Нелегкий cross попа Гапона

В «Кратком курсе ВКП (б)» мятежному священнику выносился безапелляционный исторический приговор: «Гапон взялся помочь царской охранке: вызвать расстрел рабочих и в крови потопить рабочее движение». Несложно понять: эта версия − чистейший абсурд. Царское правительство было бы безумным, если бы надеялось путём убийства сотен рабочих сгладить революционные настроения в стране: было очевидно, что такая бойня не повлечёт за собой ничего, кроме крайнего озлобления всех недовольных.

Да и что же такое этот Георгий Аполлонович Гапон? Мог ли какой-то там провокатор охранки, пусть даже равный по талантам самому Азефу, увлечь за собой 150-тысячную толпу? Даже пламенные ораторы вроде Троцкого не могли этого в 1905 году − они-то обращались уже к людям, давно выбитым из колеи нормальной жизни: революционным матросам, дезертирам, люмпен-пролетариям. За дюжину лет до Октябрьской революции ни один другой человек в столице не обладал таким влиянием на массы. Никто, кроме Гапона. В то время на него смотрели как либералы в 2011-м на Навального: казалось ещё немного, и этот человек будет править страной. Обманулись даже матёрые эсеры-террористы, которые уже не первый год боролись с проклятым царизмом. «Я был под обаянием 9 января, видел в «кровавом воскресенье» зарю русской революции, − писал о нём Борис Савинков. − Гапон  казался мне человеком необычайных дарований и воли, тем человеком, который, быть может, единственно способен овладеть сердцами рабочих. Это заблуждение разделяли со мною многие». 

Сквозь страницы воспоминаний друзей и недругов проступает удивительный образ этого человека: красавец с гипнотической внешностью восточного мага − чёрные как смоль волосы и борода, изящное телосложение при значительной физической силе, пронзительный взгляд почище дул ружей, которые посмотрели на рабочих в тот день, 9 января. Фигура необыкновенная: это во Франции священник, решившийся умереть за свободу, равенство, братство, − вполне в норме вещей, а в России поп-революционер − курьёз, легенда. За красоту и харизму Гапона часто сравнивали с Христом, которого он пережил всего на три года. Правда, смерть его была скорее смертью Иуды: убили якобы за предательство и работу на охранку. Обвинения недоказанные − их выдвигал всего один человек, который был для него и судьей, и палачом. А ещё − другом и спасителем,  вытащившим его из этой бойни, чтобы потом убить. 

В детстве на Гапона произвёл необыкновенное впечатление рассказ про святого Иоанна, архиепископа Новгородского, который силой своей веры взнуздал чёрта и съездил на нём в Иерусалим и обратно. «Я желал, чтобы и мне представился такой же случай поймать чёрта», − вспоминает Гапон. И случай представился. Эта скоропостижно оборвавшаяся жизнь действительно напоминала кросс на короткие дистанции верхом на чёрте. Лихо, с огоньком, а в конце − овраг. 

Бог босяков

Георгий Гапон

Каждому человеку, даже отъявленному злодею, даётся возможность выговориться − оставить мемуары, где он сам рассказал бы о своих горестях и радостях, успехах и поражениях. Гапон свой долг перед историей выполнил: в год его смерти в Лондоне вышла надиктованная им книга «The Story of My Life», откуда английский читатель мог узнать, как этот русский священник, на несколько месяцев ставший известным всему миру, помогал workers, спасал людские souls − словом, как он нёс свой нелёгкий cross. Начинаются мемуары донельзя пафосно − описанием сна, якобы приснившегося Гапону: великана, представляющего собой Россию, терзает свора свирепых собак... Сон долгий и перегруженный символами − довольно безвкусная выдумка. Впрочем, она много говорит об авторе: человек, обращавшийся к царю на «ты», думал о себе в духе древних пророков − считал себя избранным небом орудием.     

