Испанские анархисты и определение свободы

•1•

 Представления о политических партиях прошлого века давно оформлены в зрительные образы. Большевик – упрямый агитатор в кожанке, кадет – романтический адвокат в манишке, эсер – дедушка с окладистой бородой и цепочкой от часов на жилете, меньшевик – университетский смутьян в пенсне. Наподобие масок комедии дель арте, эти политические маски узнаваемы с первой минуты в любой постановке. В галерее персонажей комедии дель политико самым неудачным является изображение анархиста.

Безумный наркоман с бомбой в кармане, бездельник и паразит, он портит то хорошее, что задумали труженики большевики. В пьесе Вишневского «Оптимистическая трагедия» анархисты распевают песенку: «Была бы водка, а к водке глотка, а к ним живот и голова, была бы шляпа, пальто из драпа, а остальное трын-трава». Кажется, что в ряды анархистов вливаются именно те, кто хочет бездумно прожигать жизнь. Нестор Махно, умудрившийся в условиях Гражданской войны в России противопоставить себя и белым и красным, не только предводитель войска, но ещё теоретик и писатель, остался в нашей памяти бандитом, наподобие Петлюры, убивающим всех встречных, – в поэме Багрицкого батька чуть что орёт: «Пулей рот закрою!» Литератор Лимонов в пору эпатажной юности объявлял себя анархистом; его лирический герой пьёт крепкие напитки, курит траву, нигде не работает – и считается борцом за анархию. Сегодня трудно представить, что анархист может быть трезвенником, пацифистом и гуманистом; а между тем это именно так.

Анархизм ведёт родословную от Диогена Синопского, коего в пьянстве и в склонности к насилию заподозрить нельзя. Многие помнят, что гуманист Джордж Оруэлл в 30-е годы был близок к анархистам, что теоретик анархизма Михаил Бакунин был собеседником Маркса, что князь Кропоткин был высокоморальным человеком, – но память о них живёт автономно, не отменяя штампов восприятия.

Самым распространённым штампом является упрёк анархистам в безответственном идеализме и нежелании работать: мол, вы проводите время в табачном дыму и составлении конспиративных планов, но ничего реально не сделали! У американского изгоя и пьяницы Чарльза Буковски есть верлибр, посвящённый анархистам, – взгляд «не сверху вниз» (как у коммунистов и монархистов), а «снизу вверх»; и тем не менее это тоже карикатурное изображение:

«…а через несколько месяцев я написал рассказ

об их политической болтовне –

которая, разумеется, сводилась к их

тотальному идеализму.

Pассказ где-то напечатали.

Примерно через месяц их вожак зашёл,

сел и вскрыл упаковку с шестью банками пива.

«Я хочу тебе кое-что сказать, Буковски, мы

прочитали тот рассказ.

Мы провели совещание и проголосовали,

убивать тебя или нет.

Ты победил, шесть голосов против пяти».

Я посмеялся над ним тогда, это было

несколько лет назад,

но мне больше не смешно.

И хотя я платил за большую часть пива

и некоторые из вас, парни, ссали на стульчак,

я всё же ценю этот лишний голос».

Анархисты описаны издевательски: все поголовно в чёрном, с длинными бородами, трескучие и пустые, готовы убить за насмешку и выпить за чужой счёт, – нищий бродяга сказал об анархистах ровно то же самое, что говорили власти и представители больших партий, – и это свидетельствует о многом.

Понятно, что карикатура не схожа с образами Кропоткина, Прудона и Диогена; куда важнее то, что аморальный образ жизни, приписываемый анархистам, вовсе не соответствует идеалам испанских анархо-синдикалистов, отдавших жизнь в гражданской войне 1936–1939 гг. в Испании.

Анархисты, рассеянные по распаханной войнами Европе, и впрямь выглядели нелепо – если сравнивать их диффузные усилия с планомерной работой большевиков или фашистов. Депутаты подпольных фракций не умели ничего иного, кроме как составлять заговоры, a priori не ведущие к победе. Фашизм – это чудовищно, и большевизм – это отвратительно; но всё же согласимся, что и фашисты, и большевики возвели гигантские государства и миллионы людей поверили в то, что человеческое счастье воплощено в этих государствах. А что построили мрачные, бородатые заговорщики? Практически ничего. Поэтому тот единственный эпизод, когда анархисты и впрямь построили общество, оказался забыт.

