«О справедливый, тонкий и могущественный опиум»: как торчала викторианская Англия (часть 1)

Вместе с тем, на улицах ночного Лондона причудливые иммигранты из Индии и Китая сталкивались с бандами малолетних оборванцев, Джек-Потрошитель резал проституток, а пропавшие люди навеки оставались погребенными под смрадными водами Темзы.

Жестокие преступления и мрачные фантазии — оборотная сторона Англии, о которой мы судим по фильмам и книгам. Конечно, жизнь меняющегося и разнородного государства не исчерпывалась выездами на охоту преданных королеве потомственных аристократов. В те годы в переулках Уайтчепела, борделях, портовых лавках и доках, на светских приемах и в лавках фармацевтов к власти приходил другой повелитель, не менее влиятельный, чем непроницаемая женщина с портретов — его величество опиум.

Универсальное лекарство и снотворное для шумных детей

Эта история началась задолго до рождения Виктории в 1819 году. Первые упоминания об опии, высушенном на солнце соке мака, относятся к третьему тысячелетию до нашей эры, когда его свойства описали шумеры. Они называли снотворный мак «растением удовольствия», а в историческом древнеегипетском сочинении под названием «Папирус Эберса», датируемом примерно 1550 годом до н.э. отмечается обезболивающий эффект мака. С тех пор о нем писали древнегреческие поэты Гомер и Гесиод, а привязанность войск Александра Македонского привела к его распространению в Индии и Китае.

В XVI веке легендарный алхимик Парацельс дал наркотику новую жизнь, создав лауданум — спиртовую настойку опиума с множеством добавок. Через столетие английский врач Томас Сиденхэм упростил рецепт (он добавлял к опиуму корицу, шафран, гвоздику и дорогой шерри) и подал опиум как универсальное лекарство. Оно одновременно давало забвение и наслаждение, не отбирая память и способность здраво мыслить — по крайней мере, на какое-то время. Из-за активного морского сообщения с Юго-Восточной Азией с начала XIX века опиум превратился в один из самых популярных товаров среди английских торговцев и фармацевтов. Он возвысился на фоне других наркотиков, которыми кишел местный рынок: марихуаны, мескаля, кокаина.

Разница между представлениями о наркотиках современных людей и жителей викторианской Англии в том, что тогда употребление опиума не являлось ни противозаконным, ни аморальным. Лауданум как более дешевую альтернативу алкоголю и любым лекарствам легально продавали в пабах, цирюльнях, аптеках, табачных лавках и даже в кондитерских. Бедняки страдали от самых разных болезней из-за тяжелых условий и рабского труда, а цена делала опиум доступным для всех членов общества (одна унция лауданума обходилась примерно в фартинг — четверть пенни или 1/960 фунта).

Врачи выписывали волшебное средство против любого недуга – от кашля, головной боли, ревматизма, подагры, меланхолии и женских проблем. Опиумные пилюли, которые химики создавали в домашних лабораториях, покрывали тончайшим слоем эмали для бедняков, серебряным налетом — для состоятельных людей, а золотым — для высшего дворянства и богачей. На бутылках Вишневой микстуры Айера, смеси алкоголя и опиума, которую сейчас обязательно бы запретили, красовались ангелочки, убеждавшие покупателей, что им не угрожает никакая опасность.

Вскоре после родов нищим матерям в трущобах приходилось возвращаться на работу. Чтобы дети не нервничали из-за отсутствия родителей и не страдали от колик в животах, им давали лауданум, входивший в состав успокаивающих сиропов. Один манчестерский аптекарь признался, что каждую неделю продавал производителю одного из таких препаратов — «Стимулирующего напитка Годфри» — полгаллона лауданума. Такова была цена хрупкого баланса в семьях, где благополучие зависело от каждого шиллинга.

