Правда ли, что фремены из романа Фрэнка Герберта «Дюна» списаны с кавказских горцев

Многие, читавшие «Дюну» Фрэнка Герберта, слышали: в основе сюжета о превращении Пола Атрейдеса в Муад Диба лежит история Лоуренса Аравийского — британского офицера, ставшего одним из организаторов и вдохновителей антитурецкого восстания племён Аравии.

Казалось бы, всё очевидно: фремены Арракиса и есть те самые бедуины эмира Фейсала, только перенесённые в научно-фантастический антураж с гильдией и шай-хулудами. А зловещие Харконнены — Османская империя на излёте существования.

Однако не всё так просто: важным источников вдохновения для Фрэнка Герберта стала книга про кавказских горцев.

Кавказские и клюквенные корни «Дюны»

В 2017 году дотошный литературовед Уильям Коллинз обнаружил ещё один источник вдохновения Фрэнка Герберта. А именно — полузабытый ныне роман «Сабли рая: завоевание и возмездие на Кавказе», вышедший в 1960 году.

Сам Герберт никогда не упоминал об этой книге — однако совпадений и прямых заимствований слишком много для случайности.

Роман написала англичанка Лесли Бланш, совмещавшая увлечение историей, путешествиями и политической аналитикой с написанием романтических книг в экзотическом антураже. «Сабли рая» Бланш называла венцом своего творчества и книгой, ради которой она появилась на свет.

Сей труд повествует о событиях Кавказской войны: завоевании Чечни и Дагестана Российской империей и противостоянии этому процессу мюридов имама Шамиля. Как нетрудно догадаться, симпатии писательницы целиком на стороне горцев. Хотя и русские показаны суровыми, но храбрыми и по-своему достойными имперскими завоевателями.

Это естественно для британского автора: наследие Большой игры никто не отменял, да и писалась книга на фоне ядерных разборок Хрущёва с Эйзенхауэром. Плохо другое.

Оpus magnum Лесли Бланш претендует на историчность, но имеет весьма отдалённое отношение к реальности.

Фактура? Зачем, если можно накидать всего подвернувшегося под руку и описать всё пафосно и рррромантично.

И ведь «Сабли рая» ещё выглядят прилично на фоне других её опусов с красноречивыми названиями: «Дикие берега любви», «Под сиренево-кровоточащей звездой», «Девятитигровый мужчина». А также полного немыслимой клюквы «Путешествия в Око Разума» об эротической поездке на Транссибирском экспрессе.

В «Саблях рая» Бланш не скупилась на дорисовывание образов Кавказа XIX века, исторических событий и быта горцев из микса реальных фактов, случайно подвернувшихся ярких деталей из других «степей» и собственного воображения.

Исторические события, традиции, языки кавказских и не только народов у Бланш превратились в смесь всего со всем. А заодно — в яркий пример признанного ныне не очень политкорректным ориентализма. «Благородные варвары», «загадочные дети природы» и всё такое прочее.

Скорее всего, книга была бы прочно забыта потомками, погребённая в горах бульварного чтива, — если бы после выхода не угодила в руки работающего над «Дюной» Герберта. Экзотическая мешанина из фактов и баек про благородных и воинственных горцев показалась фантасту полезной: много колоритных штрихов для рождающихся под его пером фременов Арракиса. «Срисовывать» одних лишь бедуинов Аравии было бы слишком просто, скучно и линейно.

Видимо, Герберт и сам находил «Сабли рая» не самым приличным чтивом — ведь никогда не упоминал о нём как об источнике вдохновения. Однако найденные Уильямом Коллинзом заимствования уж слишком очевидны.

Они, в отличие от романа-первоисточника, действительно интересны, колоритны и имеют прямое отношение к культурам Кавказа и окрестностей.

Таинственный язык чакобса

На страницах «Сабель рая» появился «кавказский охотничий язык чакобса». На котором почему-то говорят не охотники, а аристократы, не желающие быть понятыми простолюдинами. Казалось бы, не очень логично.

Под тем же самым названием на страницах «Дюны» появляется тайный язык наёмных убийц, фременов и ордена Бене Гессерит. У Герберта, правда, он оказывается не кавказским, а смесью цыганского с арабскими и сербохорватскими заимствованиями.

