О перипетиях судьбы поэта фронтового поколения Давида Самойлова, чьи стихи звучали в театре на Таганке

Родился он в 1920 году в Москве в довольно обеспеченной, интеллигентной семье. «Отец – мое детство. Ни мебели квартиры, ни ее уют не были подлинной атмосферой моего младенчества. Его воздухом был отец... С младенчества я был прозван Дезиком, а поскольку с таким именем не бывает генералов, президентов и великих путешественников, а бывают только скрипачи, вундеркинды и поэты, я избрал последнее, как не требующее труда и больших знаний…»

«...В школе я узнал, что в биографиях поэтов часто роковую роль играют женщины, и сам стал на этот путь. Первой моей любовью были Наташа, Роза и Анечка. Второй - другая Наташа, Наташа-Третья и Рита. Третьей - Ира, Муся, Наташа-Четвертая и еще, кажется, Таня Циколовская, отличавшаяся особым очарованием. Так, продвигаясь от любви к любви, я окончил школу…

Впрочем, несмотря ни на что, я поступил в институт, где уже серьезно влюбился в двух подруг, Зину и Веру. Неизвестно, к чему бы привела эта удвоенная страсть, если бы не началась война.»

Давид Самойлов - один из целой плеяды молодых, талантливых поэтов-фронтовиков. Как и многие его сверстники, ушёл на фронт. В 1943-м пулеметчик Самойлов попал в окопы под Тихвином, в первом же бою был тяжело ранен... Залечив раны, он опять на фронте, но уже командир взвода разведки. Прошел долгий путь от Вязьмы до Берлина, награжден медалями «За отвагу», «За боевые заслуги» и Орденом Красной звезды.

«В войну меня продолжали называть Дезиком, и это помешало мне сделать военную карьеру, как я к этому ни стремился. Я вынужден был остаться поэтом.»

Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.
Мне выпало все. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.

Давид Самойлов — «Сороковые, роковые...». Пронзительные, ставшие классикой, строки, написанные в 1961. Читает Юрий Беляев.

В 1965 году, к двадцатилетию Победы, в Театре на Таганке Ю.Любимов поставил знаменитый спектакль "Павшие и живые", в котором прозвучали стихи молодых поэтов-фронтовиков о войне, в том числе и Самойлова. Тогда и познакомились Самойлов и Высоцкий, они вместе работали над спектаклем.

Высоцкий, Абдулов - Сороковые, роковые...

Долго пахнут порохом слова.
А у сосен тоже есть стволы.
Пни стоят, как чистые столы,
А на них медовая смола.
Бабы бьют вальками над прудом —
Спящим снится орудийный гром.
Как фугаска, ухает подвал,
Эхом откликаясь на обвал.
К нам война вторгается в постель
Звуками, очнувшимися вдруг,
Ломотой простреленных костей,
Немотою обожженных рук.
Долго будут в памяти слова
Цвета орудийного ствола.
Долго будут сосны над травой
Окисью синеть пороховой.
И уже ничем не излечим
Пропитавший нервы непокой.
"Кто идет?" — спросонья мы кричим
И наганы шарим под щекой.

А эта песня стала практически народной. Поет казачий хор «Забайкальские узоры».

Евгений Дятлов Когда мы были на войне казачья песня

Вернувшись с войны, Давид вскоре женился на одной из первых красавиц Москвы Ольге Фогельсон, дочери известного профессора медицины. В браке у них родился сын Александр.

«14 марта 46 года – cчастливейший день моей любви Я помолвлен с прекраснейшей женщиной нашей планеты»
Прожили они вместе почти двадцать лет, очень любили друг друга. Но отношения их были непростыми, семейная жизнь не сложилась, и, в конце концов, они расстались, оставшись друзьями.

Давид никогда не был обделен женским вниманием, да и сам постоянно находился в состоянии влюбленности. Но, хотя среди его женщин было немало красавиц, обычно все его любовные приключения были случайными и непродолжительными. «Я всегда был влюблён, я не мог не любить, я любил, но боялся обязанностей, которые накладывает любовь, я на самом деле только влюблялся, но не любил».

У зим бывают имена.
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.
Еленою звалась зима,
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
Влюблялся и сходил с ума.
И были дни, и падал снег,
Как теплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.

В шуточном сборнике «В кругу себя» он писал:«Меня любили дочери пяти генералов, двух маршалов и одного генералиссимуса». И это было правдой.
Еще когда он был женат на Ольге, у него случился бурный, страстный и тяжёлый роман роман со Светланой Аллилуевой, о котором шумела и шепталась вся Москва.

В середине 60-х поэт снова женился, на этот раз на Галине Ивановне Медведевой, в браке с которой у него родилось трое детей. Галя оказалась для него очень подходящей женой, они могли разговаривать часами. Кроме того, она спасала его от загулов и ненужной суеты. Создавала ему уют, к которому он был приучен с детских лет.