С младых лет Гапона отличает удивительное сочетание сентиментальности и прагматизма. О социальной несправедливости он задумался благодаря отцу, полтавскому волостному писарю, который научил его швырять камни в богатые пролётки. А фальшивые ноты религии уловил, когда мать таскала его за волосы: не уплетай в пост молоко с хлебом, сорванец! Поводы из разных весовых категорий, но в уме мальчика они явно занимали соседние комнаты. Учился он хорошо, но скоро охладел к наукам − разговаривать с живущими в округе босяками и пересказывать сверстникам Толстого оказалось интереснее. В итоге мстительные преподаватели написали ему в аттестате такое, что о месте приходского священника он мог и не мечтать. А родители полюбившейся ему девицы, богатые купцы, отказали неудачнику от дома. 

И закончил бы Гапон свои дни спившимся дьячком на родной Полтавщине, но выручило его необыкновенное умение − нравиться людям, обладающим властью. В отчаянии он пал в ноги к епископу Иллариону, поведав ему о своей сердечной тайне. Архиерей так проникся его речами, что вызвал мать девушки к себе и сказал, что лично будет покровительствовать Георгию. Уже через несколько месяцев молодые поженились, а через год Гапон был рукоположен в священники кладбищенской церкви. Именно в эти годы открылся в нем удивительный ораторский дар: на его пламенные проповеди валом валили крестьяне с окрестных приходов, и коллеги, злясь, что он ворует у них паству, распускали про него гадкие слухи.   

Но лишь сказки кончаются свадьбой, а жизнь с неё только начинается: родив Георгию двух детей, жена его умерла. Гапон, почувствовавший, что с родной Полтавой его теперь мало что связывает, решил отправиться в Петербург поступать в духовную академию. Стремясь избавиться от клейма в аттестате: «заражен новыми идеями», − он отправился на аудиенцию к обер-прокурору Синода Победоносцеву, который усомнился, что из него выйдет хороший монах. Тут бы разговор и закончился, но Гапон закричал, что не может примириться с отказом. Победоносцев, с которым просители шёпотом-то боялись говорить, так удивился, что дал наглецу «добро» на поступление в Петербургскую духовную академию. 

Здесь Гапон повторил в точности то же, что и ранее в семинарии, − на лекции ходить перестал, а вместо этого сдружился с босяками. Дорога к приюту Синего Креста, в котором он исполнял обязанности священника, лежала через огромный пустырь, населённый бездомными, ворами и проститутками всех мастей. Гапон стал ходить к ним в ночлежные дома, переодеваясь в рабочее платье. Надо сказать, что это не было чем-то из ряда вон выходящим для интеллигента, стремящегося понять чаяния народа. Недаром Бунин, описывая, как Коллонтай с утра скакала в рабочие трущобы в простеньком платьице, а воротясь домой, принимала ванну и валялась в кровати с коробкой конфет, восклицает: «Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип среди прирождённых преступниц и проституток!» Ангелоподобностью Гапон был наделён вполне: когда он открыл жителям ночлежек, кто он такой, они в восхищении стали посещать его проповеди. А вскоре за ними потянулись и другие посетители − рабочие. От них Гапон узнал о целом мире страданий, с которым ещё не был знаком. 

Вздыхая о «России, которую мы потеряли», наши современники любят расписывать, как тиха и благоустроенна была её трудовая жизнь. В действительности условия труда рабочих были ужасающи, особенно до первой русской революции. Полным распорядителем судьбы рабочего был поставленный над ним мастер, который мог вымогать взятки под угрозой расчёта, зная, что в любом конфликте с подчинёнными хозяин завода будет на его стороне. Установленный на заводах 12-часовой рабочий день повсеместно дополнялся «сверхурочными работами», увеличивавшими его до 14−15 часов (да и чему тут удивляться, если та же самая практика до сих пор действует во множестве московских офисов?). Через двадцать лет такой жизни рабочего выбрасывали на улицу, как сломавшийся станок. 