«Все мелкие лежали на полу, будто мертвецы, — описал действие микстуры анонимный очевидец. – Насчет них не приходилось беспокоиться. Когда они начинали бузить, мы давали им пол-ложки, и они утихали». Другое свидетельство принадлежит 14-летней девочке, которой приходилось следить за оравой детей: «Я была благодарна за то, что мне давали так много этого добра, потому что когда дети начинали вопить или баловаться, я заливала им немного в рот, и это их успокаивало». Статистическое исследование в Ковентри в 1862-м показало, что каждую неделю местные дети получали 12 тысяч доз лекарства, а химики в 1840-х продавали напиток не унциями и бутылками, а галлонами.

На Комиссии по детскому найму 1842 года самым громким делом, связанным с микстурой Годфри, стала история кружевницы из Ноттингема Мэри Колтон. Чтобы спокойно работать дома, девушка давала ребенку так много микстуры, что к четырем месяцам он казался слишком тощим и болезненным. Обеспокоенные соседи и друзья вмешались и посоветовали перейти на другое лекарство, чтобы вернуть сынишке румянец и здоровый вид. Злая ирония заключалась в том, что все они считали самым подходящим для этого средством лауданум. 

Мэри признала, что ни за что не подсадила бы младенца на наркотик, если бы могла зарабатывать себе и ему на жизнь другим способом. Приложенное к ее показаниям врачебное заключение лишь подтвердило напрашивающийся печальный вывод относительно судьбы ребенка: «Его доставили ко мне на последней стадии алиментарной дистрофии и с кишечными заболеваниями, которые, вероятно, не позволят ему продержаться дольше нескольких недель».

Реклама другого средства для детей гласила: «Вам мешает отдыхать ребенок, у которого режутся зубки? Отправляйтесь к химику и получите бутылку Успокаивающего сиропа миссис Уинслоу! Она немедленно освободит беднягу от страданий. Это средство не приносит никакой боли, приятно на вкус, способствует крепкому сну, после которого маленький херувим распустится, как бутон. Вы не найдете спасения лучше от дизентирии и диареи, и неважно, вызваны ли они зубными болями или чем-то еще. Производится в Нью-Йорке и по адресу 498, Оксфорд-стрит, Лондон».

Рекламные плакаты лекарства изображали безмятежных матерей и блаженных младенцев. При этом фармацевты в то время не были обязаны сообщать состав лекарства, и только в 1860-м выяснилось, что волшебное снадобье готовили на основе спирта и морфина. Неудивительно, что оно избавляло маленьких детей и от болей, и от проблем с пищеварением (запор — один из побочных эффектов опиоидов), награждая взамен зависимостью.

В 1854 году Томас Булл в «Рекомендациях матерям» обнародовал страшное исследование: три четверти всех смертей от опиума произошли среди детей младше пяти лет. Десятилетиями до этого малолетних англичан накачивали сиропами и зубными порошками, в которых лауданум оказывался чуть ли не самым безопасным ингредиентом. Например, в популярном в начале 1800-х Успокаивающем порошке Стедмана позже обнаружили ядовитый хлорид ртути — на фоне таких добавок даже опиум считался надежным и проверенным вариантом.

Как Де Куинси романтизировал опиум и описал его побочные эффекты

Главным проводником опиума в мир интеллектуальной викторианской элиты стал поэт Томас Де Куинси, который родился в 1785-м, а в начале 1800-х сбежал из школы и отправился в Лондон – доставшиеся после смерти отца опекуны не пожелали отправлять мальчика в Оксфорд до окончания школы. Оказавшийся на грани нищеты в большом городе подросток питался объедками и часто голодал, из-за чего скоро приобрел острую желудочную боль. Когда однажды юноша вымыл голову в тазу с ледяной водой и лег спать с мокрой головой, к приступам добавились еще и ревматические боли.

