Любовные нравы в дореволюционной России

 «Сексуальная революция» второй половины ХХ века — довольно условное явление. В значительной степени она лишь легитимировала некоторые стороны сексуального поведения, которые прежде хотя и считались предосудительными, но были широко распространёнными и почти не скрывались; те же добрачные связи, к примеру. Достаточно заглянуть в записки этнографов XIX века (да и других современников) чтобы увидеть — уже тогда романтические отношения стремительно раскрепощались. Ослабление церковного влияния, усиление связи с городом и мобильности населения делали своё дело.

Один из интереснейших трудов о крестьянской повседневности («Жизнь Ивана») написала Ольга Семёнова-Тян-Шанская (1863 — 1906), дочь известного географа. Она росла и жила в Рязанской губернии, где наблюдала и записывала обычаи простого народа. Многие нравы того времени нам теперь покажутся неправильными: например, беременным женщинам не делали поблажек, потому даже и рожали часто прямо в поле или в телеге на пути домой с полевых работ. Домашнее насилие (как и насилие вообще) считалось нормой и среди женщин, и среди мужчин. Удивляет и отношение крестьян к воспитанию детей и детской грубости: мальчики и девочки ругались напропалую («кобель», «сволочь», «с…а», слово на букву «б» и т. д. — все ругательства знали уже пятилетние) и даже бранили матерей, а у взрослых принято было над этим смеяться и даже поощрять («Продувной-то какой, ишь шельма»). Не наказывали детей и за драки. Сильно отличается от современной и трудовая этика крестьян того времени. Считалось, что «копить — грех», как и иметь сверх необходимого и трудиться не покладая рук. Над редкими трудоголиками посмеивались, а в основном мужики, когда были сыты и в тепле, ни за какие деньги работать у кого-то не желали («хоть день, да мой» — так говорили; судя по всему, эта черта — результат вековой ненависти к барщине).

Иные же повадки понять очень легко. Вот пример из очерков Семёновой-Тян-Шанской: «Во время пахоты крестьяне ужасно любят ругать свою лошадь. Для лошади это, конечно, безвредно, и потому ужасно комично слышать со стороны град скверных слов, сыплющихся на какого-нибудь меренка или кобыленку! «Но, но, гн… а!», «Пошевеливайся, идол!», «У-у ты, диавол, гнилой, дерьмо с… е» и т. д. Ругаются в таких случаях со смаком, с захлёбыванием, с наслаждением и, вероятно, иногда с самозаслушиванием. Ругать животное, конечно, не грех или почти не грех». Эту сцену очень просто представить, так как нечто подобное имеет место в современной повседневности — так же, со смаком, ругается каждый второй водитель, разгневанный поведением других автомобилистов на дороге.

С любовными отношениями всё так же — часть нравов и обычаев понятна человеку XXI века без объяснений, другая вызывает недоумение и даже возмущение. Во-первых, всё портил тот факт, что принято было для брака получить родительское одобрение — а родителей чаще всего заботила вовсе не любовь молодых, а три вещи: приданое невесты (или «поклажа» жениха — его дары), здоровье и работоспособность будущего нового родственника. А косой ли парень или девка, красивая ли — это уж как повезёт. Чтобы расстроить договорённости родителей, молодые парни и девушки, которые полюбили друг друга, но которых сосватали другим, нередко вступали в добрачную связь, о которой затем и заявляли публично — мол, совершили грех, деваться некуда, теперь только жениться, невзирая на какие-то там прежние договоры.

Знакомились обычно во время «гульбы». Её ещё называли «улицей»: девки и парни выходили вечерами на улицу поближе к окраине, пели и плясали до глубокой ночи, играли и знакомились. После танцев пары уединялись в сараях, ригах или даже кустах, на что в конце XIX века смотрели уже снисходительно. Исключение — некоторые южно-русские губернии, где потеря девичьей девственности до брака осуждалась более жёстко, если об этом узнавало общество. Житель Тамбовской губернии П. Каверин говорил о нравах молодёжи: «Открытые связи считаются большим позором»; однако лишь открытые — «девичья честь ставится невысоко, потерявшая её почти ничего не теряет при выходе замуж». Этнограф Л. Весин в то же время писал: «В Вятской, Вологодской губерниях по окончанию хороводов молодёжь расходится попарно и целомудрию здесь не придаётся особого значения». Нередко такие пары затем сочетались законным браком, а парни так и уговаривали юных дев — обещанием свадьбы («Да какой же грех, коли мы венцом прикроем?»). Отдаться наречённому зазорными не считалось. Да и добрачные связи девушек с другими парнями обычно прощались довольно легко, даже если после брака оказывалось, что девка «нечестная», «с прошлым». Женихи зачастую сами скрывали бесчестье своих невест. Целомудрие же парней общественное мнение и вовсе не охраняло. По наблюдению этнографа В. П. Тихонова, в Вятской губернии нередко уже и в 14−15 лет случалось «нравственное падение».