Вначале они жили в подмосковной Опалихе.

Если б у меня хватило глины,
Я б слепил такие же равнины;
Если бы мне туч и солнца дали,
Я б такие же устроил дали.
Все негромко, мягко, непоспешно,
С глазомером суздальского толка —
Рассадил бы сосны и орешник
И село поставил у проселка.
Без пустых затей, без суесловья
Все бы создал так, как в Подмосковье.

Давид всегда отличался бесшабашной тягой к разгульному веселью, его дом был всегда открыт для гостей. И они приезжали, часто оставаясь погостить целой компанией.

Листаю жизнь свою,
Где радуюсь и пью,
Люблю и негодую.
И в ус себе не дую.
Листаю жизнь свою,
Где плачу и пою,
Счастливый по природе
При всяческой погоде.
Листаю жизнь свою,
Где говорю шутейно
И с залетейской тенью,
И с ангелом в раю.

В середине 70-х Давид с Галиной решили переехать в Прибалтику, в тихий эстонский городок Пярну, что на берегу моря. Подальше от многочисленных друзей-собутыльников. Но и здесь их дом не пустовал никогда.

Не увижу уже Красногорских лесов,
Разве только случайно.
И знакомой кукушки, ее ежедневных, часов
Не услышу звучанья.
Потянуло меня на балтийский прибой,
Ближе к хладному морю.
Я уже не владею своею судьбой
И с чужою не спорю.
Это бледное море, куда так влекло россиян,
Я его принимаю.
Я приехал туда, где шумит океан,
И под шум засыпаю.

Давид любил лицедействовать, тщательно выстраивая образ весельчака-балагура, и в желающих составить ему компанию и выпить недостатка никогда не было. Но за этой маской скрывался совсем другой человек - страдающий, тонко чувствующий, cтремящийся к уединению и одиночеству... Это стало известно из его дневников, изданных после смерти.

Начиная с семидесятых годов, во многих его стихах прослеживается осмысление жизни и глубочайший внутренний трагизм.

Бессонница
Я разлюбил себя.
Тоскую
От неприязни к бытию.
Кляну и плоть свою людскую,
И душу бренную свою.
Когда-то погружался в сон
Я, словно в воду, бед не чая.
Теперь рассветный час встречаю,
Бессонницею обнесен.
Она стоит вокруг, стоглаза,
И сыплет в очи горсть песка.
От смутного ее рассказа
На сердце смертная тоска.
И я не сплю — не от боязни,
Что утром не открою глаз.
Лишь чувством острой неприязни
К себе — встречаю ранний час.

Неужели всю жизнь надо маяться!
А потом от тебя останется —
Не горшок, не гудок, не подкова, —
Может, слово, может, полслова —
Что-то вроде сухого листочка,
Тень взлетевшего с крыши стрижа
И каких-нибудь полглоточка
Эликсира, который — душа.

***
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного,
Но если можно бы сначала
Жизнь эту вымолить у бога,
Хотелось бы, чтоб было снова
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного.

***
Не торопи пережитого,
Утаивай его от глаз.
Для посторонних глухо слово
И утомителен рассказ.
А ежели назреет очень
И сдерживаться тяжело,
Скажи, как будто между прочим
И не с тобой произошло.
А ночью слушай — дождь лопочет
Под водосточною трубой.
И, как безумная, хохочет
И плачет память над тобой.

Давид Самойлов «Память». Музыка Микаэла Таривердиева, поет Иосиф Кобзон

И еще одно совершенно потрясающее стихотворение, читает Зиновий Гердт... И музыка такая подходящая...

Скончался Давид Самойлов совершенно неожиданно – за кулисами после своего выступления на вечере памяти Бориса Пастернака в Таллине. И случилось это 23 февраля 1990 года...

Всё реже думаю о том,
Кому понравлюсь, как понравлюсь.
Всё чаще думаю о том,
Куда пойду, куда направлюсь.

Пусть те, кто каменно-тверды,
Своим всезнанием гордятся.
Стою. Потеряны следы.
Куда пойти? Куда податься?

Где путь меж добротой и злобой?
И где граничат свет и тьма?
И где он, этот мир особый
Успокоенья и ума?

Когда обманчивая внешность
Обескураживает всех,
Где эти мужество и нежность,
Вернейшие из наших вех?

И нет священной злобы, нет.
Не может быть священной злоба.
Зачем, губительный стилет,
Тебе уподобляют слово!

Кто прикасается к словам,
Не должен прикасаться к стали.
На верность добрым божествам
Не надо клясться на кинжале!

Отдай кинжал тому, кто слаб,
Чьё слово лживо или слабо.
У нас иной и лад и склад.
И всё. И большего не надо.