Конрад Лоренц: гусиный отец

В конце августа 1940 года профессура Альбертины — Кёнигсбергского университета — была потрясена. Возмущение вызывало даже не то, что новоназначенный профессор был членом нацистской партии — к этому германские университеты уже привыкли. Но никто не мог себе представить, что в старейшем университете Пруссии, осененном именем Иммануила Канта, кафедру психологии возглавит… зоолог. Одни вспоминали пресловутого коня Калигулы, другие видели в этом назначении наглядное выражение взглядов нацистов на природу человека. Лишь немногие понимали, что в университет приходит не нацистский ставленник, а один из крупнейших ученых ХХ века.

Неожиданный мальчик

Адольф Лоренц, сын деревенского шорника, сумел не только выучиться на врача, но и стать одним из светил мировой ортопедии. Его слава перешагнула пределы Австро-Венгрии, а доходы от практики позволили построить в Альтенберге близ Вены большой особняк. Пожалуй, даже слишком большой для маленькой семьи, состоявшей из самого доктора, его жены Эммы и их единственного сына Альберта. Доктору Лоренцу шел уже пятидесятый год, а фрау Лоренц перевалило за сорок, когда их семья неожиданно увеличилась: 7 ноября 1903 года на свет появился второй сын — Конрад Цахариас.

Этот ребенок рос, как все дети из образованных и обеспеченных семей. Если он чем-то и выделялся среди сверстников, так только «чрезмерной любовью к животным». Многие мальчишки тащат в дом разную живность, но не у каждого хватит терпения растить 44 головастиков пятнистой саламандры, чтобы посмотреть, как они превращаются во взрослых амфибий.

Однажды сосед подарил Конраду только что вылупившегося утенка. Вскоре мальчик обнаружил, что птенец всюду следует за ним, как другие утята — за своими мамами. Так юный натуралист открыл для себя феномен запечатления (импринтинга) — и одновременно подвергся ему сам: с этого времени сердце его безраздельно принадлежало водоплавающим птицам. Впрочем, это случилось еще раньше, когда маленькому Конраду в числе прочих книжек прочитали «Путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф. И ему страстно захотелось самому стать диким гусем или, если уж это невозможно, хотя бы иметь своего собственного гуся.

Как ни странно сейчас это звучит, невинное увлечение младшего сына изрядно тревожило родителей. «Моя мать, — писал он спустя почти полвека, — принадлежала к поколению, которое только что открыло для себя микробов». Естественно, в любых животных фрау Лоренц видела прежде всего источник заразы. Но Конрад нашел сообщника в лице няньки — крестьянки Рези Фюрингер, у которой был природный дар обращения с животными. Адольф Лоренц тоже относился к увлечению сына снисходительно. Однако, когда по окончании гимназии тот собрался изучать зоологию и палеонтологию, отец настоял на медицинском образовании. Но «возню со зверюшками» Лоренц-младший все же не бросил — в студенческие годы он продолжал наблюдать за животными в Альтенберге, особенно за галками. В Венском университете его заинтересовала сравнительная анатомия, которую вел блестящий анатом и эмбриолог Фердинанд Хохштеттер. Еще во время учебы Лоренц стал его лаборантом, а после получения диплома в 1928 году остался ассистентом в университетском Анатомическом институте. За год до этого Конрад женился на Маргарете Гебхардт, которая была на три года его старше и тоже училась на медицинском. Супруги были знакомы с раннего детства. Их брак длился около 60 лет, поколебать его не могли ни финансовые затруднения (семья порой годами жила только на заработки Маргарете, работавшей акушером-гинекологом), ни долгая разлука.

Гретль, так Лоренц звал жену, всю жизнь твердо верила, что ее Конрад гений и что мир однажды это поймет. Так оно, в общем, и случилось. В 1927 году страсть к животным окончательно взяла верх: еще не получив медицинского образования, Лоренц начинает всерьез изучать зоологию в том же Венском университете. Пользуясь великодушием Хохштеттера, он посещает психологический семинар Карла Бюхлера в Вене, учится у знаменитого берлинского орнитолога Оскара Хейнрота (именно этот ученый впервые описал в научной литературе уже знакомый нам феномен импринтинга) и даже стажируется в Англии у Джулиана Хаксли — внука сподвижника Дарвина. И постепенно у него начинает складываться собственное представление о том, что лежит в основе поведения животных.

