Евно Азеф: бедный зайчик

О молодости его известно немного. Евно Азеф был одним из семерых детей бедного сапожника и, как многие из юных нищих евреев, ещё юношей поверил в революцию, занявшись агитацией на Юге России. Но блестящим пропагандистом не стал − от природы не имел ораторских талантов. Карьера революционера прервалась самым неожиданным образом. Узнав, что за ним охотится полиция, юноша совершил поступок, достойный Бени Крика: обмишулил знакомого торговца на 800 рублей (на современные рубли чуть меньше миллиона, докризисного) и бежал в просвещённую Европу. Где, казалось бы, вступил на стезю приличного человека − стал обучаться на инженера. 

Возвращение его в Россию было триумфальным, неожиданным для человека, который начал так неважно: он помог объединить многочисленные революционные союзы в Партию социалистов-революционеров (эсеров), а затем стал главой её Боевой организации − подразделения, созданного для проведения актов террора. Собственно, террор партию в те годы и прославил. Его не стоит отождествлять с современным терроризмом, из-за которого гибнут тысячи невинных людей: в начале ХХ века террор служил формой (пусть уродливой и страшной) ответственности чиновников перед народом. Сановники отвечали лишь перед государем − даже заслужив всеобщую ненависть, они продолжали наслаждаться властью на своём посту. С этой безнаказанностью-то и собирались бороться эсеры, изъявившие готовность исполнять приговоры, вынесенные от имени народа. Боевая организация выбирала в жертвы сановников, запятнавших своё имя жестокостью или преступлениями. Дело, конечно, было не только в воздаянии, но и в эффекте на массы. «Казни» убеждали людей в том, что обидчики народа отныне не смогут спать спокойно: «Никакой министр не может жить во дворце, как в крепости». Террор вознёс партию к вершинам народной любви. 

И всё это благодаря Азефу: для Боевой организации эсеров он стал тем же, чем был киношный магистр Йода для джедаев, − мудрым наставником, олицетворением храбрости и честности. Кстати, и внешность ему судьба подарила столь же непрезентабельную, как и магистру Йоде: маленький, с несоразмерными руками и ногами, круглой кошачьей головой с оттопыренными ушами, огромными губами, толстым носом. Но всё это компенсировалось мощными организаторскими талантами − из террора, который был делом полоумных героев, он вырастил целую точную науку. 

Алгебра террора

Евно Азеф

Ранние акты народного гнева, проведённые Боевой организацией, представляли собой образцы чистого вдохновения. Например, террорист Дмитрий Балмашёв, вознамерившийся убить министра внутренних дел Дмитрия Сипягина (верноподданнейшего сановника, природного русского барина), прибегнул к карнавалу − переоделся в мундир адъютанта и прошёл в прихожую Мариинского дворца, где в те годы располагался Государственный совет, с пакетом, который якобы отправил министру великий князь Сергей Александрович. В пакете был «приговор» чиновнику. Когда тот понял, что ему грозит, было слишком поздно − террорист несколько раз выстрелил в него из револьвера. Кровавая звезда Боевой организации стремительно взошла над Россией. 

Первый руководитель боевиков Григорий Гершуни полагался на такую вот «цыганочку с выходом» − рискованный и требующий предельной самоотверженности подвиг. Но скоро выяснилось, что новых балмашёвых среди эсеров как-то недостает. Например, похороны Сипягина Гершуни хотел использовать для уничтожения приехавших проститься с коллегой обер-прокурора Синода Победоносцева и петербургского генерал-губернатора Клейгельса. Но добровольцам не хватило храбрости повторить поступок своего товарища − расстрелять сановников в упор. А недостаточная законспирированность организации вскоре обернулась арестом самого Гершуни. 