«Есть вещи и хуже войны. Предательство хуже. Трусость хуже. Эгоизм хуже.» - Эрнест Хемингуэй

Память об этой, недолго существовавшей утопии, зажатой между фашизмом, коммунизмом и монархией, закономерно подменили карикатурой. Жертвы и подвиги анархо-синдикалистов, умиравших за свою утопическую свободу, приписали другим: раздали тем силам, которые задушили народную испанскую революцию. Мы до сих пор считаем, что в гражданской войне в Испании противостояли фашизм и республика (социалистическая, коммунистическая и демократическая, поддержанная интербригадами и Советским Союзом). В действительности всё было сложнее.

Джордж Оруэлл писал, что со стороны апологетов испанской республики существуют три версии событий: версии «коммунистов, анархистов и троцкистов», и «мы очень мало знаем о троцкистской версии событий и почти ничего о версии анархистов – официальной стала коммунистическая». И что «почти невозможно найти публикации, благосклонные к анархизму или троцкизму. В статьях и в книге «Памяти Каталонии» Оруэлл постарался изменить официальную версию. Может ли трезвый голос противостоять пропаганде? Ответ на вопрос – отрицательный.

•2•

Как это и свойственно карикатуре, некоторые черты анархиста схвачены точно. Неорганизованный и безответственный бунтарь – достались эти свойства по наследству от основоположника. Автономный от коммунистического Интернационал анархистов даже своим возникновением обязан непоседливому характеру Михаила Бакунина. Бакунин создал внутри Интернационала, выпестованного Марксом, организацию Альянс социалистической демократии, которая ориентировалась на немедленный бунт (Бакунин признавал стихийный бунт как метод изменения социума) и уничтожение государственности повсеместно. Гегельянец Маркс к стихийному бунту относился с презрением. Государство, по Марксу, должно сохраняться до тех пор, пока не создана социальная и техническая база для перехода к коммунизму, – Бакунин отрицал государство сразу и навсегда. Признавая бессилие как учёного рядом с Марксом (он пишет о себе как о школьнике рядом с профессором), Бакунин, однако, обвинял Маркса в доктринёрстве. 

Казалось бы, что странного в том, что учитель – доктринёр? Скажем, в романе «Таинственный остров» колонисты признают знания инженера Сайруса Смита и не пытаются оспорить его планы. Но Бакунин хотел немедленного освобождения, причём от доктринёрских теорий в том числе. Наряду с освобождением тружеников от ярма капитала Бакунин желал освободить славянство от интеллектуального ига германства, и Маркс разглядел в этом антиколониальном порыве панславизм. Известен курьёзный эпизод: Бакунин вызвал Карла Маркса на дуэль, оскорблённый уничижительным отзывом немецкого учёного о российской армии. (Маркс вызов не принял, сказав, что его жизнь отдана борьбе пролетариата, а не борьбе с Бакуниным.) Как это сочеталось (панславизм и солидарность тружеников, антигосударственность и защита российской армии, прудонизм и страсть к бунту) – непонятно. Существенно то, что никакой партийной дисциплины и логики в иерархии идей Бакунин не признавал. В 1872 году Бакунин был исключён из коммунистического Интернационала, и с ним вместе вышла большая фракция анархистов, организовавшая собственный Интернационал.

В ХХ веке анархо-синдикалистские движения в Латинской Америке и в латинских странах Европы (Франция, Испания, Италия) оформились в комитеты и ассамблеи, в съезды и программы съездов. Съезды занимались вопросами стачек и забастовок, выясняли, до какой степени можно сотрудничать с социал-демократами, с коммунистами и т.п. Слово «бюрократия» не вяжется со словом «анархия», но так случилось, что авантюризм анархистов оброс бюрократической волокитой. Результатом деятельности интернациональных комитетов были локальные столкновения с полицией, жертвы с обеих сторон, вынужденная конспирация и новые выяснения внутрипартийных отношений. Специфическая история ХХ века заставила сменить хаотическую деятельность на конкретное строительство общества. Это, вообще говоря, было неожиданно, но в 1936 году Конфедерация труда испанских анархистов приняла решение взять власть, экспроприировать орудия труда и взять под контроль производство страны. Это означало полноценное строительство нового общества.

Власть перешла непосредственно к народу, к реальным коммунарам, а не к коммунистической партии; властью на короткий период стали просто люди, связанные представлениями о справедливости, а не программами партий. Как и в случае с Парижской коммуной, которая возникла на гребне позорной франко-прусской войны вследствие поражения Второй империи и бессилия социалистического правительства перед прусскими войсками, так и переход власти к анархистам и «свободным коммунистам» в Каталонии случился благодаря войне.