Теория собирает друзей

В первые десятилетия ХХ века неожиданно обострился давний спор философов о том, что такое животное — машина, автоматически реагирующая на внешние раздражители, или вместилище некого подобия человеческой души? Согласно взглядам инстинктивистов, животным двигала некая нематериальная сущность, в которой нетрудно было узнать «жизненную силу» виталистов. Каким-то образом эта сила побуждала животное совершать именно те действия, которые позволяли ему удовлетворять свои инстинкты-влечения (к пище, половому партнеру, безопасности и т. д.). Что это за сила и как ее можно исследовать, оставалось неизвестным. Альтернативой этому был бихевиоризм — подход, в рамках которого все ненаблюдаемое считалось несуществующим, а поведение рассматривалось как функция от предъявляемых стимулов. Занимаясь в основном проблемами научения, бихевиористы видели все поведение животного как сложную цепочку рефлексов — реакций на те или иные стимулы. «Никто из этих людей не понимал животных, никто не был настоящим знатоком», — писал позднее Лоренц о своем ощущении от чтения трудов обеих школ. Но бихевиоризм хотя бы не вводил ненаблюдаемых сущностей, подозрительно напоминавших бессмертную душу. Идея «цепочки рефлексов» соответствовала материализму и атеизму Лоренца, но из рук вон плохо соответствовала тому, что он видел своими глазами.

Вот в весеннем лесу поет зяблик. Функция его песни — привлечь самку и сообщить другим самцам, что участок занят. Но что служит стимулом, побуждающим его к пению, когда ни других самцов, ни самок вокруг нет? Почему он не прекращает петь, даже шастая по чужому участку, где ему лучше бы помолчать? В 1933 году Лоренц защищает диссертацию по зоологии, а в 1936-м становится приват-доцентом Зоологического института. Но главным итогом его работы стала серия статей, в которых он, интерпретируя результаты своих наблюдений, утверждал совершенно новое представление о поведении. Согласно Лоренцу, оно всегда начинается изнутри — животное побуждается к нему собственным внутренним состоянием. Мало того, у животного есть врожденное (или «уточненное» на ранних этапах жизни импринтингом) знание, как выглядит (звучит, пахнет) то, что ему в данный момент нужно. При этом оно не ждет, пока нужный «стимул» появится в поле зрения, а активно ищет встречи с ним. И когда эта встреча происходит, животное уже знает, что ему надо делать. Молодая кошка точным укусом убивает первую встретившуюся ей в жизни мышь, медвежонок-подросток, найдя подходящую яму, начинает сооружать берлогу, чему его никто никогда не учил. Если поиски нужного «стимула» затягиваются, объектом такого поведения может стать и не очень подходящий предмет — «на безрыбье и рак рыба». Ну а если нет и «раков», то инстинктивный акт может быть выполнен просто так, «в пустоту».

Но в то время Лоренц все еще пытался как-то согласовать эти идеи с представлением о «цепочке рефлексов». Между тем его статьи обратили на него внимание европейского зоологического сообщества — автора стали приглашать выступить с лекциями о поведении животных. В феврале 1936 года в Берлине, когда он читал лекцию о самопроизвольности поведения, врожденном знании и врожденных сложных действиях, некий молодой человек в зале одобрительно бормотал: «Все так, все сходится…» Но стоило Лоренцу сказать, что эти сложные акты представляют собой цепочку рефлексов, слушатель закрыл лицо руками и простонал: «Идиот, идиот!» — не подозревая, что прямо за ним сидит Гретль…