Новый глава Боевой организации Азеф романтиком не был: именно он придал деятельности Боевой организации налёт размеренного производства смертей, не оставлявший её до самого конца. Организацию, которая в руках Гершуни представляла собой какой-то аморфный «кружок по интересам», Азеф превратил в жёстко централизованную, выведя террор на совершенно непредставимый уровень. «Среди русских революционеров встречалось немало самоотверженных натур, но крайне редки были организационные таланты. Вести деловито техническое предприятие, с конспиративною выдержкою и финансовою осмотрительностью − вот что всего труднее давалось русской широкой натуре. Со своим прагматичным умом Азеф казался незаменимым», − писал о нём главный теоретик партии эсеров Виктор Чернов.

Не последнюю роль сыграло и то, что Азеф имел техническое образование. В ХIV веке изобретение пушек продемонстрировало, что прежние, рыцарские методы ведения войны ни к чёрту не годятся − пушки в пыль разносили укрепления замков. В начале ХХ века револьверы и динамит привели к такой же революции в отношениях власти и народа: никакая охрана теперь не могла гарантировать чиновникам неприкосновенности. Азеф лично наладил в партии лаборатории по производству динамита и «адских машин». 

Он взял на себя и кадровые вопросы: именно он принял в организацию одного из её выдающихся деятелей − Бориса Савинкова. В мемуарах Савинков вспоминал, как в комнату, где он дожидался решения о своём приёме в ячейку, вошёл «человек лет тридцати трёх, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем лицом, с большими карими глазами», и стал расспрашивать его − совсем как при приёме на работу в наши дни − «почему вы решили заняться террором?». Превосходство Азефа Савинков уяснил сразу же: Азеф создал настоящую алгебру террора. Он прекрасно понимал, что полиция быстро найдёт противоядие против индивидуального геройства − новых балмашёвых охрана уже на порог не пустит. Тем более в качестве следующей жертвы партия наметила нового министра внутренних дел Плеве, который жил в неприступной крепости − в здании департамента полиции на Фонтанке.

«Один мой знакомый сказал про Азефа: "Вот крупная сила. Он - наш!" "Вот грязное животное!" - сказал другой» - Владимир Бурцев

Вот почему геройству Азеф противопоставил кропотливую работу: сперва изучить все маршруты жертвы, затем подстеречь её карету прямо на улице и взорвать бомбой. Для этого требовалась целая агентурная сеть, и Азеф стал её организовывать. Агенты должны были прикинуться людьми, которые по роду своих занятий целый день находятся на улице, − газетчиками, извозчиками, лоточниками. Это было непросто. Чтобы выдать себя за кучера, требовалось купить себе коня и сани и месяцами возить седоков по нужным им адресам, не забывая выслеживать намеченных жертв. Савинков сразу оценил план Азефа. Но гений на то и гений, чтобы не только восхищать мудростью, но и огорошивать непредсказуемостью: изложив изящный план убийства Плеве, Азеф вдруг на месяц пропал. Террористы, решившие действовать самостоятельно, увидели, что на практике всё выходит не так гладко: первая попытка кончилась тем, что бомбист, казавшийся самым храбрым, убежал со своего поста, а другой, «кучер» Егор Сазонов (в прошлом студент Московского университета), упустил карету Плеве. Третья по счёту безрезультатная попытка закончилась трагически: собирая бомбу для покушения, один из бомбистов ненароком разбил детонатор и подорвался сам.

Оставшиеся, как дети без мудрого отца, террористы приуныли. Исчезновение руководителя могло означать только одно: он арестован. И тут внезапно вернулся Азеф и устроил им головомойку. Оказывается, за ним была слежка и он вынужден был прятаться, чтобы не навести шпиков на своих товарищей. Охота на Плеве возобновилась. «Казнь» была назначена на 15 июля 1904 года. Террористы запирали министра, как шашки запирают дамку: Плеве ехал с докладом к царю с Варшавского вокзала, четверо бомбистов двигались навстречу ему вдоль Обводного канала − на таком расстоянии, чтобы, раз въехав в их цепь, министр уже не мог выбраться из неё. Главную бомбу в десять фунтов нёс Сазонов. Когда карета была близко, он сделал несколько быстрых шагов к ней − и  глаза в глаза сошёлся с министром, который сидел, развалясь, и явно не ждал подвоха в такой погожий летний день. Лицо Плеве исказилось, но он не успел даже крикнуть: Сазонов метнул бомбу прямо в окно кареты. Взрыв выбил стёкла в соседних домах, по улице пронеслись обезумевшие лошади... уже без экипажа. Когда дым рассеялся, сбежавшиеся прохожие увидели всесильного сановника, лежащего изуродованным на мостовой. Всем бомбистам, кроме Сазонова, остаток жизни проведшего на каторге, удалось скрыться.