Надо напомнить цепь событий.

Началось с колониальной войны в Марокко.

Так называемая Руфская война – колониальная война Испании за Марокко – была кровопролитной и унизительной. Огромные силы (до 250 тыс. солдат) были брошены на подавление Руфской республики в Марокко. В это время власть монархии слабеет, Альфонсо XIII отрекается, власть сначала переходит к хунте, затем, вследствие выборов, к социалистам и демократам; впрочем, те слабы. Внутри испанской социалистической республики и рождается решение анархо-синдикалистов взять власть, то есть произошла революция внутри революции – пассивные социал-демократические перемены стали прелюдией к радикальному левому повороту.

Когда анархическая революция 1936 года произошла, генерал Франсиско Франко, один из командующих войсками, дислоцированными в Марокко, обрушил имевшуюся в его распоряжении армию обратно на европейский континент, на социалистическую и анархическую Испанию. Но против кого воевал Франко?

Поскольку у Франко было несколько противников, его самого непросто идентифицировать. Франко прежде всего воевал за восстановление феодализма, за монархию и церковь; ситуативно получалось так, что он, заключая компромиссные соглашения с правыми социалистами, воевал против анархии. В дальнейшем в игру вступили коммунисты и Советский Союз, а Франко, получая помощь от Гитлера и Муссолини, превратился в испанского «фашиста».

Мы вроде бы знаем эту страницу истории, но забываем важную подробность: в испанской республике, противостоящей Франко, не было единства. Социалисты шли на компромиссы с Франко, чтобы подавить конкурентов анархистов и установить парламентаризм (хоть бы и коалиционный). Троцкисты (ПОУМ) добивались в войне своих целей, представляли Интернационал Троцкого. Коммунисты проводили линию Москвы – расширяли большевистский безальтернативный мир.

Всем мешали анархисты с лозунгами личной свободы. А что такое свобода? От неё одна неразбериха. Всем партиям мешали люди.

•3•

Крестьяне, организованные анархистами в трудовые хозяйства, завладели большей частью земли и удерживали её, это не нравилось ни Франко, ни Сталину. Важно понимать: анархисты – носители идеи коммуны в чистом виде – были у власти считаные месяцы. Левое правительство поправело совсем не по вине Франко, а от страха перед анархией. 

Вот как описывает это Оруэлл: «Сначала из правительства изгнали P.O.U.M.; шесть месяцев спустя Кабальеро заменили правым социалистом Негрином; вскоре из центрального правительства был исключён C.N.T., потом U.G.T.; после этого C.N.T. был устранён также из каталонского правительства. Наконец, через год после начала войны и революции, правительство состояло уже только из правых социалистов, либералов и коммунистов. Общий сдвиг вправо наметился в октябре-ноябре 1936 года, когда СССР начал поставлять правительству оружие, а власть стала переходить от анархистов к коммунистам… В результате русские имели возможность диктовать свои условия. Нет никакого сомнения, что смысл этих условий был таков: «Предотвратите революцию, или не получите оружия». Не приходится сомневаться и в том, что первый шаг, направленный против революционных элементов, – изгнание P.O.U.M. из каталонского правительства – был сделан по приказу СССР… Никто не отрицал того факта, что именно коммунистическая партия была главным вдохновителем борьбы сначала с P.O.U.M., потом с анархистами и тем крылом социалистов, которое возглавлял Кабальеро, то есть с революционной политикой в целом».

В это трудно поверить, однако это так: первым врагом Советского Союза в битве за Испанию был не фашизм, но народовластие. И для Франко, и для Сталина народовластие было ненавистно.

Война в Испании велась за империю – против народной революции; причём за империю сражались обе стороны: и франкисты, и коммунисты.

Ненавистный анархо-синдикализм большевики уже однажды подавили в Кронштадте, когда матросы и рабочие пожелали построить вольную республику «За Советы без большевиков!». Тогда конники Тухачевского изрубили кронштадтских мятежников-анархистов – и в 36-м году цели формулировали примерно так же. Не дать монархии задавить социалистическую республику, но не дать анархистам изменить социалистическую демократию по своим рецептам.

