Роман Данте Габриэля Россетти и Элизабет Сиддал в картинах: в истории любви двух поэтов и художников много настоящего и много выдуманного — ими самими, друзьями и биографами

В истории любви поэтессы и художницы Элизабет Сиддал и поэта и художника Данте Габриэля Россетти много настоящего и много выдуманного — ими самими, друзьями и биографами. Где заканчивается художественный образ Элизабет, созданный Россетти: образ женщины-жертвы, хрупкой и страстной, уязвимой и отважной? И где начинается живая Элизабет, от которой он потерял голову: блестяще остроумная — во всех воспоминаниях друзей, не столько больная физически, сколько утомленная интенсивной умственной деятельностью — согласно заключениям врачей? Каждый ответ на вопрос порождает следующий вопрос.

Прежде всего очень юными. Когда художник Уолтер Деверелл пришел в шляпный магазин со своей матерью, он увидел 20-летнюю Элизабет Сиддал, прекрасную рыжеволосую швею, жизнь которой с этого дня круто изменится. Россетти был всего 21 год, когда его друг Уолтер Деверелл после походов с матушкой по магазинам вбежал в их общую с Холманом Хантом мастерскую и сообщил, что нашел идеальную модель.

Прошло еще три года, прежде чем они начали жить вместе, Элизабет бросила работу швеи и стала позировать только Россетти, а он начал писать только ее. Несколько лет спустя первый учитель и друг Габриэля Форд Мэдокс Браун запишет в дневнике: «Все разошлись от Россетти около 12, а я разговаривал с ним до 3 часов ночи. Он показал мне папку с рисунками за последние 6 лет, заполненную „Гуггамсами“, Бог знает, сколько там было рисунков, но я должен сказать, они очень хороши. С ним случилось что-то вроде мономании».

Гуггамс — ласковое прозвище, которое Габриэль придумал для Элизабет. И его мания действительно обретала пугающие масштабы — ему удавались только те картины, для которых позировала Элизабет, он затягивал работу над большими живописными полотнами и бесконечно делал маленькие домашние зарисовки. Лиззи спит, Лиззи задумчива, Лиззи заплетает волосы, Лиззи читает, Лиззи у мольберта. Да, Элизабет теперь не только натурщица, но и ученица Россетти, и ученица очень способная.

До того, как случился этот головокружительный роман, Элизабет Сиддал позировала Джону Эверетту Милле для «Офелии», что едва не стоило ей жизни, Уолтеру Девереллу для «Двенадцатой ночи», Холману Ханту для «Сильвии». Но теперь все иначе — Россетти не хочет делить ее ни с кем. Она всегда рядом — влюбленный художник знакомит Лиззи с арт-критиком Рёскином, берет ее с собой на все дружеские встречи и светские приемы. «У нее внешность и манеры графини», — скажет отец Джона Рёскина после одного из таких ужинов.

Сам Рёскин заглянул однажды в гости к Россетти — но решил купить не работы Габриэля, а все, абсолютно все, что создала Лиззи. Смущенный Россетти назначил цену в 25 фунтов за каждый рисунок — Рёскин заплатил по 30 и назначил девушке стипендию. 150 фунтов в месяц за все созданные ею работы — и гонорар за все рисунки и картины, которые ему удастся продать.

Элизабет была дочерью мелкого торговца, у нее было четверо братьев и сестер, писать и читать ее научили родители, до 23 лет она мастерила шляпки и взахлеб читала Теннисона. Ее рыжих волос, серых глаз и стройной фигуры было бы достаточно, чтобы стать самой востребованной натурщицей молодых художников-реформаторов. Взявшись за кисть, она работала на пределе сил, одержимо и увлеченно. Взявшись за перо, писала стихи, от которых поэт Суинберн пришел в восторг: «блестящее сочетание ума, юмора, изображения характеров и драматической поэзии». Неудивительно, что неистовое творчество, совсем новая для Элизабет стихия, отбирало много сил, душевных и физических. «Бедная дорогая Лиззи» постоянно больна, кому бы ни писал Россетти о ней. «Кажется, что она готова умирать ежедневно по несколько раз в день». Но один из докторов, приглашенный к постели обессиленной Сиддал, выдает заключение: ее легкие уязвлены болезнью совсем незначительно, настоящая причина слабости — слишком интенсивная умственная деятельность.

Так чем же она все-таки болела?

На самом деле, медицина в викторианской Англии была, мягко говоря, несовершенна. Представления же о женской анатомии, психике и специфических способах лечения вообще можно записывать по части шаманства. Самыми частыми женскими заболеваниями указывались истерия и неврастения, что, само собой, связывалось с половыми особенностями, а точнее, несовершенствами. Если женщина, при ее-то чувствительной психике и неразвитом мозге, занимается писательством и живописью, это уже половина диагноза. Если она испытывает сексуальные желания — это вторая половина диагноза.