В князья!

Успех окрылил эсеров, а главное − заставил общество говорить о них как о политической силе. Отреагировало и государство − преемником Плеве был назначен либерал Петр Святополк-Мирский. Революционеры увидели, что террор позволяет управлять деятельностью правительства. Следующей крупной мишенью был выбран московский градоначальник, дядя Николая II, великий князь Сергей Александрович. Он был одной из самых непопулярных среди мыслящей общественности фигур − он был известен как отъявленный ретроград и человек исключительной жестокости. Тем больший пропагандистский эффект могло иметь его убийство. 

Вызвался убить князя Иван Каляев − личность удивительно светлая, искренний христианин, никогда не унывающий товарищ. Читаешь одно из его писем, написанных накануне акта террора, и волосы дыбом встают: сколько доброты в человеке, готовящемся обагрить свои руки кровью! «Я хочу быть сегодня беззаботно сияющим, весёлым, как это солнце, которое манит меня на улицу под лазуревый шатёр нежно-ласкового неба», − писал Каляев. Однажды, с бомбой под одеждой, он оказался прямо рядом с каретой князя − и не смог: в карете были дети князя. «Разве можно убить детей?» − спрашивал затем Каляев тех, кто укорял его за упущенную возможность.  

Но 4 февраля 1905 года «кучер» Каляев снова встретился с каретой великого князя на подъезде к Никольской башне Кремля, и на этот раз его рука не дрогнула: карету разорвало в клочья. Схваченный Каляев улыбался детской улыбкой. В  тюрьме его навестила великая княгиня Елизавета Фёдоровна, женщина исключительной набожности. Между ними состоялся разговор двух чистых душ − она простила убийцу мужа, сказав, что будет молиться за его душу. Эта светская красавица покинула высшее общество, основав Марфо-Мариинскую обитель. Революция, впрочем, добралась и до неё: через 13 лет её схватят по приказу Дзержинского и живой, вместе с другими князьями и княжнами, бросят в шахту.

Машина, созданная Азефом, работала как часы. Сбои случались, но в конечном итоге компенсировались невероятными успехами. Однако вскоре она вдруг затарахтела, стала кашлять дымом и чуть не остановилась.

Жук в муравейнике

Жизнь эсеров была бы гораздо проще, если бы единственной угрозой для них была полицейская слежка. Увы, методы охранки были куда изощрённее − она внедряла в партии «провокаторов», отправляющих в полицию подробные доносы. Порой полиция намеренно распускались слухи о том, что тот или иной товарищ является провокатором, чтобы посеять среди революционеров недоверие друг к другу. Общая нервозность атмосферы, в которой жили подпольщики, делала их лёгкой добычей подобных провокаций. Один большевик вспоминал, как товарищи, заподозрившие его в измене, вдруг схватили его и направили ему в лицо дула револьверов, а он по наивности своей подумал, что они дружески шутят...

К чести эсеров надо сказать, что им хватало чувства юмора. Летом 1905 года один из видных петербургских эсеров получил анонимное письмо, предупреждавшее о наличии в верхах партии шпионов. Это «бывший ссыльный некий Т. и какой-то инженер Азиев, еврей», писал аноним. Эсер, недолго думая, показал письмо Азефу. Тот прочёл и важно пояснил: «Т. − это Татаров, а Азиев − это я, Азеф». И разумеется, оба громко рассмеялись − подозревать Азефа в провокаторстве было так же странно, как верить в то, что Николай II − тайный большевик. Да и наличие в верхах партии шпиона казалось делом невозможным: будь это так, Боевой организации не удавалось бы ликвидировать высших чиновников государства.