«Чакобсу» Бланш не выдумала, а заимствовала из этнографического справочника, ссылавшегося на труды русско-саксонского авантюриста XVIII века Якоба Райнеггса и работы немецких лингвистов XIX века. Настоящий «чакобса» имеет прямое отношение к горцам времён Кавказской войны. Только не ко всем «племенным вождям, ханам и князьям Кавказа» (как утверждается в сцене, когда императрица Екатерина вместе с графом Зубовым за самоваром в спальне Царского села строит коварные планы завоевания региона). А конкретно — к черкесским народам.

В оригинале на черкесском этот термин звучит «щакIуэбзэ» и действительно переводится как «охотничий язык». Он представляет собой даже более интересный культурный феномен, чем описано в «Саблях рая» и в «Дюне».

«Охотничьи языки» у черкесских народов существуют и поныне и восходят к седой древности, когда охота была вопросом выживания. Строго говоря, это не языки, а сленги наподобие скандинавских поэтических иносказаний-кеннингов. В них словосочетания заменяют привычные слова, чтобы звери, духи и непосвящённые не поняли, о чём речь. К примеру, в абхазском «абна бызшэа» волка именуют «лесной собакой», сову — «большой головой», звёзды — «маленькими фонариками». Следы таких же представлений есть и в русском языке — опасного и могучего зверя бэра по сей день именуют «мёд ведающим».

Но при чём здесь аристократы? Выдумка Бланш? Отнюдь — не слишком характерная для неё точность.

Ко временам Кавказской войны черкесские земли были ярким примером раннефеодального общества с пережитками родоплеменного. Сословие землевладельцев-уорков и князей-пше жило набегами, славой и войной: как знать тацитовых германцев, славян тёмных веков или литовцев при Миндовге. Охота на дичь была их привилегией, непозволительной простолюдинам. И не только охота.

У них существовал очень архаичный обычай, уходящий в глубину тысячелетий и напоминающий спартанские криптии: в определённое время юные воины под предводительством князей уходили в горы. Там они учились выживать и воевать, а жили тем, что смогут добыть охотой либо награбить у простолюдинов и соседей.

При этом они носили шаманские маски и пользовались тем самым ритуальным языком «щакIуэбзэ» — ставшим «чакобсой» Бланш и Герберта

«Кинджалы», падишахи и кровная месть

Фремены Арракиса не расстаются с крис-ножами из кристаллических зубов великих червей, шай-хулудов. Ну а космические аристократы Великих домов для рукопашного боя используют Kindjal — кинжалы из более традиционных материалов. Именно «кинджалами» в одной из первых сцен «Дюны» фехтуют Пол Атрейдес и Гурни Халлек.

Похожее оружие в Аравии именуется иначе: ханджар, или джанбия. Кавказский кинжал в английском языке транслитерируется похоже: «ханджали». «Кинджал» (kindjal) — русифицированный вариант, который попал на страницы «Дюны» из всё тех же «Сабель рая». Именно поэтому в русских переводах потерялась экзотичность этого термина для англоязычного читателя: его назвали привычным «кинжалом».

В нескольких фрагментах «Сабель рая» Хаджи Мурат именует русского царя «падишахом» — вполне подходящий термин, персидская форма императорского титула. Вполне возможно, что к появлению в мире «Дюны» падишаха-императора Бланш не слишком причастна. А вот сопутствующее упоминание должности наместника Кавказа князя Михаила Семёновича Воронцова персидским словом «сирдар» имеет явную параллель с термином «сиридар» — ленного права на владение планетами в «Дюне».

Вполне вероятно, что отсюда же барон Харконнен — функциональным аналогом и прообразом которого в «Саблях рая» оказываются русские наместники и командующие Кавказской войны — получил несколько неожиданное для «ориентального» мира «Дюны» имя Владимир.

«Канли» в мире «Дюны» — традиционная форма официальной вражды и кровной мести великих домов. Конфликт Атрейдесов и Харконненов — классический пример канли, следования традициям канли в финале требует Фейд-Раута Харконнен.

Как указывает политолог Эмиль Аслан Сулейманов, слово kanly обозначает кровную месть в кумыкском и ногайском языках. В книге Лесли Бланш этот термин широким мазком применён к кавказской традиции кровной мести вообще и чеченцам в частности. Хотя в действительности практически каждый язык имеет для этого обычая своё слово, и по-чеченски это будет «чир».

Танцуют ли фремены гопак?

Одним из самых умилительных и неожиданных заимствований «Дюны» из лингвистических построений Лесли Бланш оказывается сиетч Табр.

