Ингредиенты коктейля «Сучий потрох», полоумная поэтесса, финская песенка и другие тайны «Москвы — Петушков» Венедикта Ерофеева

1. Тайна рецепта «Сучьего потроха»

Вот рецепт одного из коктейлей, созданных главным героем поэмы Веничкой, напитка, «затмевающего все»:

«Пиво „жигулевское“ — 100 г
Шампунь „Садко — богатый гость“ — 30 г
Резоль для очистки волос от перхоти — 70 г
Клей БФ — 15 г
Тормозная жидкость — 30 г
Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых — 30 г».

Таким рецепт «Сучьего потроха» видели читатели первого отдельного издания «Москвы — Петушков» в Советском Союзе (издательство «Прометей», 1989). Но уже в следую­щем издании («Интербук», 1990) рецепт немного другой: дезин­секталя нужно не 30, а 20 граммов. В альманахе «Весть», где впервые в Совет­­ском Союзе был опубли­кован полный текст, отличий еще больше: клея БФ нужно 12 граммов, а тормоз­ной жидкости — 35. Какой же из рецептов правильный? Ведь Веничка говорит, что «жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не ошибиться в рецептах».

Однако в самом первом издании «Москвы — Петушков» 1973 года, напечатан­ном в Израиле, в рецепте «Сучьего потроха» не было ни клея БФ, ни тормозной жидкости, вместо них было средство от потливости ног — составная часть другого коктейля, упоминаемого в поэме, «Дух Женевы». Этот повтор автор заметил не сразу, а уже после того, как с рукописи была сделана машинописная копия. Поэтому во всех зарубежных изданиях повтор сохранился, на что указы­вает сам Ерофеев в письме к венгерской переводчице Эльжбете Вари (сваливая вину на французское издатель­ство YMCA-Press, где книга Ерофеева вышла в 1977 году, и в очеред­ной раз меняя точное количество граммов в рецепте):

«И еще о рецептах: YMCA-Press произвольно исказило рецепт „Сучьего потроха“. Никакого „средства от потливости ног“ в нем нет. А есть (между резолью и дезинсекталем): тормозная жидкость — 25 г, клей БФ — 8 грамм. Ошибаться в рецептах в самом деле нельзя».

В современных изданиях средства от потливости ног в «Сучьем потрохе» нет, но разнобой в количестве граммов сохранился: все зависит от того, по какому изданию печатается текст. Ну а читателю, видимо, остается выбирать точную дозировку на свое усмотрение.

2. Тайна «классических рож»

Веничка так говорит о внешности своих убийц:

«Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического…»

Как следует понимать это описание? Считается, что «с налетом чего-то классического» — намек на римских легионеров, распинающих Христа. Как и легионеров, убийц Венички четверо, в сцене убийства они «пригвождают» героя к полу, а сам Веничка незадолго до смерти повторяет предсмертный вопрос Христа: «Для чего, Господь, ты меня оставил?»

Что сцена убийства героя в «Москве — Петушках» так или иначе связана с евангельским сюжетом, не вызывает сомнений, но указание на «классичес­кий налет» в лицах Веничкиных палачей, по всей видимости, значит нечто другое. В записной книжке, которую Ерофеев вел в 1969–1970 го­дах (время написания романа), есть следующая фраза:

«И рожи у них гладкие, классически-яс­ные. Если и есть прыщи, то где-нибудь у загривка».

Определение «с налетом чего-то классического» служит указанием на ненави­стную автору безупреч­ность, «безызъянность» облика убийц. Вот что говори­ла о Ерофееве поэт Ольга Седакова:

«Во всем совершенном и стремящемся к совер­шенству он подозревал бесчеловеч­ность. Челове­ческое значило для него несовершенное, и к не­совершен­ному он требовал относиться „с первой любовью и последней нежностью“, чем несовер­шен­нее — тем сильнее так относиться. Самой большой нежности заслуживал, по его мнению (цитирую), „тот, кто при всех опысался“».

«Тот, кто при всех опысался» — это, конечно, председатель из рассказа старого Митрича в «Москве — Петуш­ках», который «стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький». Председатель «весь в чирьях», а у старого Митрича «вся физионо­мия — в оспинах, как расстрелянная в упор». Веничка, разумеется, испытывает сострадание и к тому, и к другому.

3. Тайна одной цитаты

В электричке попутчица Венички рассказывает фантасмагорическую историю своих отношений с комсоргом Евтюшкиным:

«И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа».