Попытка собрать симптомы Элизабет приводит приблизительно к такой картине: непонятная болезнь легких (осложненная серьезной простудой после позирования в холодной ванне для «Офелии» Милле), искривление позвоночника и невралгические боли, опиумная настойка, как лекарство от болей, прогрессирующая зависимость от опиума (при стандартной дозе в 25 капель к концу жизни она принимала уже до 100), серьезное пищевое расстройство. Ну и совершенно точно она писала стихи и картины, а еще жила с молодым мужчиной, который не спешил брать ее в жены — диагноз готов. От всего этого Элизабет Сиддал получала универсальную рекомендацию: покой и смена климата.

К концу 1850-х большую часть года Элизабет проводила в курортных городках и санаториях, Габриэль присоединялся к ней лишь изредка. Эти долгие поездки возлюбленной и самому Россетти помогли избавиться от давнего недуга — той самой мономании, о которой с опаской твердили его друзья. Теперь он научился писать других женщин — и его многолетняя папка с «Гуггамсами» стала выглядеть более разнообразно: портреты Джейн Бёрден (будущей жены Уильяма Морриса и любовницы Россетти), Фанни Корнфорт (любовницы Россетти), Энни Миллер (возлюбленной Холмана Ханта и, скорее всего, эпизодической любовницы Россетти). И удивительным образом художник оказывается способным создать совсем другой типаж женщины в живописи: сильной, цельной, мощной и соблазнительной одновременно. Портрет Фанни Корнфорт «Bocca Baciata» становится первым в этой серии. Ни об одной из этих женщин не скажешь «бедная дорогая».

Современные британские арт-критики, которые пристальнее начинают всматриваться в прошлое в поисках недооценненных женщин-художниц, утверждают, что образ «бедной больной Лиззи» был романтической выдумкой Россетти — той художественной пищей, которая питала его воображение, его собственной мечтой о недостижимой Беатриче. А настоящую Элизабет Сиддал нужно искать не в его сочувственных письмах друзьям и родным, подробно описывающих ее ухудшающееся здоровье, а, например, в ее письмах.

Каждый из друзей, кто говорил об Элизабет, упоминал ее захватывающую личность и блестящее остроумие. Вот такое письмо, например, она прислала Габриэлю из Ниццы, куда поехала дышать морским воздухом и греться на солнце в разгар английской зимы 1855 года:

«После того, как вы причаливаете в Ниццу, ваш паспорт забирают, и хранится он в полицейском участке до момента вашего отплытия. Если же вам прислали письмо с денежным переводом, то оно остаётся в почтовом отделении, а почтмейстер вам пишет другое письмо, предписывающее явиться к нему с паспортом для удостоверения личности. Для этого вы идёте в полицейский участок и умоляете их выдать ваш документ на полчаса, при этом, перед тем, как паспорт вам вручат, вы почувствуете себя отъявленным уголовником. С видом, весьма напоминающим самоходный механизм, вы мчитесь на почту, чтобы предстать перед зарешеченным окошком, через которое сидящий за ним клерк выглядит совершенно как пережаренная отбивная на гриле, прилипшая к решетке. Когда вы сообщаете, что пришли за письмом с деньгами, Отбивная сразу понимает, что имеет дело с убийцей, и потому решает, что живым вас отсюда не выпустит; и, обращаясь с вами, как с Каином и Элис Грей в одном обличье, требует предъявить паспорт. Тщательно изучив документ и ваше лицо (которое к этому моменту становится пунцовым, что сразу же воспринимается, как доказательство вины), служащий проталкивает через решётку амбарную книгу, где вы должны подписать свой смертный приговор, нацарапав что-то совершенно не соответствующее вашему почерку в паспорте. Тем временем, Отбивная принимает обличье вашей погибели в виде пережаренной баранины, шипящей что-то на французском, из чего Элис Грей не разбирает ни слова. И вот, наконец, приходит вознаграждение за все ваши страдания. Баранью отбивную осеняет, что никто иной из живущих на широкую ногу, не может обладать таким отвратительным почерком, какой обнаруживается и в паспорте, и в амбарной книге; так что меня принимают за Элис, но выдают деньги и интересуются, помилуют ли меня из-за чрезмерной худобы, когда я попадусь в следующий раз. Когда вы заходите в полицейский участок вернуть паспорт, через деревянную решетку на вас смотрят с нескрываемым удивлением — ведь вы не в компании пары офицеров в треуголках, а ваш предобморочный вид говорит о том, что вы явно в чем-то замешаны. Они вынуждены удовлетвориться тем, что через пару дней у них точно появится работка…"

Чувство юмора и блестящий ум, конечно, проливают свет на личность Элизабет, а стихи и картины, написанные ею, могли бы стать началом серьезной карьеры, проживи она чуть дольше. Но все это не значит, конечно, что она была здорова. В одном из курортных городков 30-летняя Сиддал почувствовала себя совсем плохо — и только тогда, после 10 лет совместной жизни, Россетти решил на ней жениться.