Любовь и сочувствие к рабочим, о которых так много пишет Гапон, едва ли фигура речи. Георгий не читал марксистских книжек, но обладал «чувствительностью» в том смысле, в каком его употреблял Жан Жак Руссо, без сожалений сдавший своих пятерых детей в приют, но способный расплакаться от жалости, слушая рассказ случайного встречного. Вот такой чувствительности в Гапоне было хоть отбавляй. И рабочие, и босяки находили в нём в первую очередь благодарного слушателя, который принимал их печальные повести близко к сердцу.

Слухи о проповедях Гапона вскоре достигли ушей градоначальника Петербурга Клейгельса, который вызвал его к себе. Если бы Христос обладал хоть одной десятой той гибкости, которая была у Гапона, мир приобрёл бы ещё одного усталого старика и лишился великой религии. Гапон вошёл к Клейгельсу персоной, подозреваемой в политической пропаганде, а вышел обласканным и захваленным: он поведал губернатору, что якобы готовит проект, который позволит исправить нравы босяков. Мол, нужна православная община, где воры и убийцы нравственно бы перерождались под наблюдением священников. Клейгельс выразил восхищение − и убрал проект под сукно, чтобы навек забыть. Нет хуже врага любому режиму, чем чиновник, не умеющий направить инициативы снизу в выгодное власти русло!

Слава нового проповедника росла, а вот с официальной карьерой не складывалось − Гапон не имел ни малейшей склонности принимать какие бы то ни было правила игры. В Детском приюте трудолюбия святой Ольги, где он занимал пост настоятеля, сёстры мелко крестились, пересказывая друг другу ужасное дело, открытое начальством. Ох, прав оказался Победоносцев, предрекавший, что из Гапона выйдет плохой монах! Проникновенными речами черноглазый красавец-священник убедил малолетнюю сиротку Александру Уздалёву связать с ним свою судьбу. Произнеся обличительную речь против начальства приюта, смуглокожий вдовец Гапон отвёз свою Лолиту к себе на родину, в Полтаву. 

Почти все женщины, о которых упоминает Гапон в «Истории своей жизни», совершенно безымянны − он не считает нужным ни поблагодарить их, ни даже вспомнить, как их звали. Его харизма − как сверхмассивная чёрная дыра, на фоне которой невозможно обнаружить другие звёзды и планеты: почти никто из знакомых с Гапоном персонажей не вспоминает об Александре Уздалёвой. Какой характер у неё был? Как она выглядела? Была ли счастлива или несчастна? Да кого это интересует, если состояла она при столь огромной фигуре! Будучи гражданской женой Гапона до самой его смерти, она мелькнула по фотографическим стёклам Истории бледной тенью − словно те привидения, что иной раз находят на старых английских дагеротипах.  

Союз Аполлоныча

 Впрочем, умный чиновник, сумевший оценить таланты Гапона, всё же нашёлся. То был Сергей Васильевич Зубатов − глава Особого отдела Департамента полиции, ещё один персонаж, незаслуженно обиженный историками. В юности он сам якшался с народовольцами и именно в эти годы осознал, в чём спасение для монархии: вместо того чтобы сражаться против рабочих на стороне владельцев заводов, нужно поступить наоборот − дать рабочим права, тем самым сгладив революционные настроения. В учебниках этот подход до сих пор клеймят как «полицейский социализм», а ведь, например, в США на протяжении всего ХХ века правительство делало нечто подобное: поддерживая тред-юнионы в пику алчным корпорациям, взращивало средний класс, сыгравший столь важную роль в процветании Америки. Зубатов остро нуждался в людях, которые действительно имели бы авторитет у толпы.