В таком состоянии Де Куинси вспомнил совет случайного знакомого и приобрел в ближайшей аптеке настойку опиума. Так юношеское приключение сделало молодого авантюриста первым наркоманом в длинной череде великих английских писателей, поэтов и художников. Даже страдая от очевидной зависимости спустя много лет, Томас в «Исповеди англичанина, употребляющего опиум» проникновенно описал восторг после первой порции: 

«Будучи не знаком с искусством и тайною употребления опиума, я проглотил это снадобье самым невежественным образом, но все же проглотил. И через час — о Боже! — что за перемена! Что за взлетающий из самых глубин окрыленный дух! Что за откровение, в котором явился весь мир внутри меня! То, что боли мои исчезли, казалось теперь пустяком: сие действие было поглощено грандиозностью открывшегося предо мною — бездною божественного наслаждения. То была панацея, от всех человеческих невзгод, то был секрет счастья, о коем спорили  философы множество веков, и  секрет, добытый мною мгновенно: теперь счастье покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане, теперь можно было закупорить в  бутылке и носить с собою послушные  восторги, а разлитое на галлоны спокойствие души развозилось почтовыми каретами».

Де Куинси подробно описал дозировки и побочные эффекты опиума, но в духе диалектики выступил и в защиту наркотика. Он считал его лучше алкоголя, поскольку эффект от лауданума держится намного больше и «вносит в умственный порядок разнообразие, законосообразность и гармонию» в отличие от вина, которое лишает и способности мыслить, и самообладания. В устах поэта даже описание зависимости получилось завораживающе романтичным и эстетичным. Например, Де Куинси рассказал, что выбирал для употребления опиума определенный день и тогда же отправлялся в оперу, где благодаря эмоциональному подъему особенно тонко чувствовал каждую ноту. 

Откровения Де Куинси открыли глаза на то, в чем британцы боялись себе признаться: они уже давно употребляли опиум не как лекарство, а ради удовольствия. Даже описания навеянных лауданумом кошмаров не отпугнули читателей, а лишь наоборот подстегнули интерес к загадочному напитку, влиявшему на восприятие мира, пространства и времени. Уже к середине XIX века опиофаги оправдывались тем, что поэт, которому врачи прочили раннюю смерть из-за злоупотребления, умер в 74 года — не так и плохо по меркам тем времен (да и по нашим, чего уж)! Он относился к собственным мучениям из-за опиума философски и бесстрастно представил дневник зависимости: если в начале отношений с опиумом он употреблял снадобье раз в три недели, в критические периоды порция доходила до нескольких сотен капель ежедневно. 

Хотя Де Куинси и утверждал поначалу, что опиум не приводит к апатии, которую приписывают ему скептики, во второй части «Исповеди…» становится очевидно, что наркотик поглотил поэта — он больше не мог писать и даже после соглашения с типографией не закончил рецензию на вдохновивший его экономический труд Давида Рикардо. «Несмотря на бедность и страдания, я проводил дни в бездействии, — писал Томас, — редко мог я заставить себя написать письмо, и ответ в несколько слов был пределом моих возможностей, причем брался я за перо спустя недели, а то и месяцы, оставляя без внимания почту, скапливающуюся на письменном столе».

Де Куинси прославился как пророк опиума, хотя на самом деле он сформулировал ужасные последствия многолетней зависимости так же отчетливо, как и восторг после нескольких первых приемов. Вот четыре примера того, как лауданум повлиял на восприятие поэта:

• Произвольные видения и фантазии наяву становились сюжетами кошмарных снов: «Крокодилы дарили мне смертельные поцелуи; я лежал в мерзкой слизи, среди тростника и нильской тины»;
• Глубокая тревога и мрачная меланхолия: «Всякую ночь, казалось, сходил я в пропасти и темные бездны, в глубины, что глубже всякой глубины, без всякой надежды возвратиться».
• Пространство разрасталось до бесконечности, а в одну ночь умещалась тысяча лет — человеческий мозг с трудом переносил подобные трансформации;
• События прошлого оживали в памяти и казались актуальными, даже если случились в далеком прошлом.
  