Как они встретили самих себя?

Картину с таким названием Россетти написал в медовый месяц, который молодожены провели в Париже. К ним должны были присоединиться Эдвард и Джорджиана Бёрн-Джонс, тоже только что вступившие в брак. Но сразу после венчания Бёрн-Джонс заболел — и супруги Россетти путешествовали вдвоем. «Странная картина как для медового месяца», — усмехаются современные журналисты и думают, что подловили молодоженов на ощущении обреченности, имея в виду мрачный смысл сюжета, изображенного в «Как они встретили самих себя». Пара влюбленных прогуливается по лесу и сталкивается с точными двойниками: двойники окружены мистическим сиянием, похожая на Лиззи девушка падает в обморок, похожий на Габриэля юноша бледнеет и едва успевает подхватить спутницу. Встреча с двойником — плохое предзнаменование, пророчество о ближайшей смерти, страшная старая сказка. Но вообще-то Элизабет 10 лет была моделью для сюжетов о смерти: все изображения рано умершей Беатриче, возлюбленной Данте Алигьери, написаны с нее. Да оба они написали десятки стихов о любви и смерти.

А в Париже, судя по нескольким сохранившимся письмам, супруги Россетти если и тосковали о чем-то, то лишь о шумных дружеских посиделках. Скучали по Лондону, но не то чтобы сильно. Джорджиане Бёрн-Джонс Россетти пишет, что они с Лиззи читают вместе биографию Сэмюэла Джонсона и, скорее всего, вернутся из Парижа с двумя собаками — большой и маленькой. Словом, совсем не похоже на предчувствие смерти и обреченность. Читают вместе и подбирают собак!

Элизабет действительно после свадьбы стала чувствовать себя гораздо лучше, болезнь отступила. Казалось, что сейчас как раз наступило счастливое время общих путешествий, уверенности и стабильности, профессионального расцвета и признания для обоих. Они знали самих себя и друг друга — эта встреча давно состоялась.

Счастливая семейная жизнь Россетти рухнула в один момент: они ждали ребенка, но так и не дождались.

Если предположения о туберкулезе или другом заболевании легких Элизабет могли быть преувеличением и фантазией, то несколько лет приема опиумной настойки и серьезные проблемы с принятием пищи, к сожалению, были правдой. Наркотическая зависимость, невралгия, бессонница, тошнота и рвота после завтрака, обеда и ужина и, скорее всего, анорексия — не самый благоприятный анамнез для будущей матери. У Элизабет Россетти родилась мертвая девочка. И как раз в то самое время, когда появились на свет малыши у Моррисов и Бёрн-Джонсов — всем тогда казалось, что раз уж сразу в трех семьях ожидают детей, то у всех все обязательно будет хорошо.

Передозировка или самоубийство?

Однажды Бёрн-Джонсы, счастливые молодые родители, пришли в гости к Россетти — и застали Элизабет у пустой колыбели. Она покачивала ее так, словно там был ребенок. Обернулась к гостям и сказала: «Тише, вы его разбудите». Она была безутешна — и стала принимать еще больше лауданума.

Всеобщая любимица, бедная Лиззи — ее жалеют и ей сочувствуют. О том, как Россетти пережил рождение мертвого ребенка, сохранилось мало свидетельств. Но тут достаточно и одного — Джорджиана Бёрн-Джонс в книге воспоминаний цитирует письмо, которое получила от Габриэля в самые тяжелые для него времена: «Лиззи сказала мне, что хочет поделиться с тобой частью детского гардероба. Не позволяй ей этого делать, пожалуйста. Это станет таким плохим предзнаменованием для нас».

После неудачных родов Элизабет Сиддал не прошло еще и года, она начала поправляться и выходить из дома. В феврале 1862 года супруги Россетти ужинали с поэтом Алжерноном Суинберном — ему всего 24 года, и он восхищен ее «остроумием, несравненной грацией, смелостью, героизмом и красотой». После ужина Россетти проводил жену домой и ушел проводить занятия в Рабочем колледже. Он вернулся через три часа. Около кровати стояла пустая бутылка от лауданума, Лиззи была без сознания. Четыре врача всю ночь проводили ей промывание желудка и пытались привести в чувство, но ничего не помогло. К утру Элизабет Сиддал умерла. Ей было 32 года.