Встреча состоялась в здании Департамента полиции на Фонтанке, между маленьких чёрных ящиков, в которых хранилась «книга судеб» − досье на всех политически неблагонадёжных лиц империи. Зубатов поразил Гапона своей убеждённостью: «Наше счастье в том, что у нас самодержец. До сих пор царя окружали люди высших классов, которые влияли на него в свою пользу. Надо организовать так, чтобы и народ мог влиять на царя и быть противовесом влиянию высших классов». Зубатов открыл Гапону тайну: большинство рабочих организаций подконтрольны ему настолько, что готовы бить всех «интеллигентов», которые пытаются увлечь их на неправильную дорожку. Вершиной своих успехов Зубатов считал возложение делегацией из 50 тысяч рабочих венка к памятнику Александру II в честь годовщины отмены крепостного права. Гапону было трудно сдержать усмешку, однако Зубатову такие акции были нужны, чтобы убеждать правительство в верности взятого им курса, ведь тумаки он получал не только от социалистов и фабрикантов, но и от своего начальства. Удивительна участь человека, пекущегося о благе страны!

Более близкое знакомство с зубатовскими организациями испортило впечатление от его деятельности. Так, глава рабочей ассоциации в Москве Афанасьев признался Гапону, что вся его ассоциация  не что иное, как ловушка для интеллигенции и способных рабочих. Как некогда спартанцы ходили на собрания илотов, чтобы выявить там непокорных и затем убить их, так и рабочие союзы служили для того, чтобы арестовывать всех политически зрелых. Афанасьев со сладострастным удовольствием поведал, что только что предал прелестную молодую учительницу, занимавшуюся с рабочими в воскресной школе.

Эти откровения заставили бы порядочного человека в ужасе отшатнуться. Почему же он пожал протянутую ему руку Зубатова и согласился создать ещё одну организацию по тому же шаблону? Верил ли он в то, что «полицейский социализм» спасёт Россию? Едва ли. Для Гапона это был шанс взять на себя роль лидера, к которой давно стремился. Начиная с этого времени Гапон не стеснялся брать деньги у Зубатова и не считал нужным скрывать это от рабочих. Так впервые пала на Гапона тень подозрения, которое приведёт его к смерти.

«Гапон любил царя безотчётно и считал, что через него можно достигнуть всего, что только нужно народу» - Александр Спиридович

Из какого сора приходилось расти профсоюзному движению в России, видно уже по первоначальному названию создаваемого Гапоном союза − «Общество ревнителей разумного христианского проведения праздничных дней». В те времена распространилась мода на «чайные общества трезвости»: стараясь спасти рабочих от зелёного змия, священники гоняли с ними чаи за душеспасительной беседой. Однако новый священник, открывший собственную чайную, учил их другому: нужно не покупаться на патоку поповских речей, а брать фабриканта за горло и требовать у него – 8-часовой рабочий день, повышение зарплаты и выборную комиссию из рабочих, которая решала бы все трудовые конфликты. Рабочие впервые услышали то, что они понимали, то, чего жаждали всем сердцем. В апреле 1904 года чайная переросла в настоящий союз, в котором было до двух тысяч членов, − «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Основой его идеологии были взаимопомощь и совместная борьба за свои права. Гапон (в этом качестве ему не отказывают даже самые злые недруги) был щедр: раздавал нуждающимся деньги из своего собственного кармана. Деньги, конечно, были не его, а зубатовские, но нельзя сказать, чтобы они ему доставались легко: рабочие помнили Гапона в эти дни усталым, измотавшимся за целый день околачивания порогов у властей и неуверенным в успехе затеи. Вскоре стало куда сложнее − из-за ссоры с министром внутренних дел Плеве Зубатов вынужден был покинуть полицию.  

Однако теперь Гапон мог вести свою собственную игру. Вскоре он заручился ещё более могущественными покровителями. В их числе был градоначальник Петербурга, добряк-старичок Фуллон. Американскому историку Ричарду Пайпсу, чьи труды о России изобилуют неточностями и стереотипами, тем не менее принадлежит одна точная фраза: «К концу 1904 года было уже трудно понять, полиция ли использует Гапона или Гапон полицию». Здесь, конечно, отразилась двойственность самой «зубатовщины». Но и таланты Гапона тоже − из марионетки в руках полиции он давно превратился в вождя народа, который мог позвать его хоть в острог, хоть на смерть. И необходимость дать применение этим готовым умереть за него людям он чувствовал всё острее. 