После лекции молодой человек — физиолог Эрих фон Хольст — все-таки подошел к докладчику. Ему хватило нескольких минут, чтобы убедить Лоренца в несостоятельности рефлекторной концепции — тот и сам давно чувствовал: все, что он знает и думает о поведении животных, никак не стыкуется с идеей рефлекса. Осенью того же года на симпозиуме по инстинкту в Лейдене Лоренц познакомился с молодым голландцем по имени Николас Тинберген. В завязавшемся разговоре оба обнаружили, что их взгляды совпадают «до неправдоподобной степени». Два маньяка-натуралиста проговорили почти до конца симпозиума, обсудив едва ли не все понятия и положения рождающейся теории. «Сейчас уже никто из нас не знает, кто что тогда высказал первым», — вспоминал спустя много десятилетий Лоренц. Можно сказать, что новая наука о поведении (позднее получившая название этологии) родилась в эти дни.

В 1937 году Николас Тинберген приехал к Конраду Лоренцу в Альтенберг, и они вместе изучали, как серые гуси закатывают в гнездо обнаруженное вне его яйцо. Единомышленники сочиняли совместную статью, увлеченно обсуждали планы будущих работ и положения рождающейся теории, и ни один из них не подозревал, что они работают вместе последний раз в жизни.

Искушение

12 марта 1938 года Австрийская республика перестала существовать — на ее месте возник Остмарк, новая провинция Третьего рейха. А через три месяца, 28 июня, Конрад Лоренц подает заявление о приеме в нацистскую партию. В этом документе он пишет о себе: «Как национально мыслящий немец и естествоиспытатель, я естественным образом всегда был национал-социалистом…», и с гордостью говорит о своих успехах в пропаганде нацизма среди коллег и студентов.

Конечно, тут был и обычный конформизм, и неудовлетворенные амбиции одного из самых известных ученых Австрии, не имеющего при этом возможности для самостоятельных исследований и вынужденного довольствоваться шатким статусом приват-доцента. Но были и куда более глубокие причины, толкнувшие Лоренца в объятия нацизма. Сегодня для нас межвоенная Австрия — это прежде всего первая жертва гитлеровской экспансии. Мы невольно представляем ее цветущим демократическим государством, а ее последних канцлеров — убитого путчистами-эсэсовцами Энгельберта Дольфуса и брошенного нацистами в концлагерь Курта Шушнига — мучениками свободы и чести. Между тем режим, установленный этими деятелями, по сути дела, был разновидностью фашизма. Еще в 1933 году в Австрии был распущен парламент, отменены выборы, запрещены основные политические партии и профсоюзы, введены военно-полевые суды и концлагеря. Разве что место расовой теории в «австрофашизме» занимал католицизм. Духовная цензура контролировала практически все сферы, включая науку и высшую школу. Но что еще хуже — изменился сам австрийский католицизм. Всего пару десятилетий назад гимназический учитель Лоренца, бенедиктинский монах Филип Хебердеи, подробно излагал своим питомцам теорию Дарвина, и ни школьное, ни церковное начальство не видели в этом ничего странного. Теперь же ни одно светское австрийское научное учреждение не решалось включить в свои планы «сравнительное изучение поведения животных»: уж очень эта тематика отдавала чем-то эволюционным…

Нетрудно вообразить, что чувствовал Лоренц, с десяти лет завороженный идеями дарвинизма. Из отвращения, которое он питал к «черному режиму», естественным образом рождалась иллюзия: каковы бы ни были нацисты и их идеология, при них наверняка будет лучше, потому что хуже уже некуда. Они энергичны, динамичны, интересуются селекцией и евгеникой и не связаны невыносимым ханжеством. Но самое сильное, самое непреодолимое искушение поставила перед Лоренцем его работа. Предпринятое им сравнение поведения диких и домашних гусей (а также их гибридов) показало, что у домашних гусей заметно деградировали сложные социальные формы поведения, зато гораздо большее место в их жизни стали занимать поглощение пищи и спаривание. Причина была очевидна: избавив прирученных птиц от невзгод и опасностей, человек тем самым вывел их из-под действия естественного отбора. Сложное поведение, став ненужным, атрофируется, как глаза у пещерных рыб или задние конечности у китов.