Однако вскоре произошло несколько событий, заставивших террористов задуматься. Сперва Азеф обнаружил за собой слежку, а вскоре вслед за этим были арестованы сразу 17 товарищей, и среди них − несколько лучших бомбистов. Аресты нанесли страшный удар по организации: самые способные террористы оказались за решёткой, методы наружной слежки были раскрыты полицией. О каких-либо новых громких покушениях можно было забыть − почти на год деятельность организации была остановлена. И это в самый разгар Первой русской революции, когда бомбисты с их методами могли развернуться как никогда широко! 

Эти происшествия заставили руководителей организации пересмотреть своё отношение к загадочному письму. Подозрение пало на упомянутого в нём Николая Татарова: выяснилось, что всего за полтора месяца он истратил на издательство нелегальной литературы пять тысяч рублей − сумму, которую при своей бедности не мог просто так вынуть из кармана. Эсеры организовали Татарову допрос, и, к их удивлению, он сразу же стал путаться в показаниях − называл в качестве щедрого дарителя то одного, то другого, то третьего. Всех названных им лиц было легко опросить − они с удивлением узнали о своей необыкновенной щедрости. Судя по всему, источником денег служил департамент полиции, не скупившийся ради своих агентов.

Татаров был уличён во лжи и по множеству других вопросов. Тень бросил на него недавно вышедший из-за решётки Пётр Рутенберг (убийца Гапона). Оказывается, он был схвачен полицией, придя на конспиративную квартиру, где ему назначил свидание Татаров. Изменник как мог старался выгородить себя. Например, рассказал, будто бы вызнал через мужа своей сестры, полицейского пристава, имя настоящего предателя − это не он, а Азеф. Это оказалось последней каплей,  переполнившей чашу. Даже уличённый во всём, подлый предатель не оставлял попыток расколоть организацию, клевеща на её руководителя. Татарову вынесли смертный приговор.

То, как он был исполнен, − отдельная иллюстрация мерзостей террора. Эсер, вызвавшийся казнить предателя, попытался застрелить его прямо в присутствии его стареньких родителей, но те повисли у него на руках, а Татаров пытался отобрать револьвер. И тогда палач оттолкнул старуху и ударил Татарова ножом в бок. И прямо на глазах у отца с матерью положил убитому в карман записку с «подписью» Боевой организации. И спокойно ушёл. А чего было мучиться угрызениями совести? Он ликвидировал опасного предателя, из-за которого многие товарищи оказались в тюрьме. 

Вот только и после устранения Татарова дела в Боевой организации не пошли на лад. Покушение на московского генерал-губернатора Дубасова провалилось, другое намеченное убийство − министра внутренних дел Дурново − было отменено из-за слишком большого риска. Нет, горячих голов в партии хватало, но Азеф, понимая, что добровольцы идут на верную гибель, сказал, что согласится на эту операцию, только если он пойдёт сам. Вопрос о покушении отпал − ячейка не готова была жертвовать своим лидером. А вскоре вновь последовали аресты: была схвачена, например, группа бомбистов, готовивших покушение на министра юстиции Щегловитова. Правительство, не намеренное более цацкаться с эсерами, казнило арестованных по приговору суда, тем самым, кстати, подарив Леониду Андрееву сюжет для «Рассказа о семи повешенных». Полиция явно продолжала держать эсеров под колпаком. 