Так, между молотом и наковальней, между фашистами и большевиками, держались Каталония и Астурия. Российский анархист Максимов, потрясённый событиями в Испании 1936 года, писал о том, что «правительство Кампаниса теперь допустило вооружение НКТ и анархической федерации и попало в положение русского Временного правительства 1917 года, даже в ещё более бессильное положение. Военные комитеты (анархистов. – Прим. М.К.) – реальная сила, правительство – штампующий аппарат, в штампе которого не всегда нуждаются».

Здесь нужно добавить то, что в положение Временного правительства чуть было не попали и сами большевики, когда анархисты выбросили лозунг «За Советы без большевиков!».

В советской власти, согласно программе анархистов, ничего дурного нет: Советы трудящихся – это прекрасно! А вот руководящая роль партии, вертикаль власти – вот это ни к чему! Большевики испугались этого лозунга более, нежели армий Колчака и Деникина.

В Испании произошло то, чего большевики умудрились в России не допустить, – продолжу цитатой Максимова: «Вместе с генералами крошится капитализм и государство, то есть происходит то, чего «левые» республиканцы боялись больше, чем генералов».

То есть восстание анархистов было не только против монархии, не только против армий Франко, но и против той исторической логики, которую навязали обществу демократы – мол, произойдёт постепенная социализация капитализма под влиянием демократических законов. Эту теорию анархисты отвергли как лживую.

Как наиболее прогрессивное проявление революции в Испании Максимов рассматривал социальные преобразования, проведённые НКТ в Каталонии: взятие фабрик и заводов в управление трудовыми коллективами, установление рабочего самоуправления, коллективизацию земли крестьянами и организацию коммунальных советов. Такое же развитие событий он отмечал и на остальной территории Испании: «Это движение социальной революции из Каталонии перекидывается и в другие провинции Испании, ставя и мадридское правительство в такое же положение, в какое попало каталонское автономное правительство».

Несложно вообразить, как эти подлинно народные Советы воспринимались в большевистской России. Комиссары, направленные в интербригады, боролись не только с франкистами. Одновременно – и прежде всего! – с теми революционерами, что разрушали имперскую идею большевизма.

•4•

В истории ХХ века, возможно, нет более тра-гичной – ещё потому трагичной, что непрочитанной, – страницы, нежели судьба анархо-синдикалистских коммун Испании, утопии, уничтоженной общими стараниями фашистов, монархистов и коммунистов. Чем-то испанские анархисты напоминают катаров, тех альбигойцев XIII века, чьи коммуны уничтожали в Крестовом походе против собственного народа войска де Монфора. Религия ненасилия, чистоты и неприятие социальных грехов вызвала самую концентрированную, направленную ненависть доктринёрских режимов. Замок Монсегюр сопротивлялся долго, как и Каталония, но обе коммуны были стёрты в пыль.

В истории литературы сохранилась «Песнь о Крестовом походе против альбигойцев», описание того, как именем церкви вырезали край:

Во гневе рыцари Креста велели черни: «Режь!» –

И слуг никто не удержал, ни Бог, ни веры страж.

Чернь не щадила никого, в детей вонзала нож,

Столь дикой бойни и резни в преданьях не найдёшь,

Не ждали, думаю, того от христианских душ.

Та же участь постигла и анархо-синдикалистские коммуны Испании. Разумеется, подобное сравнение (катаров с анархистами) – сугубо антиисторическое, ненаучное. Анархисты прежде всего безбожники. Катары прежде всего фанатичные христиане. Сравнить анархическое движение с катарами – что может быть нелепее? Ни один историк такое сравнение бы не одобрил. Самоограничения и принцип чистоты катаров, вероятно, можно было бы сравнить, хотя и это сравнение весьма спорно, с показательной аскезой «нестяжателей» XV века. Во всяком случае, и то и другое – внутри христианской веры. Но как сравнить религиозное мировоззрение со светским? И если я решился прибегнуть к вольному сопоставлению, то лишь потому, что такое неожиданное сопоставление помогает увидеть движение анархо-синдикалистов не как стихийное брожение растерянных масс, но поставить это движение в традицию тех учений, которые, отвергая доктрины власти (любые доктрины: церковные, государственные, феодальные, родоплеменные), строят общежитие на основе абсолютного доверия друг другу, на основе не принуждения, но семейного согласия. 