Но разве не то же самое человек сделал и делает с самим собой? Избавив себя от угрозы голода и нападений хищников, победив наиболее опасные болезни, он неизбежно вступает на путь генетической деградации. А легкий доступ к жизненным удовольствиям упрощает и разрушает сложные социальные структуры. Напрашивался естественный вывод: единственный шанс остановить вырождение людей и общества — заставить их напрягать силы, вернуть в их жизнь борьбу, в ходе которой определятся лучшие. От неполноценных же особей общество должно постоянно очищаться, как очищается организм от раковых клеток. Разве не этим намерены заняться и уже занимаются нацисты?

Вопрос о связи этих взглядов с естественно-научным подходом к пониманию человека и общества и вообще с духом тогдашнего естествознания требует отдельного разговора. Скажем лишь, что и тогда эти выводы приняли далеко не все научные единомышленники Лоренца. (Тинберген, например, после оккупации нацистами Голландии примкнул к Сопротивлению, за что в самом конце войны угодил в концлагерь.) Но и много лет спустя Лоренц, на собственном горьком опыте убедившийся в несостоятельности нацизма, публично покаявшийся и за членство в гитлеровской партии, и за свою похабную публицистику того времени, отказался отречься от проблемы «самоодомашнивания» человека.

Профессор-окруженец

Казалось, перед ним наконец-то открылись перспективы. «Общество кайзера Вильгельма» (объединение фундаментальных научных учреждений Германии, которое ныне называется «Общество Макса Планка») даже одобрило в 1939 году создание в Альтенберге целого исследовательского института — специально под Лоренца. Но в том же году началась Вторая мировая война, и об организации новых научных учреждений уже не могло быть и речи. Тем временем профессор Эдуард Баумгартен, только что занявший кафедру философии в Кёнигсбергском университете, искал подходящую кандидатуру на должность главы кафедры психологии. Эрих фон Хольст порекомендовал ему Лоренца. При содействии зоолога Отто Кёлера и ботаника Курта Мотеса Баумгартен продавил через министерство назначение Лоренца — вопреки отчаянному сопротивлению большинства коллег, особенно гуманитариев.

Новая должность дала Лоренцу достаточный доход и подобающий общественный статус, однако оставила еще меньше возможностей для экспериментальной работы с животными. Помимо официальных обязанностей она налагала и неформальные — членство в Кантовском обществе. Лоренц принялся за труды Канта, участвовал в дискуссиях на заседаниях общества… и неожиданно обнаружил параллели между учением великого кенигсбержца и собственными теориями. Как известно, именно Кант в «Критике чистого разума» первым из философов Нового времени постулировал существование врожденного знания и врожденных форм мышления. Но ведь именно их и изучал Лоренц на своих гусях и галках!

Результатом философских штудий стала статья «Учение Канта об априорном в свете современной биологии», где Лоренц поставил вопрос об эволюционном происхождении человеческой способности к познанию. Но многообещающая работа в Альбертине продолжалась всего 13 месяцев: 10 октября 1941 года профессор Лоренц был призван в ряды вермахта. Причины этого поворота в судьбе до сих пор неясны. Рейх был еще невообразимо далек от того катастрофического положения, когда в армию гребут всех подряд. Друзья вскоре добились его назначения в отдел военной психологии — тихую контору с неопределенными функциями, но в мае 1942-го отдел расформировали, а недавний профессор оказался в неврологическом отделении госпиталя в Познани на унизительной должности младшего лекаря.

Впрочем, Лоренц, как всегда, предпочитает не обижаться, а использовать новую службу для новых познаний. Он с увлечением изучает человеческие психопатологии — истерию и шизофрению. Сотрудник госпиталя доктор Херберт Вайгель знакомит его с теорией Фрейда. Служба оставляет возможности даже для написания научных статей. В одной из них («Врожденные формы возможного опыта», 1943) Лоренц рассматривает в свете этологической теории поведение человека, указывая, в частности, на врожденные компоненты человеческого поведения.