Русский Шерлок Холмс

Серия неудач привела эсеров в уныние − многие из них считали, что террор себя исчерпал. Кто знает, как бы закончилась эта история, не вмешайся в неё лицо совершенно постороннее − журналист Владимир Бурцев, издававший журнал об истории революции в России «Былое». Читаешь это унылое название, и представляется классический русский кабинетный интеллигент − пенсне, бородка, совиное лицо Клима Самгина. Да-да, именно так Бурцев и выглядел. Однако было у него несколько редких талантов: способность к логическому мышлению, умение разговаривать с людьми и необычайная, самоотверженная упёртость. Сумма этих качеств чуть позже принесёт ему славу «русского Шерлока Холмса».

Весной 1906 года к Бурцеву явился неизвестный и, рассказав, что служит в департаменте полиции, сообщил удивительные сведения. Оказывается, в самых верхах партии эсеров есть провокатор по кличке «Раскин». Это ценнейший агент департамента: в тайну его личности посвящены лишь несколько высших чинов. Михаил Бакай (так звали посетителя) признался, что чем дольше он в полиции, тем противнее ему: полиция явно помогает деньгами субъектам, которые по долгу службы не могут не принимать участия в терроре. 

У обычного социалиста такое сообщение не вызвало бы никакого доверия. Скорее всего, он намылил бы гостю шею, подумав, что провокатор не в верхах партии, а перед ним: поклёпом на вождей он хочет посеять раздор внутри партии. Но Бурцев был любопытен: он потребовал от Бакая подтверждений, что тот говорит правду. И тот их предоставил: назвал даты и места проведения тайных съездов эсеров, а также адреса лабораторий по производству динамита. Эти сведения могли быть известны полиции только от кого-то из руководства Боевой организации. 

С помощью Бакая Бурцев занялся борьбой с провокаторами в революционном движении. «В продолжении многих лет моя жизнь была отравлена почти беспрерывно, изо дня в день», − вспоминал он об этом времени. Борьба шла всегда по одному и  тому же сценарию: обвиняемые со всем остервенением, на которое были способны, набрасывались на «русского Шерлока Холмса», пытаясь его раздавить. Когда же обвинение было наконец доказано, Бурцева чествовали как героя, спасшего товарищей от тюрьмы, − и так до следующего дела, когда травля начиналась с новой силой. 

Несмотря на расследования, принесшие ему авторитет в революционных кругах, Бурцев не испытывал удовлетворения. Его мучил проклятый вопрос: кто же такой «Раскин»? И однажды на него снизошло озарение. Первая русская революция была в разгаре, и Бурцев, прогуливавшийся по улицам Петербурга, то и дело замечал следящих за ним филёров. Вдруг мимо него неспешно проехал на извозчике Азеф с женой. Бурцев по привычке испугался: как бы они с ним не поздоровались, запятнав себя знакомством с политически неблагонадёжным... И вдруг словно опомнился: погодите-ка, это я неблагонадёжный? Я, Бурцев, кабинетный червь, вздрагиваю от того, что за мной следят шпики, а Азеф, страшнейший  в России террорист, открыто катается по улице на извозчике, и безо всякого хвоста из филёров?

Сперва логика дала сбой: он подумал, что шпики избегают следить за Азефом именно потому, что где-то возле него трётся тот самый «Раскин» и полиция уверена, что глава эсеров в надёжных руках. Но затем в голове у журналиста сложились все части пазла: почему сам Азеф-то всё это время не боялся слежки? Объяснение могло быть только одно: потому что в полиции он свой человек − он и есть тот самый «Раскин». Но ведь это невозможно. Как может быть полицейским шпионом человек, который убил Плеве и великого князя! Бурцев стал расспрашивать террористов о причинах успехов и неудач конкретных покушений, выясняя, где был Азеф во время этих актов террора. Выяснилось, что во время крупных провалов Азеф, как правило, был среди товарищей, а перед удачными покушениями пропадал. Выходило, будто он одновременно дурил голову и коллегам, и полиции − отмежёвывался от удачных покушений и светился там, где их удавалось предотвратить. 