Организованный хаос

Популярные философы наших дней часто говорят о том, что наши желания определяют реальность: «Если ты чего-нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твоё сбылось». Если они правы, то по-настоящему сильной способностью хотеть обладают в основном герои и злодеи. Лучше бы не было у них её, этой способности.

В декабре 1904 года на Путиловском заводе уволили четверых рабочих. 13-тысячная ячейка «Собрания» вступилась за них, организовав общегородскую стачку, которая сразу приобрела политический характер: ведь шла война с Японией и фронт мог оказаться без снарядов. Власти не желали цацкаться с пролетариями, и Гапон встал перед дилеммой: либо отказаться от требований, уронив свой авторитет, либо оказаться в тюрьме. И тогда священник решил вывести конфликт на высочайший уровень − пойти со своими требованиями к царю. Рабочие вспоминали, как пристально он смотрел на каждого в собрании, словно видел насквозь его страхи и надежды, а затем вдруг крикнул диким, пронзительным голосом, ударив по столу: «Да, пойдём! Мы мирно пойдём, и нас услышат!» Старики плакали, молодёжь воодушевлённо потрясала кулаками. Составленная для вручения царю петиция по стилю находилась где-то посередине между «Свобода или смерть» и «Дай, сударик, ручку, погадаю, всю правду скажу»: от заискивающей жалобы Гапон легко переходит к требованию прекращения войны по воле народа и созыва Учредительного собрания — задолго до 1917 года! 

Над столицей сгущался ужас, неведомый, необъяснимый. 6 января случилось престранное происшествие: во время Крещенского водосвятия на Неве одно из учебных артиллерийских орудий вдруг выстрелило боевым снарядом, разорвавшимся рядом с царской палаткой, причём был ранен городовой по фамилии Романов. И хотя расследование показало, что виноваты армейские головотяпы, совпадение фамилий оказало магическое воздействие. По городу поползли слухи: царя-то убить пытались... Был отдан приказ арестовать Гапона, который уже невозможно было выполнить − рабочие своего вождя просто так не выдали бы. Стараясь придать шествию мирный вид − портреты царя, хоругви (их пришлось насильно отобрать в церкви − священники не давали миром), Гапон тем не менее понимал, что рискует. Один из немногих «интеллигентов» в ближнем кругу Гапона, эсер Петр Рутенберг, прямо спросил его накануне: «Есть у вас, батюшка, какой-нибудь практический план?» Гапон молчал. «Войска ведь будут стрелять», − напомнил Рутенберг. «Нет, не думаю», − ответил Гапон растерянным голосом.

Что произошло дальше, хорошо известно. Когда толпа у Нарвских ворот попыталась пройти кордон пехоты, началась бойня. Толпа вынуждена была несколько раз падать на снег − вставали не все, раненые отползали по снегу, бежали переулками. Почему, вместо того чтобы встретить рабочих с распростёртыми объятиями и пообещать, что всё образуется, царь устроил кровавую бойню? Большевики охотно трактовали события Кровавого воскресенья как свидетельство жестокости царизма. Однако случившееся оглушило всех − и правительство, и царя, и весь народ. Кто-то из современников точно связал это событие с характером Николая − в отличие от Гапона царь был по-немецки нечувствителен к настроениям других людей. Появись он на балконе, крикни что-нибудь бессмысленное: «Я с вами навсегда!» − и толпа бы на колени встала. Но Николай свалил проблему на плечи «силовиков», которые сработали с логикой робокопов.  

Когда пули убили рабочих, стоявших рядом с Гапоном, к нему подбежал Рутенберг и вытащил его из толпы. «Нет больше Бога, нету больше царя», − бормотал Гапон. В переулке Гапону остригли волосы (они были благоговейно разделены между рабочими, которые унесли их с собой, как святыню) и переодели в простое пальто. Затем Рутенберг отвёз Гапона на квартиру к Горькому. Великий пролетарский писатель, увидев народного вождя, расплакался. Гапон тут же надиктовал послание к рабочим: «Родные товарищи-рабочие! Итак, у нас больше нет царя! Неповинная кровь легла между ним и народом. Да здравствует же начало народной борьбы за свободу!» Рубикон был перейдён. 