Но сюрпризы судьбы еще не кончились: в апреле 1944 года Лоренца перевели из Познани в полевой госпиталь в прифронтовом Витебске. А спустя два месяца последовал удар Красной армии в Белоруссии — и вся группа армий «Центр» перестала существовать. На третий день боев Витебск оказался в «котле». Младший врач Лоренц трое суток пытался выбраться к своим — сначала в компании нескольких солдат и унтер-офицеров, потом, когда его товарищи, отчаявшись, отказались идти дальше, — один. Однажды, чтобы пересечь шоссе, он ухитрился затесаться в идущую по нему колонну советских войск, в другой раз выскочил прямо на советских солдат, но сумел убежать. Наконец, обессиленный и раненный в руку, он заснул прямо в поле — и проснулся пленным.

Эксцентричная диета

Еще в детстве Конрад, наблюдая, с каким удовольствием птицы поедают насекомых, решил и сам попробовать эту еду — и нашел ее довольно вкусной. Этот опыт пригодился ему во время плена: в Армении Лоренц разнообразил лагерный рацион (достаточно сытный, но бедный белками и витаминами), употребляя в пищу виноградных улиток, крупных пауков и скорпионов. Ради сохранения витаминов он ел свою добычу сырой, повергая в ужас и советских охранников, и своих товарищей. Последним Лоренц даже прочитал лекцию о съедобных растениях и мелких животных, но желающих последовать его примеру так и не нашлось. Зато много лет спустя это легло в основу легенды, будто Лоренц выжил в русском плену только благодаря тому, что «питался мухами и пауками». Кстати, мух профессор и в самом деле постоянно ловил, но уже не для себя, а для своих питомцев — скворца и жаворонка.

Русская одиссея

Возможно, пленение спасло ему жизнь. В первичном прифронтовом лагере, куда он попал, было много раненых и мало медиков. Лоренц, не обращая внимания на собственную «царапину», взял в руки скальпель… но во время очередной операции внезапно потерял сознание и сам оказался на операционном столе. Неизвестно, что стало бы с его раной без медицинской помощи.

В августе 1944-го Лоренц очутился в лагере близ города Халтурина в Кировской области, в котором провел больше года. Здесь заботам «младшего лекаря» поручили целое отделение на 600 коек в госпитале для военнопленных. Затем еще полгода Лоренц провел в лагере в Оричах той же Кировской области. Война уже закончилась, но отпускать пленных никто не торопился. Формально потому, что договариваться об их освобождении было не с кем: ни германское, ни австрийское государства де-юре не существовали. На самом деле СССР пытался выжать максимум возможного из оказавшейся в его распоряжении дисциплинированной, умелой и дешевой рабочей силы.

После кировских лагерей Лоренца ждал лагерь на окраине Еревана, где шло строительство алюминиевого завода. Здешнее начальство благоволило ему еще больше, чем прежнее: покладистый пленник не только добросовестно выполнял обязанности врача, но и научился понимать и говорить по-русски, исправно посещал занятия по «антифашистскому перевоспитанию» (сам он позже назовет это сравнительным изучением нацистских и марксистских методов индоктринации), читал товарищам по плену научно-популярные лекции и участвовал в художественной самодеятельности. Вдобавок лагерный врач Осип Григорьян оказался по основной специальности ортопедом и перенес на Конрада то уважение, которое питал к Адольфу Лоренцу. Благодаря этому заключенному даже разрешили свободное перемещение в окрестностях лагеря: а куда бежать-то?

Бежать образцовый пленный и в самом деле не собирался, зато затеял другое недозволенное дело. Из размышлений, наблюдений за людьми и животными (которыми ему удавалось заниматься даже в лагере), импровизированных лекций постепенно сложился замысел книги, в которой с единых позиций рассматривались бы поведение животных и человеческая психология. Книга, первоначально носившая академическое название «Введение в сравнительное исследование поведения» (позже лагерный товарищ подскажет другое — «Обратная сторона зеркала»), писалась самодельными чернилами из марганцовки на разрезанных и разглаженных бумажных мешках из-под цемента. Пленные опасались за профессора: если о рукописи узнает начальство, неприятностей не миновать. Но, по словам Лоренца, доктор Григорьян знал о его труде.