 Человеку свойственно мечтать о том, что возможна вольная жизнь без принуждения, без повинностей, без тех инстинктов, которые рождают стяжательство, иерархия, вменённая начальством дисциплина. Человеку кажется, что союз любящих – уже достаточная сила для создания мира. Это, конечно, утопия. Договориться можно внутри семьи колонистов «Таинственного острова», которые строят коммуну на основе семейного согласия, – но может ли принцип семейного согласия организовать целое общество? Народ? И главное, как такое «семейное» общество будет взаимодействовать с внешним миром? Сможет ли общество мирных людей, не признающих команды и насилия, защищать себя от нападения?

Хотя на эмблеме испанской анархо-синдикалистской организации НКТ (Национальная конфедерация труда) был изображён Самсон, разрывающий пасть льву, но в реальности порвать пасть льву (государству) трудновато. Чудищу (которое, согласно Радищеву, обло, стозевно и лаяй) разорвать пасть должен рабочий, но в том и состояла неразрешимая проблема анархического движения, что рабочие должны были сплотиться, но при этом не образовать никакой страты, способной управлять. Надо было стать силой, но своего рода мягкой, диффузной силой: трудящиеся должны были собраться воедино, но при этом не представлять класса. Никакой диктатуры пролетариата, никакого класса-гегемона, никаких классов вообще! Конфедерация трудящихся без классов и без государства – вот программа.

Но если нет государства – какая будет армия?

В системе ценностей анархистов, как и в системе убеждений и ценностей катаров, отсутствовало то главное, что могло превратить их в боеспособную организованную силу, желающую взять власть и способную убивать ради достижения власти.

«Человека можно уничтожить, но нельзя победить» - Эрнест Хемингуэй

Среди катаров запрещались клятвы, участие в войнах, смертная казнь. Когда смертельная опасность заставила сражаться – дрались храбро. Но где им до регулярных войск!

Как рассказывает история, погибло около миллиона человек – их вина была в том, что они верили иначе и не хотели принять насилия общества.

Так было и в Испании, когда именем Христа и короля, с одной стороны, и именем Маркса и Ленина, с другой стороны, стали истреблять анархические коммуны.

Песни о крестовом походе против анархистов не существует, памяти почти не сохранилось.

Как случилось, что образ анархиста не нашёл адекватного воплощения в литературе, объяснить просто: воспеть анархию было некому. У большевиков были свои поэты, у фашистов и монархистов – свои. Романтика фашизма, как и романтика большевизма, обладает притягательной силой: Юнгер, Лени Рифеншталь, Шпеер, Родченко, Маяковский и Горький постарались. У анархистов певцов идеологии не было.

Анархия органически не способна сформировать сословие творческой интеллигенции, то есть не может создать класс тех, кто её воспоёт.

Так происходит, поскольку анархия совершенно не признаёт элиту, а творческая интеллигенция желает быть элитой общества. Программа анархической партии отрицает класс номенклатуры, а творческая интеллигенция тяготеет к номенклатуре, интеллигент нуждается в поощрении богатых и властных. Никаких платных протестных концертов, никаких щедро финансируемых оппозиционных журнальных колонок, никакой власти над умами в условиях анархии у интеллигента быть не может. Анархия предполагает абсолютное равенство, такое равенство, которое немыслимо даже при социализме, где служилый творческий интеллигент оказывается при кормушке власти; что уж говорить о привилегиях интеллигента при капитализме… Общество равных элиты не признаёт, но и воспевать такое общество некому. История искусств не знает произведений, воспевающих анархию и образ анархиста. Свобода на голой земле не сулит аплодисментов зала.

Стихийным анархо-коммунистом был Ван Гог (см. проект арлезианской коммуны). Анархистом можно именовать Гогена (см. таитянские тетради Ноа-Ноа). Анархистом в определённой степени можно назвать Камю в «Чуме», да и в «Бунтующем человеке» («Община против государства, конкретное общество против общества абсолютистского, разумная свобода против рациональной тирании и, наконец, альтруистический индивидуализм против закабаления масс»). Но это предположения и выводы, сделанные задним числом.

А реальность была такова, что анархисты на фронтах умирали молча и воспеть их было некому.

•5•

Джордж Оруэлл анархистом не был, хотя дружил с анархистами. Меньше всего он был партийным человеком, называл себя «тори-анархист», описывая этим бессмысленным словосочетанием невозможность принять любую доктрину. Его произведения не стали гимном анархии, но его книги стали реквиемом по анархии.