Заподозрив самоубийство, полиция опросила всех знакомых семьи Россетти — все как один утверждали, что Габриэль и Элизабет находились в самых нежных отношениях и она казалась счастливой. Официальным решением стала неосторожная передозировка лекарства.

«Бедная дорогая Лиззи» — Россетти называл ее так всякий раз, когда рассказывал кому-то из друзей и родных о состоянии ее здоровья. Казалось, она болела всегда и готова была умереть каждый день. В постоянном состоянии нежности, жалости, смирения и страсти Габриэль за эти годы исписал толстую тетрадь стихами — и теперь решил похоронить их вместе с женой. И копий не сделал.

Так откуда 8 лет спустя к нему пришла идея эти стихи из гроба достать?

Годы после смерти Элизабет были сложным временем для Россетти. Хотя в это трудно поверить, судя по его образу жизни. Первым делом художник снял новый дом на улице Чейн-Уок в районе Челси. Габриэль в эти годы настоящая звезда и магнит для юных поэтов и художников. В его новом богемном убежище текли реки виски и до глубокой ночи не умолкали разговоры: к Россетти заходили в гости Хант, Суинберн, Моррис, Уистлер, Теннисон. В саду за домом он устроил экзотический зверинец: сурки, кенгуру, еноты, саламандры, олени, попугаи, вомбаты и павлины. Автор книги «Завтрак у Sotheby’s» Филип Хук рассказывает, что Россетти этой своей затеей с личным зоопарком смог изменить даже условия аренды жилья в Челси: «Павлины поднимали в саду столь невыносимый шум, что компания по продаже и аренде недвижимости „Кэдоген эстейт“, которой и сейчас принадлежит значительная часть домов в Челси, с тех пор запретила держать их и в качестве особого условия внесла этот пункт во все договоры аренды»

Но время зверинца и ежевечерних кутежей — это еще и время хронической бессоницы и нервных срывов для Россетти. Время 6-летней работы над картиной «Блаженная Беатриче», которую он пишет по сотням сохранившихся зарисовок Лиззи. Он редко куда-то выходит и принимает арт-дилеров у себя в мастерской. В том числе чертовски обаятельного дельца с сомниельной репутацией Чарльза Огастуса Хауэлла. Этот человек добивался дружбы самых заметных и влиятельных людей в мире искусства, остроумием и увлекательными историями очаровывал покупателей. Кто-то считал его самым обаятельным и профессиональным арт-дилером Лондона, кто-то — самым страшным и готовым на отвратительные подлости мошенником. Он устроил чаепитие для жены и любовницы Бёрн-Джонса, которые до этого рвемени не были знакомы, чем довел появившегося дома художника до обморока. Он продавал подделки картин Россетти, которые искусно писала его подруга. Говорили, что он, будучи секретарем Джона Рёскина, без зазрения совести крал его деньги. Он покупал письма, опасные для репутации известных людей, вклеивал их в альбом, а альбом закладывал в ломбард. Потом каялся перед своей жертвой в неосторожности — и просил денег на выкуп альбома, потому что сам совсем на мели. Это все неподтвержденные слухи и частные мнения, но известно совершенно точно, что героя рассказа «Конец Чарльза Огастеса Милвертона» Конан-Дойл писал с Хауэлла. Тот самый король всех шантажистов, который выманивал деньги под угрозой раскрытия неприглядных и неосторожных писем, — это Хауэлл. Скользкий тип.

Скользкий тип, который взял на себя сомнительную работу по извлечению рукописи из гроба Элизабет Сиддал. Он сделал это собственноручно, и есть предположение, что именно он и уговорил Россетти на такой неоднозначный шаг. После раскрытия могилы и спасения тетради со стихами он пришел к Россетти и уверял, что за 8 лет под землей тело Элизабетт ничуть не изменилось, она так же прекрасна, а весь гроб заполнен ее удивительными волосами.

Роль Хауэлла в этой истории, кроме непосредственной работы лопатой и гвоздодером, сейчас уже трудно доказать. А сборник стихотворений Данте Габриэля Россетти, извлеченных из гроба его жены, подвергся беспощадной критике и получил насмешливое название «плотская школа поэзии». К этому времени он был признанным и состоятельным художником, давним любовником Джейн Моррис, жены своего друга, он страдал от наркотической зависимости и поглощал виски несовместимыми с жизнью объемами. Ему оставалось жить 12 лет, в течение которых он редко, в приступе тоски и вины, будет награждать моделей-брюнеток ярко-рыжей копной волос, какие были у его жены.