трое, потому соблюдалась очередь. Сначала слушали братья Чайковские, потом Танеев с Блоком, потом три отрока, я в том числе. Как теперь вспоминаю, это была очень несовершенная репродукция. И тембры были искажены, и масса призвуков мешала впечатлению, не говоря уже о художественном эффекте. Но поскольку это все было в полном смысле слова „неслыханно“, все были в полнейшем восторге. Помню репродукцию голоса Толстого. Так как голос его я очень хорошо знал, то мог судить о том, насколько он был искажен в передаче. В общем было непохоже, и притом примешивался какой-то странный акцент, которого у живого Толстого не было. Музыка передавалась лучше, но басовые звуки почти вовсе не были слышны. Лучшее впечатление произвела парафраза в исполнении Пабста. А совсем жалкое впечатление осталось от нескольких слов Ант. Рубинштейна — видимо, совершенно случайных: это было что-то вроде приветствия по случаю такого изобретения.

Потом, усевшись кружком, начали обсуждать шансы нового изобретения и возможные его перспективы. Танеев, как помню, был скептически настроен и выразил мнение, что это изобретение для искусства не имеет никакого значения и что надо ждать усовершенствований. Чайковский, напротив, был настроен скорее радостно и оптимистически — выражал надежду, что этот фонограф может быть хорошим подспорьем при изучении музыки. В общем, все сходились на том, что это — занятная игрушка, но не более. Мне кажется, что тут был в известной степени повинен авторитет Толстого. В разговоре Танеев упомянул, что Лев Николаевич ему говорил о своих впечатлениях от фонографа именно в таких выражениях, что это „забавная игрушка для богатых детей“. Это авторитетное мнение, очевидно, и обусловило общее впечатление. Интересно, что никто и подумать в то время не мог, какое распространение эта „игрушка“ получит в музыкальном мире.

Потом хозяин предложил сделать запись голосов присутствующих. Чайковский замахал руками: „Нет! Чтобы еще мой голос увековечивать — этого еще не хватало!“ Танеев — из интереса, любопытства и так как он вообще любил всякие шутки — согласился. И когда после этого пустили валик, наговоренный С. И., и он сам слушал „свой собственный голос“, он начал дико хохотать.
— Неужели в самом деле у меня такой противный голос! Кончится тем, что я наложу на себя обет молчания. Такая гадость!
— Это может быть полезно для актеров, — сказал Мод. Чайковский. — Они могут таким образом контролировать свои недостатки.
— Но я-то не актер, — возразил Танеев. — Непременно, Юлий Иванович, уничтожьте этот валик, чтобы даже самые отдаленные потомки не слышали моего противного голоса.
— Лев Николаевич тоже остался своим голосом недоволен, — сказал Юлий Иванович. — Он говорил мне, что никак не ожидал, что у него такой глухой и стариковский и вдобавок еще злой голос. Вот, говорит, прослушал и теперь знаю, что я — старик, да еще и злой старик.

Все эти разговоры старших запечатлелись в моей отроческой памяти. Я так ясно до сих пор вижу перед собой их всех и слышу их голоса, сохранившиеся на фонографе моей звуковой памяти едва ли не лучше и не прочнее, чем на каком-либо диске или валике. Кстати, у П. И. Чайковского голос был сиповатый, надтреснутый, отнюдь не салонный. Может быть, потому он, всегда застенчивый, и не хотел „запечатлеваться“. А у Танеева был голос высокий, как бы плачущий, а смеялся он оглушительно, икающим хохотом, который знала вся музыкальная Москва и который не любил Л. Н. Толстой, говоривший, что это распущенность — так смеяться».

Леонид Сабанеев. «Воспоминания о России»

После Первой мировой войны богатую коллекцию фонографических записей Блока разделили на три части и отправили в Берлин, Варшаву и Берн. Вальтер Блок, сын Юлия Блока, в воспоминаниях писал, что берлинская и варшавская части коллекции были уничтожены во время бомбежек Второй мировой, бернская же сохранилась. Впоследствии следы швейцарского собрания также затерялись, зато неожиданно обнаружилась коллекция берлинская: она была вывезена после окончания Второй мировой войны в СССР из Берлинского фонограммархива и оказалась в собрании Пушкинского Дома (фонограмм­архива Института русской литературы). Валик с голосом Чайковского был обнаружен только в 1997 году.