Человек и пароход

 Гапон переоценил силу гнева толпы. Несколько дней подряд он рассылал рабочим послания с призывом пролить «море крови», но народный гнев так и не принимал зримые формы − других лидеров «Собрания» просто бросили в тюрьму, и никто их у полиции не отбил. Становилось ясно, что нужно бежать, и Гапон сел на поезд, намереваясь ехать за границу. «В кармане у меня был револьвер, которым я решил защищаться в случае надобности», − пишет Гапон, и это хорошо характеризует его: мятежный священник явно не считал убийство непростительным грехом. Напротив, если убивают ради дела − это благо, а не преступление. Когда через месяц после Кровавого воскресенья боевой организации эсеров удалось взорвать московского губернатора, Гапон, уже в эмиграции, встретив Савинкова, расцеловал его и поздравил. «С чем?» − удивился Савинков. «С великим князем Сергеем», − трогательно пояснил Гапон. Для террориста такое поздравление звучало оскорбительно: жившие с мыслью о скорой петле на шее, случайно подрывавшие себя в домашних лабораториях во время производства динамита, члены боевой организации эсеров не испытывали радости по поводу долгожданного убийства, воспринимая его как грязное дело, на которое они шли, чтобы облегчить участь народа.   

По нескольку раз пересаживаясь с поезда на поезд, чтобы запутать сыщиков, погибая от холода в лесах Польши, Гапон перебрался через границу и обосновался в столице русских политэмигрантов − Женеве. Тут он уже был героем: Плеханов, Засулич, Аксельрод считали за честь пригласить его в свой дом, он наносил визиты и самым известным социалистам того времени – Жоресу, Вальяну, Клемансо… Жизнь, которую он вёл в эмиграции, далека от идеала революционного аскетизма − женщины, пышные обеды, речи, конец которых тонул в шквале аплодисментов. Батюшка, впервые оказавшийся за границей, довольно быстро пристрастился к светской жизни и всеобщему обожанию. Например, одеваясь для визита к Клемансо, Гапон устроил товарищам непристойную драму — ругался, что ему купили рубашку с гладкой, а не с гофрированной грудью.

«Гапон любил комфорт, любил женщин, любил роскошь и блеск - словом, то, что можно купить за деньги» - Борис Савинков

Но данной в России пафосной клятвы отомстить за убитых рабочих он не забыл. В отличие от многих других революционеров Гапон ещё не нюхал пороху, и расстрел, в гуще которого он побывал, оказал невероятное влияние на его состояние: теперь ему хотелось «мести крупным планом», народного террора. Гапону удалось невозможное − собрать противоборствующие социалистические партии  на конференцию. Явился даже Ленин, написавший о Гапоне: «Человек, вчера ещё никому не ведомый, сегодня ставший героем дня Петербурга, а за Петербургом и всей европейской печати». На конференции был создан Боевой комитет «мести, защиты и свободы народной», которому предстояло поднять вооружённое восстание в Петербурге. Для этого в Англии снарядили пароход «Джон Графтон», гружённый винтовками, револьверами и патронами. На закупку оружия было потрачено сто тысяч рублей, которые дал... Мотодзиро Акаси − японский военный атташе в Стокгольме: Япония стремилась нанести удар там, где его никто не ждал. Впрочем, сам Гапон о происхождении денег не знал. Экспедиция закончилась бесславно: пароход сел на мель в шхерах Финляндии и команда вынуждена была его взорвать и затопить.