Почему недоумение «разделяет вся Европа» и что это вообще значит? Проще всего предположить, что здесь обыгры­вается газетное клише: в официальной советской прессе было принято писать о радости, скорби или гордости, которые вместе с Советским Союзом разделяют другие народы или даже «все прогрессив­ное человечество» — почему бы «всей Европе» не разделять недоумения Веничкиной попутчицы, тем более что Ерофеев в «Москве — Петушках» часто пародирует официальный советский язык. Однако на самом деле источник этой фразы совсем другой, а именно это почти точная цитата из романа Анатоля Франса «Аметистовый перстень», изданного в Советском Союзе в переводе Григория Ярхо. Герой романа г-н Бержере получает письмо от своего миланского друга Карло Аспертини, в котором тот отвечает на вопрос своего корреспондента об одном старинном заупокойном гимне и добавляет в постскриптуме:

«Почему французы упрямо не желают признать бесспорной юридической ошибки, которую им так легко исправить без ущерба для кого бы то ни было? Я тщетно стараюсь найти причину их упорства. Все мои соотечественники, вся Европа, весь мир разделяют мое недоумение».

Речь, разумеется, о деле Дрейфуса, г-н Бержере с самого начала — сторонник невиновности офицера, но как эта фраза оказалась в речи Веничкиной попутчицы? В 1966 году Ерофеев читает «Аметистовый перстень» и выписы­вает оттуда несколько фраз (так он делал всегда, читая книги). «Москва — Петушки», как и другие сочинения Ерофеева, полны таких цитат — будь то Библия, Махабхарата, роман Франса, радиопередача, статья в «Правде» или выписка из отрывного календаря, — а также реплик друзей или случайных знакомых. Но контекст для Ерофеева, как правило, не важен. Он берет цитаты из самых разных источников и, как из кирпичиков, выстраивает из них свой собственный текст.

4. Тайна финской песенки

В главе «Салтыковская — Кучино» Веничка сидит у детской кроватки и пыта­ется приободрить заболевшего сына:

«Ты еще встанешь, мальчик, и будешь снова плясать под мою „поро­сячью фарандолу“ — помнишь? Когда тебе было два года, ты под нее плясал».

Но потом поправляет себя:

«…нет, мы фарандолу плясать не будем. Там есть слова, не идущие к делу… „На исхо-де ав-густа ножки протяну-ла…“ это не годится. Гораздо лучше вот что: „Раз-два-туфли-надень-ка-как-ти-бе-не-стыдно-спать?“»

И добавляет:

«У меня особые причины любить эту гнусность…»

Что это за причины? Возможно, дело в том, что Веничка предлагает сыну сплясать под «Еньку» — популярную в 1960-е годы финскую песенку. В Советском Союзе эта мелодия была известна в разных аранжировках и с разным текстом: тот вариант, который упоминает Ерофеев, исполнялся на музыку Геннадия Подэльского и слова Дмитрия Иванова. А причина авторской любви к этой мелодии кроется в его особом отношении к Скандинавии и вообще северным странам.

«Енька» в исполнении Кальмера Тенносаара. 1966 год

Ерофеев родился на Кольском полуострове, там же закончил школу и в конце жизни даже утверждал, что впервые пересек Полярный круг только в 17 лет, когда отправился поступать в МГУ. Север действи­тель­но занимал особое место в его жизни: будучи студентом, Ерофеев написал несколько статей о норвеж­ских писателях, причины любви к которым, как объяснял сам автор, кроются опять же в географии. Позднее в одном из интервью Ерофеев говорил об этом так:

«…я был тогда ослеплен вот этой моей скандинавской литературой. И только о ней и писал. <…> Потому что они — мои земляки. <…> Генрик Ибсен, Кнут Гамсун в особен­ности. Да я, в сущности, и музыку люблю только Грига и Яна Сибелиуса. Тут уже с этим ничего не поде­лаешь».

5. Тайна «индивидуальных графиков»

Веничка, ненадолго ставший бригадиром и потерпевший неудачу в деле просвещения своих подчиненных, придумывает систему «индивидуальных графиков»:

«Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой столько-то, et cetera. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это красивою диаграммою».

Этот остроумный эпизод только кажется выдуманным. В конце 1960-х годов Ерофеев действительно работал кабельщиком-спайщиком в подмос­ковном ПТУСе, и в записной книжке 1969–1970 годов упоминается некий Тотошкин, которому писатель был должен 20 копеек. Ту же фамилию носит один из членов Веничкиной бригады.