Бакай превосходно знал всех главарей эсеров − Чернова, Натансона, Гоца. Но когда он услышал имя Азефа, он был удивлён: какой такой Азеф? не знаю никакого Азефа! Услышав от Бурцева, что речь идёт о главе Боевой организации, он даже обиделся − был уверен, что журналист ему не доверяет и для какой-то цели водит за нос с этим Азефом. Но, убедившись, что собеседник говорит о реальном лице, задумался. И вдруг оживился: «Если Азеф видный эсер, да ещё глава Боевой организации, а у нас о нём не разговаривают и его не разыскивают − значит, он наш сотрудник!» У Бурцева больше не оставалось сомнений. Он поведал о своём открытии главе «Северного летучего отряда эсеров» Траубергу. Тот вежливо, но твёрдо сказал, что подозрения недопустимы. Однако с тех пор они стали видеться каждую неделю, и с каждой новой встречей предположение Бурцева казалось Траубергу всё более логичным. Как одна костяшка домино, упав, роняет за собой другие, так и вера в непогрешимость Азефа вдруг посыпалась, повалив веру в мудрого и неподкупного наставника. И вдруг Трауберга арестовали. Был арестован и Бакай, который по совету Бурцева бросил охранку. Вряд ли эти события были случайными. 

Неудобная правда

Бурцев от своего открытия испытывал почти физическую дурноту: когда Азеф, показавшийся на пороге его комнаты, кинулся жать руку хозяину, он намеренно уронил бумаги и уклонился от рукопожатия. Мог ли он знать, что скоро сам превратится среди эсеров в персону нон грата? «Я смотрел ему в лицо, вслушивался в его вопросы и ответы, следил за его глазами, и внутренне всё время я повторял себе: предатель! предатель!» − вспоминает Бурцев. Понимая, что его могут арестовать уже на днях, он выехал из России в Париж. Здесь Бурцев передал эсерам список, где были имена тех, кого он подозревал в работе на полицию. Их оказалось больше сотни! Но интересовали они Бурцева куда меньше, чем тот единственный, о котором он рассказал руководителям эсерского движения, находящимся в эмиграции. Эсеры были удивлены. Савинков согласился, что в ЦК партии есть провокатор, но он не может быть Азефом. Предложение о партийном суде они приняли, но суд устроили над... Бурцевым. И тщетно тот просил провести этот суд хотя бы в тайне от Азефа. «Азеф и партия − одно и то же. У нас от Азефа нет секретов!» − таков был ответ.

Бурцев сразу же был зачислен в «нерукопожатные» − обвинители Натансон и Чернов не скрывали своей ненависти к Бурцеву. Все его аргументы, связанные с арестами товарищей, которых мог сдать только Азеф, отвергались как надуманные. «Надо только всмотреться в его лицо, и в его чистых, детских глазах нельзя не увидеть бесконечную доброту!» − восклицал Чернов. Сам Азеф был опечален этими подозрениями, но в очередной раз проявил последовательность и честность: мы, конечно, не должны опускаться до таких дел, но порой приходится. Всего товарищеский суд заседал 18 раз, и нужно представить состояние Бурцева к концу этого странного процесса. Его считали интриганом, заигравшимся в теорию заговора. На предпоследнем заседании пламенная революционерка Вера Фигнер презрительно бросила ему: «Вы ужасный человек, вы оклеветали героя, вам остаётся только застрелиться!» Педантичный Бурцев, который ещё в самом начале суда понял, что идёт ва-банк, ответил: «Я и застрелюсь, если окажется, что Азеф не провокатор».

Стреляться, однако, ему не потребовалось − у него в рукаве был сильнейший козырь. Незадолго до суда он добился встречи с бывшим главой департамента полиции Алексеем Лопухиным. Чиновник, слывший большим либералом, согласился побеседовать с журналистом. Разговор произошёл в поезде. Между Кёльном и Берлином Бурцев в красках рассказывал Лопухину историю провокатора, внедрённого в ЦК партии эсеров. Тот всё больше мрачнел, а узнав, что этот двурушник на деньги полиции устроил убийство Плеве и князя Сергея Александровича и готовил покушение на государя, потерял дар речи. «Я назову имя, а вы только скажите: да или нет!» − умолял его Бурцев. И вот имя было названо, и Лопухин ответил: да. Конечно, он не мог «просто проболтаться». Умный человек, настоящий патриот, быть может, он тайно надеялся на возмездие этому чудовищу, если не со стороны закона, то хотя бы со стороны революционеров?