Де Куинси едва ли планировал петь оду опиуму – наркотик вычеркнул из его жизни целые годы. Но получилось так, что он вдохновил творческую элиту пойти по своему пути и остался в памяти поздних современников автором самого поэтичного описания зависимости: 

«О справедливый, тонкий и могущественный опиум! Ты равно даруешь и бедным, и богатым тот живительный бальзам, который исцеляет глубокие сердечные раны и лечит «боль, что дух зовет к восстанию». Красноречивый опиум! Риторикой, лишь тебе подвластной, заставляешь ты умолкнуть гнев; преступнику, хотя бы на одну ночь, ты возвращаешь утраченные надежды юности и отмываешь от крови руки его; гордому человеку ты несешь краткое забвение «злых горестей, обид неотомщенных»; ради торжества страждущей невинности ты призываешь лжесвидетелей к суду грез, осуждаешь клятвопреступление и отменяешь приговоры неправедных судей. Ты один можешь одарить человека столь щедро, воистину владеешь ты ключами рая, о справедливый, тонкий и могущественный опиум!»

Как опиум вдохновил Кольриджа на великую поэму и погубил брата Бронте

От соблазнительного зелья страдал не только Де Куинси — чуть ли не вся английская элита XIX века ощутила на себе его противоречивые последствия. Наркотик одновременно вдохновлял и подчинял себе, угнетая любые творческие порывы. Почти два века спустя легко перепутать причину со следствием и объяснить зависимостью и гениальные произведения, и последующие провалы их авторов. На самом деле очень сложно систематизировать причудливое воздействие опиума на организм. Например, великому поэту Сэмюэлу Кольриджу, который пристрастился еще раньше, чем Де Куинси, его главный шедевр «Кубла-хан» пришел во сне после нескольких гран наркотика. 

Осенью 1797-го брак 25-летнего Кольриджа уже развалился из-за лауданума, на который он подсел из-за приступов ревматизма и хронического несварения. Уже скоро он принимал капли по любому случаю — от зубной боли, депрессии или просто от плохого настроения. Вдобавок к физической слабости поэт страдал от приступов тревоги и тонко воспринимал реальность — возможно, именно поэтому порция наркотика после долгой прогулки оживила в его дреме монгольского военачальника Кубла-хана, о котором он читал перед тем, как отключился.

«Лауданум дал мне не сон, но покой, — писал Кольридж брату Джорджу. – Ты знаешь, насколько божественен этот покой, как очаровывает это место с цветущей зеленью, фонтанами и деревьями в самом сердце пустыни!». По словам Кольриджа, в причудливом опиумном забытьи, продолжавшемся три часа, ему в память с поразительной отчетливостью врезались две или три сотни строк — готовая поэма. Проснувшись, поэт бросился записывать увиденное, но успел перенести на бумагу лишь 54 строчки, когда его прервал стук в дверь.

Нежеланный гость отвлек Сэмюэла почти на час, и когда он вернулся за письменный стол, все вербальные описания красочных галлюцинаций «исчезли подобно линиям на поверхности воды, в которую бросили камень». Из-за этого Кольридж всю оставшуюся жизнь считал поэму неоконченным отрывком и опубликовал ее лишь в 1816-м под названием «Кубла-хан, или Видение во сне», хотя для современников она стала неопровержимым доказательством величия автора. Занятно, что в тот же сборник вошло стихотворение «Боли сна», в котором поэт поделился мучавшими его кошмарами. К тому времени опиум давно превратился из источника вдохновения в его убийцу: как и Де Куинси, Кольридж страдал от жутких видений и с трудом брался за работу.