На графиках, изображенных в книге, вертикальная ось отображает количество выпитого, а горизонталь­ная — дни, причем подписаны только две даты — 10-е и 26-е, то есть даты выдачи зарплаты и аванса (на них, естественно, приходятся пики). Почему 26-е, хотя аванс чаще выдавался 25-го числа? Это ошибка машинистки, перепечатывавшей ту копию романа, которая потом оказалась за границей и по которой делалось первое издание: у автора в рукописи стоит 25-е число. Во всех последующих изданиях эта ошибка так и осталась неис­правленной. Кстати, той же машинистке, а не самому Ерофееву, принадлежит, видимо, и изображение самих графиков. В рукописи они выглядят немного иначе, но, не имея возможности воспроизвести их в точности, машинистка, очевидно, была вынуждена нарисовать их самостоятельно.

6. Тайна розового бокала

Между Веничкой и «черноусым в жакетке», доказывающим, что «все ценные люди России пили как свиньи», происходит такой диалог:

«— Ну, и Николай Гоголь…
— Что Николай Гоголь?..
— Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на стол особый, розовый бокал…
— И пил из розового бокала?
— Да. И пил из розового бокала.
— А что пил?..
— А кто его знает!.. Ну что можно пить из розового бокала? Ну конечно, водку…»

Откуда черноусый мог почерпнуть эти сведения о жизни писателя? Самый очевидный источник — воспоминания Ивана Панаева и его жены Авдотьи. Панаева пишет, что «у прибора Гоголя стоял особенный граненый большой стакан и в графине красное вино», а ее муж — что «перед его прибором за обедом стояло не простое, а розовое стекло». Черноусый как будто соединил эти два описания, взяв из одного «особенный стакан», а из другого — его цвет. Однако, описывая стакан, Панаевы уточняют, что подавался он Гоголю вовсе не в их доме, а у Аксаковых — как знак особого уважения этой семьи к писа­телю. Дело в том, что Ерофеев читал «Ни дня без строчки» Юрия Олеши, который, в свою очередь, как раз читал мемуары Авдотьи Панаевой: «В вос­поминаниях есть появление Гоголя. Перед ним на обеде стоит особый прибор, особый розовый бокал для вина». Аксаковы у Олеши не упоминаются, и чита­тель, не знакомый с первоисточником, действительно может подумать, что речь идет об обеде в доме Панаевых. Так и произошло. Ерофеев выписал этот эпизод в одну из записных книжек 1966 года, взяв у Олеши не только саму историю, но и определение «особый розовый бокал», добавил уже от себя, что бокал ставился по просьбе самого Гоголя, и засунул сюжет в рассказ черноусого в «Москве — Петушках».

Любопытно, что в самой первой публикации (в альманахе «Весть») Панаевы были заменены на Аксаковых. Может быть, здесь вмешался редактор, может быть, писатель сам, заметив ошибку, решил ее исправить. В любом случае, уже в следующем издании (1989 года) это место осталось неисправленным, и с тех пор в разных изданиях «Москвы — Петушков» можно встретить либо Панаевых, либо Аксаковых — в зависимости от источника.

7. Тайна «полоумной поэтессы»

Веничка так описывает день своего тридцатилетия:

«А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать — день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей».

Что за «полоумная поэтесса» и кто все остальные упомянутые здесь люди? Писатель отмечал свое тридцатилетие 24 октября 1968 года, и в тексте поэмы он перечисляет гостей, при­шедших на празднование его собст­венного дня рождения. Это Владимир Муравьев, сокурсник Ерофеева по МГУ, и его брат Леонид, «любимый первенец» Вадим Тихонов, которому автор посвятил «Москву — Петушки», и его жена Лидия Любчикова, Борис Сорокин, с которым писатель познакомился во время учебы во Владимирском педин­ституте, и Ольга Седакова, которая познакомилась с Ерофеевым как раз в день празднования его тридцатилетия. «Почему ты меня назвал „поло­умной“?» — спрашивала она потом у Ерофеева. — «Я ошибся наполовину».

Ерофеев не только сделал себя главным героем книги, но и добавил в нее своих друзей и знакомых. Ольга Седакова вспоминала потом, как, читая «Москву — Петушки», не сразу поняла, что читает художественную прозу, а не дневник. Знакомых Ерофеева можно найти и в других текстах писателя: главный герой «Вальпургиевой ночи» Лев Гуревич, вероятно, позаимствовал свою фамилию у сокурсника писателя по Орехово-Зуевскому пединституту, а герой другой пьесы, незаконченных «Диссидентов», Михаил Каплан — у одноименного поэта. В «Вальпур­гиевой ночи» попавший в психболь­ницу Гуревич сообщает главврачу: «Мне, например, звонит граф Толстой…», и это не бред сумасшед­шего. Речь идет о Никите Ильиче Толстом, правнуке Льва Николаевича и знакомом Ерофеева.