В начале осени 1947 года наконец-то началась массовая репатриация. И тут самый послушный пленный вдруг проявил дерзость: официально попросил разрешения увезти с собой рукопись. Ответ «инстанций» пришел довольно быстро. Лоренцу предлагалось перепечатать рукопись на машинке и сдать на просмотр. Если цензура даст добро, один экземпляр можно будет взять с собой. С одной стороны, это была беспрецедентная милость: пленным не позволяли брать с собой ни клочка написанного (когда в 1945-м Лоренц попросил досрочно освобожденного инвалида передать его родным крохотную записку, тому пришлось прятать ее за щеку). С другой — это означало, что он сам должен отсрочить свое освобождение.

Лоренц-писатель

Работа над «русским манускриптом» была для Лоренца первым опытом написания книги — до того он писал только статьи. Однако его первыми опубликованными книгами стали популярные сочинения «Кольцо царя Соломона» (1952) и «Человек встречает собаку» (в русском переводе «Человек находит друга»). За ними в 1965 году последовала «Эволюция и изменение поведения», подводившая итоги дискуссии с бихевиористами. А в 1966-м вышла самая скандальная из книг — «Агрессия (Так называемое „зло“)», в которой доказывалось, что агрессивное поведение заложено в самой природе человека, и никакое воспитание не может полностью его подавить.

В триумфальном 1973-м Лоренц наконец-то публикует «Обратную сторону зеркала» (существенно переработанную по сравнению с «русским манускриптом») и «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» — об опасностях, угрожающих современному обществу. В последние годы он обращается к любимым птицам: в 1979 году выходит «Год серого гуся», а в 1988-м, за несколько месяцев до смерти ученого, — «Я здесь — а ты где? Поведение серого гуся».

Из опустевшего ереванского лагеря Лоренца — уже не в теплушке, а в купе пассажирского поезда — перевезли в подмосковный Красногорск, в знаменитый лагерь для привилегированных военнопленных. В декабре оба экземпляра перепечатанной рукописи были отправлены на просмотр. Шли дни, а ответа все не было. И тогда начальник лагеря взял ответственность на себя: он предложил Лоренцу дать честное слово, что его сочинение не касается никаких политических вопросов. И получив это слово, разрешил ему взять с собой рукописный оригинал — тот самый, на бумаге от цементных мешков. Лоренц был потрясен этим «неслыханным великодушием» со стороны почти незнакомого ему человека из чужой страны. Да и вообще, вспоминая позднее советский плен, говорил, что ему, видимо, повезло: сменив за три с половиной года плена 13 лагерей и отделений, он ни разу не столкнулся ни с масштабным воровством (означавшим для пленных неизбежный голод), ни с садизмом. Однако от предложений вновь посетить СССР вежливо отказывался.

Премия за поведение

21 февраля 1948 года Конрад Лоренц переступил порог родительского дома в Альтенберге. Его багаж составляли рукопись, самодельная кукурузная трубка, собственноручно вырезанная из дерева утка (подарок для Гретль) и две живые птицы — скворец и рогатый жаворонок, прирученные им еще в Армении.

Вторая мировая пощадила его семью — никто не погиб и не получил увечий. Но после возвращения Лоренц оказался у разбитого корыта: у него опять не было ни денег, ни общественного статуса, ни возможности заниматься своим делом. И все это усугублялось репутацией сторонника аншлюса и активного нациста.