Суд слушал Бурцева, затаив дыхание. В правдивость рассказа сразу поверил председатель суда, но обвинители сопротивлялись отчаянно. Савинков воскликнул: «Лопухин лжёт! Он подослан к вам! Ему надо скомпрометировать вас и выслужиться! Азеф выше всех обвинений Лопухина!» Эсеры в самых радужных красках продолжали живописать роль Азефа в русской революции. Однако батарея аргументов, припасённых «русским Шерлоком Холмсом», била без промаха. Бурцев поведал о побеге с пересылки Бакая, о котором таинственным образом узнала охранка. И получил от обвинителей невероятное объяснение: побег был подстроен самой охранкой, оттого-то она и знала! Бурцев рассказал о том, что бежать Бакаю предложил он сам, а исполнителем побега была не кто иная, как Софья Савинкова − сестра присутствующего здесь знаменитого эсера! Соню знали все, в её честности сомнений быть не могло. 

Защитники Азефа были поколеблены, но продолжали держаться за свою правду. Переживший побег из тюрьмы в бочке с капустой, смертельно больной Гершуни требовал дать ему возможность вернуться с Азефом в Россию, чтобы вместе совершить покушение на Николая II и тем самым оправдать товарища. В красивой речи на последнем заседании суда Савинков спросил Бурцева: есть ли в истории русского освободительного движения более блестящее имя, чем имя Азефа? Конечно, нет, отвечал Бурцев, но только если он честный революционер, а не величайший негодяй! Правоту Бурцева стали подтверждать внешние события. Прозревший после беседы с ним Лопухин написал открытое письмо к Столыпину, где прямо назвал Азефа полицейским агентом и поднял вопрос о том, может ли правительство пользоваться услугами убийцы Плеве и великого князя. За разглашение гостайны Лопухин поплатился свободой − его судили и отправили в Сибирь. 

Наконец наступил решающий момент − Савинков пригласил Бурцева к себе и убитым голосом признал его правоту. Но Азефа он не отдаст никому: «Он принадлежит нам». Зловещий смысл этих слов был очевиден − организация вынесла своему лидеру смертный приговор. Но привести его в исполнение она не смогла: Азеф, которого эсеры вызвали «для объяснений», скрылся в неизвестном направлении. 

Во имя дауншифтинга

Почему эсеры, привыкшие действовать с максимальными предосторожностями, дали Азефу уйти? Здесь не было злого умысла: шок от услышанного связал их по рукам и ногам. Если бы вам неопровержимо доказали, что ваш отец марсианин, прилетевший порабощать Землю, вы смогли бы его убить? 

А ведь вся правда открылась лишь через годы, когда после Февральской революции были опубликованы архивы охранки. Оказывается, Азеф сотрудничал с полицией с младых ногтей: ещё будучи студентом в Карлсруэ, предложил полиции за каких-то 50 рублей в месяц сообщать информацию о неблагонамеренных русских эмигрантах. Чиновники охранного отделения воспользовались его услугами, хотя большого значения новому агенту не придавали. Сперва даже журили его за сумбурность стиля. Однако всего за шесть лет полиция приобрела от него настоящую зависимость. Увидев необыкновенные таланты информатора, его вызвали в Москву, где он удостоился аудиенции самого Зубатова. В департаменте он изучил полицейское дело, а затем его внедрили в среду эсеров.