Подобно Роберту Джордану, герою «По ком звонит колокол», Оруэлл был прежде всего антифашистом и антиимпериалистом, а принадлежность к той или иной партии была делом вторичным. Хемингуэй показал всю пестроту республиканских партий, ведущую к блокированию любых решений. Хемингуэй изобразил холодного расстрельщика Андре Марти, коммуниста, убивающего своих же революционеров ради партийной дисциплины: так утверждал себя коммунизм в Испании. Сражаться в рядах убийц нелепо, однако упорное мужское начало Хемингуэя заставляет его героя Джордана исполнять долг до конца: мужчина должен выполнить работу, хоть и бессмысленную. Оруэлл в короткое время понял, что верить нельзя никому: на плацдарме испанской революции шла большая игра, а за свободу народа сражались единицы. Следует выбрать сторону тех, кто борется за свободу против империи; но такой стороны не существует.

С первых дней войны Оруэлл оказался в рядах троцкистского подразделения ПОУМ, но покинул ПОУМ вовремя – до того, как советские агенты расправились с троцкистами в революционной Испании. То была продуманная акция: троцкистов обвинили в связях с «испанскими фашистами»; обвинение абсурдное, но необходимое Сталину. Борьба с Франко отошла на второй план – требовалось сформировать послушное социалистическое правительство. То, что дело происходило в другой стране, Сталина не останавливало. Лидера ПОУМ (то есть троцкиста, по фразеологии Москвы) Андреу Нина агенты Москвы похитили и пытали (сдирали кожу с живого), заставляя признаться в связях с Франко. Нин не признался, и его, практически до смерти замученного, пристрелили. Кстати будь сказано, пытал Нина некий Александр Орлов, известный впоследствии разоблачительными книгами о сталинском режиме; но это между прочим.

Следующими, приговорёнными коммунистами к расправе, были анархисты.

Следует привести ещё одну развёрнутую цитату из «Памяти Каталонии»:

«Война, по существу, велась на два фронта. Борьба с Франко продолжалась, но одновременно правительство преследовало и другую цель – вырвать у профсоюзов всю захваченную ими власть. Достигалась эта цель с помощью малозаметных маневров (кто-то назвал эту политику политикой булавочных уколов) и в целом очень хитро… До мая 1937 года почти не было необходимости прибегать к силе. Рабочих очень легко было принудить к послушанию с помощью, пожалуй, даже слишком очевидного аргумента: «Если вы не сделаете того-то и того-то, мы проиграем войну». Само собой разумеется, что от рабочих неизменно во имя высших военных соображений требовали отказаться от того, что они завоевали в 1936 году. Но этот аргумент всегда действовал безотказно, ибо революционные партии меньше всего хотели проиграть войну; в случае поражения демократия и революция, социализм и анархия становились ничего не значащими словами. Анархисты, единственная революционная партия, достаточно крупная, чтобы заставить с собой считаться, вынуждена была уступать шаг за шагом. Процесс обобществления был приостановлен, местные комитеты распущены, рабочие патрули расформированы (их место заняла довоенная полиция, значительно усиленная и хорошо вооружённая). Крупные промышленные предприятия, находившиеся под контролем профсоюзов, перешли в ведение правительства (захват барселонской телефонной станции, повлёкший за собой майские бои, был одним из эпизодов этого процесса); наконец, и это самое главное, отряды рабочего ополчения, сформированные профсоюзами, постепенно расформировывались и вливались в народную армию, «неполитическую» армию полубуржуазного типа, с дифференцированным жалованьем, привилегированной офицерской кастой и т. д. и т. п. В тогдашних обстоятельствах это был главный, решающий шаг. В Каталонии ликвидация ополчения произошла позже, чем в других областях, ибо революционные партии были здесь особенно сильны. Совершенно очевидно, что рабочие могли сохранить свои завоевания только в том случае, если бы им удалось удержать под собственным контролем часть вооружённых сил. Как обычно, расформирование ополчения производилось во имя повышения боеспособности; никто не спорит, что коренная военная реорганизация была необходима. Однако вполне можно было реорганизовать ополчение и повысить его боеспособность, оставив отряды под прямым контролем профсоюзов. Главная цель этой меры была иной – лишить анархистов собственных вооружённых сил».

Так, для того, чтобы Сталин (то есть его эмиссары – коммунисты) контролировал республику, было уничтожено народовластие, была уничтожена коммуна. И сделал это отнюдь не Франко.

•6•

Революция, которую чаяли совершить анархисты, должна была стать третьей по счёту в цепочке революционных преобразований мира: после первой, буржуазно-демократической, следовала вторая, пролетарская, а финальной, венчающей процесс, должна была стать революция самого народа, революция анархии. И буржуазная революция (классический пример – французская революция 1789–1799 гг.), и пролетарская (классический пример – Октябрьская 1917 г.) приводили к власти определённую общественную страту – делали один из классов господствующим над всем обществом. 