Тем не менее Альтенберг вновь превратился в научную станцию. Друзья добывали для Лоренца какие-то гранты, организовывали его лекции, но этих денег хватало лишь на то, чтобы содержать животных, а семья жила на заработки Гретль. Однако именно в это время у Лоренца стали появляться первые настоящие ученики — молодые зоологи, готовые бесплатно работать под руководством живого классика. Австрия все еще оставалась зоной оккупации, когда в 1949 году на руинах рейха была провозглашена новая Германия — ФРГ. Одной из задач, которую ставили перед собой ее лидеры, стало возрождение немецкой науки. Воспользовавшись этим, неутомимый Эрих фон Хольст добился создания для Лоренца небольшой научной станции в вестфальском замке Бульдерн. Спустя четыре года она вошла в состав вновь созданного Института поведенческой психологии, директором которого стал фон Хольст, а после его неожиданной смерти в 1962 году — сам Лоренц. Во время работы в Бульдерне он пишет популярные книги, принесшие ему известность у широкой публики.

Тем временем идеи этологии завоевывали умы нового поколения исследователей поведения и получали подтверждения со стороны других наук, особенно нейрофизиологии. В 1949 году Джузеппе Моруцци и Хорас Мэгун обнаружили спонтанную, не вызванную никакими внешними стимулами активность некоторых нейронов мозга — тот самый феномен, существование которого Лоренц и фон Хольст постулировали еще в середине 1930-х. Умозрительные схемы Лоренца и Тинбергена понемногу обретали плоть.

Но именно в 1950-е годы новые исследования выявили явную упрощенность этих схем. (Оказалось, например, что реальное поведение животных практически не содержит «чисто врожденных», неизменяемых форм: даже обладая неким навыком от рождения, животное может его видоизменять и совершенствовать.) Это стало поводом для резкой критики основных положений этологической теории.

Что ж, научные теории — это всегда некоторое упрощение и идеализация реальной картины. Эта процедура позволяет выявить суть, основу явления, а затем, опираясь на нее, понять причины исключений и отклонений. Баталии 1950–1960-х, в которых Лоренц оказался главной мишенью для критики, сделали этологическую теорию более глубокой и изощренной. И в эти же годы обрисовался безнадежный теоретический тупик, в котором оказалась главная конкурирующая концепция — бихевиоризм.

Своеобразным финальным свистком в этом матче стало присуждение в 1973 году Лоренцу, Тинбергену и Карлу фон Фришу (немецкому ученому, открывшему и расшифровавшему пчелиный язык танцев) Нобелевской премии по физиологии и медицине. Членов Нобелевской ассамблеи Каролинского института не смутили ни нацистское прошлое одного из лауреатов, ни то, что работы всех троих имели весьма косвенное отношение к физиологии и уж вовсе никакого — к медицине. Они рассудили, что было бы куда неприличнее оставить без награды творцов одной из важнейших естественно-научных концепций ХХ века.

Лоренц потом говорил, что когда он узнал о присуждении ему премии, то подумал: вот это пилюля для бихевиористов! И тут же вспомнил отца: будь он жив, то-то бы подивился — его непутевый мальчишка, так до старости и не бросивший свои забавы с птичками-рыбками, теперь еще и Нобелевку за них получил…

В том же году 70-летний Лоренц уходит с должности директора созданного с фон Хольстом института и возвращается в Австрию. Теперь уже Австрийская академия наук считает честью создать в Альтенберге специальный институт этологии. Но, конечно, Лоренц скорее осеняет его, чем руководит им. Он пишет книги, беседует об эволюционном подходе к теории познания со знаменитым философом Карлом Поппером, приятелем своего детства, с которым они не виделись много десятилетий. И он по-прежнему наблюдает животных, особенно своих любимых гусей.

27 февраля 1989 года Конрад Цахариас Лоренц умер от почечной недостаточности. Кем был этот человек? Беспринципным конформистом, успешно вписывающимся в самые чудовищные политические системы, или настоящим ученым, использовавшим любые повороты судьбы для расширения своих знаний? Мизантропом, видевшим в жизни человеческого духа животные инстинкты, или гуманистом, предупреждавшим человека о сидящем внутри него звере? Об этом спорят и, вероятно, еще долго будут спорить. Но можно точно сказать: благодаря ему мы стали лучше понимать и своих соседей по планете, и самих себя.