С самого начала роль Азефа в эсерском движении была двойственной. Посланный, чтобы разрушать его изнутри, он во многом его и создал. Подобно тому, как врачу выгодно, чтобы эпидемии косили как можно больше народу, так и Азефу было выгодно, чтобы организация эсеров выросла в мощную силу. Как же, ведь от этого зависела его востребованность, его гонорары! Начавший с 50 рублей, в годы Первой русской революции он получал тысячу рублей жалованья плюс 4−5 тысяч наградных ежегодно. Чтобы доверие товарищей не ослабевало, он скрывал часть «дел» от полиции, организовывая успешные акты террора. При этом он был вынужден время от времени сдавать полиции боевых товарищей, поддерживая репутацию исключительно полезного агента. Он стал живым памятником революционной диалектики, воплощением единства и борьбы противоположностей, налаживая взаимное уничтожение сцепившихся друг с другом государства и революционеров. И как только Азефу удавалось лавировать между двумя огнями, ничем не выдавая себя? Вполне возможно, что он действовал по принципу телешоу «Слабое звено» − сдавал полиции тех, что поумней, а оставлял уверенных в его непогрешимости фанатиков вроде Савинкова.

Публицист Марк Алданов считал, что Азеф по природе своей был игрок и стремился к риску. Смелость, характерная для игрока, в нём действительно присутствовала, а вот азарта, кажется, не было. Было другое − огромное себялюбие, вера в свою значимость. Некрасивый (если не сказать − уродливый), из нищей семьи, этот человек имел задатки Наполеона, но не был ни полководцем, ни политиком, ни коммерсантом. Он был хороший организатор и способный мошенник, и именно это определило выбор им своей стези. Это и была его история успеха: он стал самым высокооплачиваемым провокатором Российской империи, мимоходом воплотив в жизнь сокровенную мечту любого офисного сотрудника − укокошил своё начальство. Ведь департамент полиции подчинялся главе МВД Плеве...

Как бы то ни было, ясность ума не отказала Азефу и после разоблачения. Охранка своих не бросала. Азефу выдали паспорт немецкого подданного. Правда, он, как того и следовало ожидать, оказался неблагодарен − отношения с полицией пресёк навсегда. Уехал он в Германию не один, а с любовницей − кафешантанной певицей, немкой (жена Азефа, родившая ему двоих детей, навсегда порвала с ним после того, как было доказано его предательство). Поселившись с новой женой в Берлине, проявил он ту же непомерную наглость и самоуверенность, что и в бытность агентом-провокатором: жил с женой открыто, наслаждаясь всеми сладкими возможностями медового месяца − ездил с ней на Ривьеру, нежась в полосатом костюме в тёплых волнах, играл в рулетку, как хлебосольный хозяин, собирал в своём доме толпы немцев на «русский чай». Жену очень любил − подписывал нежные письма к ней: «Твой единственный бедный зайчик». 

История успеха имела самый тривиальный конец: после бурных лет «работы» он наслаждался дауншифтингом. Благо кассы Боевой организации, которую он прихватил с собой, должно было хватить надолго... А собирал средства он поистине любовно. Однажды рассказал эсерам, будто его знакомый инженер изобрёл аэроплан, который летает без пилота и может запросто доставить бомбу прямо в окно царю. Увы, эпоха беспилотников началась лишь сто лет спустя, а Азефу рассказ понадобился, чтобы собрать на производство «дрона» 20 тысяч. Эсеры, которых он выставил посмешищем даже перед дружественными им партиями, искали его годы напролёт, а он жил у них под самым носом, не особенно таясь: знал, чего они стоят без него...

Небольшой сюрприз для тех, кто любит моралистические концовки: Азефа всё-таки посадили в тюрьму. Во время Первой мировой немецкая полиция арестовала его как «опаснейшего анархиста», к тому же русского. Он просидел в тюрьме два с половиной года и вышел оттуда совершенно больным человеком. Умер он на руках у любимой женщины. Если это и есть то воздаяние, которое грешники получают на земле, то, наверное, он и небесную канцелярию перехитрил, обменявшись наказанием с каким-нибудь мелким мошенником.