После провала операции Гапон заскучал. Подобно мифическому Антею, он не мог терпеть разлуку − нет, не с родной землёй − с целевой аудиторией. Деятельной натуре народного вождя нужна была любовь рабочих, а не унылые словопрения социалистов, в которых он не разбирался настолько, что однажды Ленин ему прямо посоветовал: вы бы, батенька, почитали чего-нибудь... Социалисты в Гапоне разочаровались: большинство приняло высказанное Рутенбергом определение: «Бедный, запутавшийся в революции поп, искренний и честный». В России, между тем, вовсю шла череда удивительных событий: уже был издан Манифест 17 октября и власти объявили амнистию для всех участников январских событий. За одним исключением: на Гапона она не распространялась − уж слишком опасались повторения того, что уже произошло, но с новым размахом. Гапон, перебравшийся на окраину империи, в Гельсингфорс, нервничал и опрашивал окружающих: повесят, если вернусь? «Конечно, повесят», − ободрял его Савинков, который терпеть его не мог. В конце концов Гапон не выдержал и вернулся в Россию, забрав у Савинкова  свой единственный поддельный паспорт и пообещав живым не сдаваться. «Попробую идти с Богом, с Богом… А не удастся с Богом, пойду с чёртом!» − восклицал Гапон, решившийся вернуть себе лавры главного народного вождя. Вот тут-то он и вспомнился, тот чёрт, что должен был везти его на своих плечах.

И ведь не повесили. Напротив, премьер-министр Витте так испугался его влияния на массы, что отправил к нему эмиссара с предложением сделки. Он обещал полностью легализовать «Собрание» и добиться разрешения на официальное возвращение Гапона, а взамен требовал, чтобы тот отказался от борьбы с режимом. И вновь Гапон пожал протянутую ему руку власти: опубликовал воззвание, где призывал рабочих оставить насильственные действия и проповедовал парламентаризм. В дальнейшем он даже покаялся за 9 января, назвав его «роковым недоразумением». 

Это воззвание вызвало удивление у многих рабочих и ярость − у социалистических партий. В прессе, получившей благодаря Манифесту определённую свободу, была открыта беспрецедентная травля. Социалисты намекали на то, что Гапон продался властям, превратившись из революционера в обычного демагога, черносотенцы требовали расправы над ним за то, что он опорочил рясу. Не выдержав давления, Гапон стал требовать над собой… общественного суда, на котором он обещал предоставить всю свою переписку с Витте, чтобы обелить своё имя. 

Один из близких к Гапону рабочих вспоминал, как тот хорохорился, пытаясь убедить себя и окружающих, что не всё потеряно: «Молчи, брат... На плечах правительства надо делать революцию!.. Они думают, что они меня надули, а ведь я их надую. Вот увидишь... У меня своя звезда!» Перед общественным судом собирался повидаться со своим старым другом, каким-то Мартыном, который ждал его на даче в Озерках, под Петербургом. А когда уже садился в поезд, воскликнул: «Не тужи, брат, всё хорошо!.. И отделы откроем!.. И многое рабочим сделаем!» Он помахал рукой и скрылся. Как выяснилось − навсегда.

Спаситель и убийца

Место, где Гапон встретил свой конец, − угрюмая, словно из «Твин Пикс», бревенчатая дача. Его труп провисел на верёвке более месяца, пока его обнаружила полиция. Смерть была признана насильственной, наступившей в результате удушения. Она шокировала русское общество − даже многие из критиков Гапона прикусили языки, осознав масштаб потери. «Вот человек, который в общественном мнении всё время был как на качелях. То поднимался, то летел вниз, то опять взлетал и снова падал. И всё время о нём говорили», − писал известный журналист Пильский. Портреты Гапона висели на стенах домов у рабочих и крестьян, у русских, поляков, евреев. 

Кто же был тот загадочный Мартын, с которым хотел повидаться Гапон до суда над ним? То была партийная кличка хорошо известного нам Рутенберга. За несколько дней до того, как исчез Гапон, он явился в ЦК партии эсеров и рассказал, что Гапон пытался завербовать его тайным агентом полиции. По словам Рутенберга, в разговоре с ним Гапон говорил о том, что интерес к нему проявляет вице-директор Департамента полиции Рачковский, с которым Гапон на короткой ноге. Упоминания имени Рачковского в таком контексте было достаточно для того, чтобы убедиться: Гапон стал предателем. И Азеф, и Савинков согласились с тем, что, если улики докажут его вину, его следует убить, лучше − вместе с Рачковским. Рутенберг пообещал заманить обоих под видом переговоров в уединённое место и там расправиться силами группы товарищей.