Буржуазная революция привела к власти так называемое третье сословие и вычленила в этом третьем сословии бюрократию и буржуазию; пролетарская революция провозгласила пролетариат гегемоном, господствующим классом. Революция же анархическая апеллировала к власти самого народа – всего народа, а не его делегированных представителей (и самопровозглашённых: кто объявил именно большевиков руководящей силой пролетариата, который стал гегемоном всего общества?). Так понимал субстанцию народа историк Мишле – не как стратифицированную управляемую массу, но во всём разнообразии характеров, личностей, профессий ничем не ангажированное общество. Может ли вообще пёстрое собрание людей как-то оформиться в общество? Анархисты утверждали своей целью «либертарный (то есть свободный. – Прим. М.К.) коммунизм», основанный на самоуправлении коммун трудящихся.

Структурирующими ячейками такого анархо-коммунизма должны стать трудовые самоопределяющиеся коммуны. Этот путь европейское общество несколько раз пыталось пройти – в коммуне Парижа 1871 года, в фаланстерах Фурье, в проекте мастерских Чернышевского, в совершенно реальных гильдиях и городских ремесленных цехах средневековых европейских городов, которые тяготели к образованию вольного города. До известной степени именно городские ремесленные цеха и гильдии послужили образцом, по которому формировался Ганзейский союз, союз вольных торговых городов, существовавших параллельно и независимо и от Священной Римской империи, и от власти локальных княжеств и государств. Эта традиция в крови Европы, и, таким образом, идеал анархо-коммунизма не являлся чем-то неожиданным и уж тем паче никак не являлся реакцией на большевизм и фашизм, идеологии, господствовавшие в те годы. Анархо-коммунизм имеет собственную историю. Французский историк Фине называет анархо-синдикализм «формой параллельной цивилизации», а блестящий российский учёный В. Дамье пишет о том, что анархо-синдикалистские хозяйства создали не только «негативные свободы» (то есть отрицание произвола государства), но прежде всего «позитивные свободы» системы опеки больных, контроля заработной платы, ухода за престарелыми и т.п. Эта практика (не мечты, но конкретная практика взаимопомощи) даёт основания считать анархо-синдикализм не просто проектом, но реальной общественной конструкцией. 

В городах, в которых анархо-синдикалисты сумели (пусть на короткое время) установить контроль над общественной жизнью, возвращались в простоте организации к доиндустриальным, докапиталистическим временам. В известном смысле теория анархизма есть теория, отрицающая прогресс. Для анархиста критерием общественного блага является равенство, а не достаток. В анархо-синдикалистских коммунах возникали кассы взаимопомощи и беспроцентных кредитов, снижались сроки выхода на пенсию, ломбарды выдавали обратно вещи без выплаты процентов, зарплаты уравнивались. Термин «анархо-коммунизм» не должен смущать: анархисты не верили в то, что государство в коммунистическом обществе само собой отомрёт. 

Основной упрёк Бакунина Марксу состоял в том, что Маркс – скрытый государственник, провозглашает коммунистические идеалы, но ведёт Интернационал к строжайшей дисциплине и диктатуре именно государственной. Положим, в отношении Маркса Бакунин был несправедлив – Карл Маркс государственником не был; но в отношении большевиков, которые именовали себя «марксистами», он был прав совершенно. Коммуны, которые строили анархисты, и коммуны, которые строили большевики, не схожи почти ничем. Не надо путать «либертарный коммунизм» анархистов с тем «коммунистическим режимом», который насаждали большевики; это разные вещи, полярные идеалы. Большевистская доктрина (не имевшая прямого отношения к марксистской теории, но пользующаяся марксистскими лозунгами) провозглашала власть класса-гегемона, пролетариата, управляемого в свою очередь партией большевиков, его идеологическим вожатым. («Вперёд, отряды сжатые, по ленинской тропе, у нас один вожатый – товарищ ВКП»).

Для марксизма власть пролетариата является временной вынужденной мерой по пути к бесклассовому обществу; для большевиков власть партии, представляющей интересы пролетариата, есть общественный идеал. Программа большевиков для анархистов неприемлема, но и марксизм неприемлем также; меры, ведущие к укреплению роли партии (цензура, чистки рядов, аресты идеологических противников), представляются варварскими. Так называемый «военный коммунизм», то есть оправданное историческим моментом насилие над обществом ради будущих благ, разумеется, был осуждён и отвергнут.