Сэмюэл считал наркотик разрушительным еще и для его личности. «Под воздействием грязного лауданума я сотни раз притворялся, хитрил, неприкрыто и постоянно лгал, — объяснил поэт другу Джону Моргану. – И хотя все эти грехи настолько противны моей натуре, если бы не эта уничтожающая отрава, я предпочел бы быть разрезанным на кусочки, чем совершить хотя бы один из них». К тому времени он скитался 12 лет, пожил на Мальте, в Сицилии, Лестере, Озерном крае и обосновался в лондонской мансарде, которую делил со знакомым физиком Джеймсом Гиллманом.

Конечно, нельзя объяснять уникальную работу воображения Кольриджа и исключительно наркотической зависимостью — она лишь раскрыла доставшийся поэту талант и подчеркнула необычный взгляд на мир, напоминавший учение алхимика. «На протяжении всей жизни он сочетал восхищение философией, психологией и физическими науками, особенно химией», — описал взгляды поэта колумнист The Guardian Ричард Холмс. Сам Кольридж давал такое определение: «Великий поэт должен иметь слух дикого араба, прислушивающегося к тихой пустыне, глаз североамериканского индейца, высматривающего следы врага в лесной листве, и прикосновение слепца, ощупывающего лицо дорогого ему ребенка».

Великий и ужасный опиум показал, что Сэмюэл сочетал в себе все эти грани, но одновременно погрузил жизнь поэта в хаос: привел к краху в личной жизни, финансовым провалам и преждевременной смерти в 61 год от сердечного приступа. Пожалуй, это самый яркий пример дуализма опиума, который оказывал на английских интеллектуалов одновременно созидательное и разрушительное воздействие. 

Еще один яркий пример разрушительного – печальная судьба брата знаменитых викторианских писательниц Шарлотты, Эмили и Энн Бронте. Художник и поэт Бренуэлл, возможно, и не уступал в таланте создательницам «Грозового перевала» и «Джейн Эйр», но его карьеру погубило пристрастие к опиуму и джину. В письмах между собой девушки обсуждали, что брат предался полному забвению: не реагировал, когда к нему обращались, и говорил о странных видениях, наполнявших комнаты, в которых никого не было. Все заработанные преподаванием и продажей картин деньги шли на удовлетворение зависимости, а несчастная любовь лишь подтолкнула юношу к краю пропасти.

В 25 лет он поступил на должность учителя одного из детей преподобного Эдмунда Робинсона и закрутил роман с 43-летней хозяйкой дома. Когда продолжавшаяся два с половиной года связь раскрылась, муж мгновенно уволил Бронте, а тот утопил горе в спиртном и лаудануме. Он посвятил возлюбленной цикл стихов и надеялся вернуться к ней после смерти преподобного, но это оказалось невозможно: Робинсон отметил в завещании, что жена потеряет собственность и детей, если продолжит отношения с Бренуэллом.

Женщина не растерялась и вскоре вышла замуж за богатого вдовца на 30 лет старше себя, а Бронте окончательно потерял связь с реальностью и умер через три года после увольнения — заболел туберкулезом, а ослабленный иммунитет не оставил шансов на спасение. Через три месяца после смерти 31-летнего брата в декабре 1848-го от той же болезни скончалась Эмили, а еще через полгода — Энн. Возможно, Бренуэлл и так не имел шансов на спасение, но опиум отравил его существование задолго до любовной драмы, достойной пера сестер.

После Де Куинси и Кольриджа главным популяризатором лауданума стал родоначальник британского детектива Уилки Коллинз

К середине XIX века опиум прочно закрепился в жизни многих аристократов, писателей и художников, но статус самого эксцентричного викторианского наркомана обеспечил себе Уилки Коллинз. Он плевал на устои и приличия, выделяясь среди остальной творческой элиты даже без лошадиных доз лауданума, который глушил стаканами. Знаменитый пейзажист Уильям Коллинз рассчитывал, что сын пойдет по его стопам, но Уилки упорно занимался сочинительством. Позже отец отправлял его учиться то на священника, то на юриста, но из этого тоже ничего не вышло. 