Правда, вышло всё иначе − убит был только Гапон, и безо всяких улик. Сам Рутенберг в своих записках впоследствии рассказывал, что предательство Гапона было удостоверено несколькими его коллегами по партии, один из которых, переодевшись извозчиком, подслушивал их разговор, а несколько других прятались в соседней комнате уже на самой даче в Озерках. Когда Гапон вышел в клозет, он случайно столкнулся с одним из этих людей − медлить было нельзя, и выбежавшие на шум «товарищи» схватили батюшку и повесили на крюке. Труп, неведомо для чего, укрыли потом шубой. Сам Рутенберг потом и огласил всю эту историю, объявив, что вместо общественного суда предателя, провокатора и растратчика денег рабочих Гапона судили судом товарищеским. Правда, ЦК партии эсеров тут же от всего этого открестился, объ-явив, что не давал разрешения на убийство Гапона без Рачковского и без должных улик. Улик действительно не было − ни одного из «товарищей», удостоверившихся в предательстве Гапона, Рутенберг так и не назвал.   

Гапона история рассудила уже после революции − никакого досье на него в картотеках охранки найдено не было. А ведь даже на агентов экстра-класса, таких, как Азеф, оно велось. К тому же на счету Азефа множество предотвращённых терактов и сданных полиции революционеров. А вот Гапона ни один арестованный полицией человек в своём провале не обвинял. Это позволяет с уверенностью утверждать: не был Гапон агентом охранки. Своих отношений с Департаментом полиции и получения от него денежных сумм он не скрывал никогда. Был ли в сношениях с Рачковским − неизвестно, но даже если и был, это не означало работы на полицию. 

За что же убил Гапона его друг и союзник − «Мартын»-Рутенберг? Почему так легко согласились на это убийство эсеры? Версий его убийства выдвигались десятки − от гипотезы о том, что его убийца сам был замазан связями с полицией и опасался, что Гапон об этом расскажет, до заведомо бредовых соображений, вроде того, что простой украинский парень Гапон пал жертвой  иудо-масона Рутенберга.  

Между тем о том, зачем эсерам понадобилась смерть Гапона, красноречивее всего говорит их отношение к нему. «Присматриваясь ближе к Гапону, я не заметил в нём большой и горячей любви к революции», − пишет Савинков. 

Всех этих савинковых, черновых, рутенбергов Гапон накрывал своей огромной тенью − как накрывает райски прекрасный, разросшийся до невероятных пределов лопух завезённые из-за границы и пытающиеся прижиться в неприветливой российской земле маргаритки. Этого-то ему и не могли простить: для сотен тысяч рабочих революцией был он, и, теряя веру в него, они теряли веру и в революцию. Нужно понять и то, что для самого Гапона граница между допустимым и невозможным пролегала иначе, чем для социалистов. Он не считал зазорным брать деньги и принимать содействие от высокопоставленных чиновников, если эти деньги и помощь могли облегчить жизнь людей. Его следовало устранить, чтобы он не отвлёк народ от подлинной революции к бескровной борьбе с властями за свои права. Вот за это фанатик Рутенберг и пошёл на убийство Гапона, вот за это он и оболгал его перед товарищами по партии, добившись от них неофициального согласия на расправу над ним, за это он и оставил миллионам людей память о несчастном священнике как о предателе. 

А ведь проживи Гапон подольше, возглавляемое им движение могло бы повернуть историю в другое русло: возможно, готовность договариваться с властями, умело используя давление со стороны масс, оказалось бы полезнее, чем кровавый хаос революции. Конечно, Гапон не был вождём тред-юнионов в западном смысле − от рациональной борьбы за права рабочих он всё время скатывался в стихийно-религиозные действа, во все эти «гой еси». Но ведь в этом-то и сила вождя в России.