Интересно, что после «улицы» провожали обычно не парни девушек, а наоборот — по статусу мужчины выше, считалось, что за завидными женихами полагается ходить. Зато если уж парень предлагал девушке жениться, то тут она отыгрывалась. Семёнова-Тян-Шанская так описывает типичную манеру делать предложение: «После нескольких встреч во время хороводов, вечеринок, игр, оставшись наедине с нравящейся ему девушкой, парень спрашивает: «Пойдёшь за меня замуж?» Редкая девушка на это не ответит сначала: «Вот ещё что вздумал!» Причём ещё и смеяться начнёт, закрываясь платочком или отворачиваясь от парня. Иная похвастает, что её туда-то сватают и т. п.» Молодой вынужден настаивать — мол, говори прямо, если да, то я сватов пришлю, а если нет — то нет. Тогда только девушка, если парень ей приглянулся, тихонько скажет: «Иду». И договариваются, когда жених пришлёт сватов (обычно это мать и бабка).

Нравственность в браке среди крестьян пореформенной России тоже едва ли нуждалась в «сексуальной революции». Внебрачные связи сплошь и рядом заводили, во-первых, «солдатки» — жёны солдат, что несли службу вдали от дома; а во-вторых, крестьяне, жившие вблизи больших городов или промышленных предприятий (по свидетельствам многих современников, «отходничество» вообще сильно развратило деревню). Уедет муж на заработки, и, по выражению Семёновой-Тян-Шанской, «себе там заводит «мамзелей», а жена может завести любовника и дома». В отсутствие мужей женщины гораздо чаще шли на новые знакомства. «Очень легко, — продолжает этнограф, — купить всякую бабу деньгами и подарком. Одна баба очень наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего-то за пустяк, за десяток яблок»». То же сообщал писатель А. Н. Энгельгардт: «Нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при известных обстоятельствах, лишь бы никто не знал, лишь бы всё было шито-крыто, так делают все». Интересно, что ни современники, ни исследователи не трактовали это доступное поведение как проституцию, лишь подчёркивали лёгкость нравов.

Один любовник по тем временам уже не считался распутством, а вот за нескольких часто наказывали. Проучивали таких женщин обычно сами ухажёры, когда каждый понимал — он, оказывается, не единственный: «Побьют её, затем подымут ей рубашку на голову, свяжут её (так, что голова женщины находится как бы в мешке, а до пояса она голая) и пустят так по деревне». Доставалось, бывало, и любвеобильным девкам с несколькими парнями — те мазали им ворота дёгтем, позор на всю деревню.

Что ещё трудно себе представить сегодня — нередко любовниками молодых жён, мужья которых уезжали в поместья или город работать, становились его родственники, братья или (ещё чаще) отцы, властные главы семей. Это явление, довольно распространённое в русских губерниях, даже получило специальное название — «снохачество». Юрист и отец известного писатели В. Д. Набоков писал об этом как о явлении «почти нормальном» в деревне; хотя, разумеется, снохачи обычно всё скрывали — дело это позорное и грешное. Благоприятствовали снохачеству не только длительные отхожие промыслы, но и ранние браки: беззащитные юные невестки ещё не знали, как дать отпор.

Распространению супружеской неверности способствовали и внутрисемейные нравы, отсутствие любви в семье (ещё одно следствие браков по родительскому расчёту) и привычки проявлять любовь, когда она всё-таки была. Тяжкий труд и общая суровость нравов не располагали к нежным чувствам. Гораздо чаще супруги могли поколотить друг друга, чем поцеловать. Мужья били жён за непослушание, часто в нетрезвом виде за грубые обвинения в пьянстве или «за гульбу» (то есть на почве ревности). Называлось это «мудровать над женой» или «измываться» и считалось обыденным явлением. Если муж послабее жены, то и жена могла его побить, за то, к примеру, что ей за него приходится в поле «ворочать». В сексуальных отношениях — тоже никакой романтики. Семёнова-Тян-Шанская пишет: «Жену, конечно, не спрашивают о её желаниях: «Аксинья, иди-ка сюда» — и всё тут. А жена уж по интонации знает, «чего нужно» мужу». В тесных избах с кучей домочадцев уединиться тоже не получалось — какая уж тут «любовь»…

Историк В. Б. Безгин, исследователь крестьянской повседневности конца XIX — начала XX вв., делает вывод: «Процесс модернизации сопровождался разрушением традиционных устоев патриархальной семьи». Одним из следствием этого стало распространение добрачных и внебрачных связей. В этом отношении деревенская жизнь начинала походить на городскую.