Из-за противостояния с отцом и стремления отстоять индивидуальность, Коллинз легко воспринимал новаторские идеи и придерживался свободных взглядов. Он никогда не женился, но открыто сожительствовал с овдовевшей Кэролин Грейвс, финансово обеспечивая женщину и ее дочь от умершего мужа. Позже Уилки завел молодую любовницу Марту, которая родила ему троих детей, и жил на две семьи, не обременяя себя формальностями. Вдобавок к этому бородатый коротышка Коллинз не надевал положенные по этикету костюмы на званые вечера, просил детей обращаться к нему по имени и считал женщин полноценным членами общества. Однажды во время американского турне он чуть не примкнул к перфекционистам — секте библейских коммунистов, уклад которых Коллинз посчитал самым демократичным из возможных.

Неприязненное отношение Коллинза к браку сделало его ближайшим приятелем Чарльза Диккенса, который в 1850-х переживал разлад с женой Кэтрин и влюбился в 18-летнюю актрису. Несмотря на эксцентричный характер, Уилки был миролюбивым и спокойным человеком – избегал шумихи, любил играть с детьми и проводил вечера за ужинами из нескольких блюд у камина. К сожалению, чревоугодие вызывало постоянные желудочные боли и лишь усугубляло другие проблемы со здоровьем, от которых он страдал с самого детства. Среди своих многочисленных болезней писатель перечислял невралгию, ревматизм, подагру, мигрени и дыхательные спазмы. По утверждению общавшегося с Коллинзом журналиста, из-за давления его глаза казались набухшими сгустками крови. 

В такой безнадежной ситуации спасителем Уилки выступил доктор Фрэнк Карр Берд, сомнительный тип и медицинский революционер: например, в 1854-м он провел операцию по удалению молочной железы у загипнотизированной пациентки. Уже после введения ограничений на прием лауданума в 1860-х врач выписывал Коллинзу щедрые рецепты на настойку опиума, который тот пил, как воду. В начале зависимости Уилки чувствовал то же вдохновение и творческий подъем, что и Де Куинси с Кольриджем. В этом период он создал ставшие классикой «Женщину в белом» и «Лунный камень», причем во втором из романов опиум оказался важным элементом детективной интриги.

После этого болезненные видения поглотили Коллинза, популярность пошла на спад, а его положение в обществе стало еще менее устойчивым, чем раньше. «К концу 1870-х только бутылка лауданума спасала его от агонии, — рассказывает автор биографии писателя «Жизнь чувств» Эндрю Личетт. — Он записывал опиумные галлюцинации, в которых видел скачущие по стенам тени, поджидавшую его на лестнице израненную зеленую женщину, своего двойника, который иногда прятался прямо позади него. Яркая жизнь Коллинза стала подходящим отражением трудностей и противоречий викторианской эпохи, в которой он жил».

Уилки употреблял опиум до самой смерти в 65 лет, но его зависимость даже при выдающихся масштабах не выходила за рамки общепринятой викторианской традиции, процветавшей до конца XIX века. Фармацевты торговали бутылочками лауданума с незначительными ограничениями, а джентльмены брали их с собой в клубы, не опасаясь, что кто-то усомнится в их здравомыслии. Символом тайной жизни Лондона вдали от крупных улиц и благородных домов стала другая ипостась великого наркотика. Она превратилась в опасное приключения для аристократов, убийственную страсть для простых людей и заработок для китайских барыг, пересекших океан ради наживы. 

Пока Коллинз наслаждался лауданумом у теплого камина и предвкушал хотя бы кратковременное избавление от боли, его приятель Чарльз Диккенс описал намного более опасную и причудливую реальность — мир опиумных курилен. 

Продолжение читайте во второй части: Опиумные курильни и «главное чудо столетия»: как торчала викторианская Англия (часть 2).