Горькая правда истории состоит в том, что бесчеловечный «военный коммунизм» сделал возможной победу большевиков в Гражданской войне в России, а анархический, свободный коммунизм победы в Испании не принёс.

•7•

«Анархисты, истерически отчаянные в дни наступления и теряющие голову при первой же неудаче». Так писал об анархистах верный сталинскому режиму Илья Эренбург. Этот писатель всегда был на стороне больших батальонов, а то, что успехи коммунистических военных затмили первые победы анархистов, очевидно.

Джордж Оруэлл писал иначе: «Анархисты, в отличие от остальных революционеров, по-настоящему ненавидели привилегии и несправедливость… Коммунисты делают упор на централизм и оперативность, анархисты – на свободу и равенство».

Потеряли голову? И то сказать, как было анархистам не потерять голову, если фашисты стреляли в грудь, а коммунисты в спину? Тут любой растеряется. Однако теряли голову не вдруг, а постепенно: Каталония стояла долго.

Скверно было то, что экспроприация земли и фабрик не могла дать результатов, превосходящих капиталистическую кабалу: анархия не предполагает индустриального прогресса. Анархист доволен сегодняшним днём общего равенства, но, если идёт война, надо планировать производство. Война не знает равенства в принципе: имеются командиры. Рабочий день укорочен, заработная плата равна для всех, парикмахер получает столько же, сколько рабочий у станка, – много ли тут сделаешь танков? Методы стимулирования смехотворны: министр-анархист из правительства Ларго Кабальеро додумался до указа – бить использованную стеклотару, чтобы стимулировать стекольную промышленность. Ещё хуже было то, что крестьяне, сперва воодушевлённые участием в синдикалистских коммунах, разочаровались в результатах труда – и уходили к правым социалистам. Там было организовано лучше. И уж совсем дурно было то, что другого способа удержать крестьян в анархо-синдикалистских хозяйствах, кроме как убийство крестьянских вожаков, анархисты не придумали. Десятилетия стачек и изготовления бомб не способствовали работе с массами.

Идеализировать анархические коммуны и крестьянский бунт, к которому некогда звал Бакунин, трудно. Хемингуэй описывает расправу крестьян, воодушевлённых анархистами, над священниками и помещиками – ненависть делает слепым, а слепота поворачивает жестокость в любую сторону. Анархисты спровоцировали крестьян на расправу; пришло время – с самими крестьянами поступили так же беспощадно. От безвыходности, задавленная с двух сторон, революция равных стала пожирать сама себя. Утопия анархии умерла. Поле битвы осталось за империей. В то время речь шла о переделе мира, а если какому-то очкарику-анархисту померещилось, что борьба идёт за его свободу, то он сам виноват.

Начиналась испанская революция с обещаний свободы всем людям – закончилась война тем, что властные и богатые поделили мир. Марксизм, троцкизм, анархизм, вера в независимость – всё было брошено в топку империй. Как выразился Джордж Оруэлл: «Возможно, когда наступит следующая большая война, мы увидим то, чего до сих пор не знала история – ура-патриота, отхватившего пулю». Но до сих пор этого не случилось: ура-патриоты империй торжествуют всегда, а фантазёры, мечтавшие о республике, идут в тюрьмы.

Результатом испанской утопии стала самая горькая антиутопия ХХ века, «1984 год», книга, написанная Оруэллом. Хемингуэй написал о том же: ни одно из обещаний республики не выполнено, всё оказалось фальшивым. Республика в очередной раз проиграла. И Оруэлл, и Хемингуэй дали схожее определение свободы. Роберт Джордан получает привилегию умереть, прикрывая отход партизанского отряда, спасая любимую женщину. Обманут во всём, но переживает катарсис свободы в тот момент, когда может отдать жизнь за другого. Не за революцию, не за нацию, не за империю, не за демократию, не за отечество, но за другого человека.

Такое же определение свободы даёт Оруэлл: спецслужбы ломают сознание Уинстона Смита тем, что заставляют его кричать от животного ужаса: «Возьмите Юлию, а не меня!», заставляют прикрыть своё существование жизнью любимого человека.

Раб только потому и раб, что не имеет возможности никого защитить.

Свобода существует лишь до тех пор, пока ты способен защитить другого.