Сиетч (sietch) — постоянная стоянка, укреплённый оплот племени фременов. Пол Атрейдес и леди Джессика попадают в сиетч под названием Табр, где и происходит значительная часть событий «Дюны».

Ничего не напоминает?

Да. Сечь Табор.

Правда, это не про горцев, а про казаков. И не кубанских и терских, воевавших с горцами, а запорожцев — о чём Бланш прямо пишет в короткой справке об истории казачества. Именно в такой форме — sietch.

Справка тоже клюквенна: согласно «Саблям рая», в запорожцы принимали исключительно после убийства мусульманина и переплывания Днепра — видимо, вслед за «некаждой птицей».

Нет, у запорожцев хватало суровых и причудливых обычаев и привычек — только не таких и не так.

А зачем Бланш написала слово «табор», полевой лагерь казаков, как tabr — видимо, останется загадкой. В английском языке это понятие известно как tabor. Но и его Герберт заимствовал именно в той форме, которую нашёл в «Саблях рая».

Пословицы и поговорки

Есть у Герберта и заимствования из Бланш на уровне целых фраз.

«Чтобы убить остриём, особого мастерства не нужно», или же «в убийстве остриём нет страсти» — в зависимости от перевода поучает Пола Атрейдеса его наставник в фехтовании Гурни Халлек. В оригинале фраза звучит так: killing with the tip lacks artistry.

В тексте Бланш мы видим фразу: The kindjal was used slashingly. ‘The cut’ was de rigueur. To kill with the point lacked artistry. То есть: «Кинджал использовали для режущих ударов. Разрез требовался неукоснительно. Убийству остриём недоставало искусности».

Пол Атрейдес цитирует поговорку фременов «лоск приходит из городов, а мудрость — из пустыни». В «Саблях рая» Бланш приводит кавказскую поговорку: Polish comes from the city, wisdom from the hills — «лоск приходит из города, мудрость — с холмов».

Кавказская воинственность фременов

Бедуины — суровые люди пустыни, однако их общество даже во времена Лоуренса Аравийского и близко не доходило до тотальной военизированности кавказских горцев XIX века. Их куда больше интересовал контроль над караванными путями, чем воинская слава.

Зато на Кавказе культ джигитов, набегов и славы, ценившейся заметно выше жизни, был общераспространённым.

И дело было не только в культурных традициях — сами традиции выросли из особенностей среды обитания. Земли Северного Кавказа, особенно в предгорьях и горах, не слишком плодородны. Роды, племена и народы не случайно до сих пор готовы биться насмерть за любой клочок земли. Пища была дефицитом веками, призрак голодной смерти — постоянным спутником жизни, и нередко только съедобная добыча после успешного набега могла спасти соплеменников от массовой гибели.

Риск, максимальная отвага, свирепость и готовность к бою при малейшей угрозе чести культивировались: они одновременно приносили бо́льшие шансы на успех, чем осторожные действия тех же бедуинов и уносили «лишние» рты менее удачливых, умных, живучих и сильных. Нежелающий ходить в набеги и рисковать жизнью становился парией и подвергался всеобщему порицанию.

Как писал в 1721 году Петру I астраханский губернатор Волынский, двести черкесских всадников равнялись по опасности тысяче татарских.

Предельно суровое, воинственное общество фременов «Дюны» не слишком похоже на бедуинское, описанное в мемуарах полковника Лоуренса. Зато, как отметила поведавшая Рунету об открытии Уильяма Коллинза писательница Софья «Шакко» Багдасарова, оно описывается Гербертом очень похоже на то, как Бланш живописует быт и нравы горцев Кавказа.

Так что можно сказать со всей определённостью — фремены Арракиса являются «потомками» не только аравийских бедуинов времён Первой мировой и полковника Лоуренса, но и кавказских горцев времён Кавказской войны, имама Шамиля и генерала Ермолова.

Из развесистых зарослей, имеющих сомнительное отношение к реалиям Кавказа, жизни его народов и истории войны имама Шамиля с Российской империей, описанных Бланш, Фрэнк Герберт сумел-таки выбрать немало вкусных и интересных «ягод». В результате от кавказских элементов и мир «Дюны», и образ фременов Арракиса определённо только выиграл.

Да и вообще: так умело использовать сомнительный опус для написания одного из величайших романов в истории научной фантастики — это красиво.