Обновленческий раскол: обнова не по плечу

В романе «Двенадцать стульев» попадья, жена отца Фёдора, застав мужа перед зеркалом за состриганием «локонов», в ужасе восклицает: «Неужели… к обновленцам перейти собрался?» «А обновленцы что, не люди?» – парирует отец Фёдор. «Люди, конечно, люди, – соглашается матушка… – Как же, по иллюзионам ходят, алименты платят…» 

Вожди обновленческого раскола, сместившие патриарха РПЦ Тихона и старавшиеся реорганизовать церковь по образу и подобию большевистских учреждений, в послереволюционные годы были у всех на устах. Быстро превратившиеся в героев анекдотов и карикатур в журнале «Крокодил», запятнавшие себя сотрудничеством с ВЧК и славословиями в адрес большевиков, эти странные люди, казалось, собрали в себе всё плохое, что только может быть в священнослужителях, – лицемерие и властолюбие. 

Тем удивительнее, что многие из них были мыслящими и образованными, любили Христа и людей. Это не помешало им сделаться покорными орудиями в умелых руках большевиков, решивших с их помощью устранить своего главного идеологического противника – православную церковь.

Отец Антонин с медведем

Рассуждая о «России, которую мы потеряли», нынешние публицисты рисуют дореволюционное общество богобоязненным: твёрдые в вере крестьяне по воскресеньям шли в храмы, в которых истовые священники торжественно служили службы. Наивная идиллия! Добрых двадцать лет перед революцией церковь трясло, как лихорадочного больного. Отлучённый от церкви Лев Толстой писал в 1901 году в Синод: «Отрёкся от церкви, называющей себя православной… не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему». И добавлял: вы обвиняете в неверии одного меня, «но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие».

Добро бы только образованные! И простой народ выказывал глубочайшее равнодушие к вере. «Православная вера всё больше и больше перестаёт интересовать русских крестьян. Многие не знают ни одной молитвы, ни праздника, ни значения креста, словом – ровно ничего», – писали из глубинки главе Синода Победоносцеву. «Во время проповеди все почти уходят из церкви, – жаловался деревенский батюшка. – Есть что-то такое в православной церкви, что не удерживает членов её при ней, но таки прямо отталкивает их от себя». 

Впрочем, доискаться до причин было нетрудно. Архангельский губернатор Гагарин, которого упрекнули за слишком большое число раскольников в его губернии, в ответ нарисовал правдивую картину разложения священников: «Может ли народ смотреть на духовенство с уважением, когда то и дело слышно, как один священник, исповедуя умирающего, похитил у него из-под подушки деньги, как другого вытащили из непотребного дома, как третий окрестил собаку, как четвёртого во время богослужения дьякон вытащил за волосы из церковных дверей? Может ли народ уважать священников, которые не выходят из кабака, пишут кляузные просьбы, дерутся крестом, бранятся скверными словами в алтаре?» 

Взятки, пьянство, разврат проникли и в среду высшего духовенства. «Разве не победа врат адовых над церковью… наши холопствующие архиереи, разъезжающие в каретах… и призывающие к погромам? – восклицал настоятель московского храма Николая Чудотворца на Ильинке отец Валентин Свенцицкий. Многие честные священники покидали церковь, искали спасения в социализме: на всю страну «прославился» архимандрит Михаил (Семёнов), который вступил в Трудовую народно-социалистическую партию и выпускал революционные агитки.

«Как обновить наши церковные силы?» – горько вопрошал философ Владимир Соловьёв. Окутанная нелёгкими раздумьями, поражённая множеством пороков, встретила церковь величайшие испытания в своей истории.

…Один из главных героев нашего рассказа – представитель той богатырской породы, которая прославила русское монашество именами Пересвета и Осляби. Когда уроженец Полтавской губернии Антонин Грановский переберётся в Первопрестольную, его будут называть самым высоким человеком в Москве, а он сам будет с гордостью добавлять о себе: «На два вершка выше Петра Великого». Плечистая фигура, борода лопатой и лицо свирепого араба. Никто не мог сказать, какие душевные муки заставили 25-летнего мужчину принять монашеский постриг. В академии он возмущал начальство загадочными поступками – по вечерам бросал на постель клобук, рясу и чётки и ночи напролёт шлялся по городу. Несмотря на эти странности, прямой до грубизны и блестяще образованный монах вскоре обратил на себя внимание церковного руководства – его перевели в Москву, назначив смотрителем Донского монастыря.

Вскоре он озлобил против себя весь монастырь дикой выходкой – завёл у себя медвежонка: зверь залезал в трапезную, опустошал горшки с кашей, ревел, мешая певчим, и драл богослужебные книги. Антонин поздравлять духовных лиц с Рождеством ходил вместе с любимцем. Однажды, не застав у себя управляющего Синодальной конторой, оставил ему карточку: «Иеромонах Антонин с медведем». Взбешённый сановник пожаловался Победоносцеву, но тот замял дело – Грановскому многое прощали за его выдающийся ум. Его перевели инспектором Тульской семинарии, и тут он вдруг показал себя редким держимордой: ночью врывался на квартиры семинаристов, рылся в их сундуках, устраивал допросы: что читаете, во что верите? Ненавидевшие его семинаристы решились на теракт – напихали в полено пороху и подложили Антонину в печку. Рвануло без хозяина – он обедал у кого-то.

Чувствовалась в этом человеке духовная мука – порой он запирался у себя и часами лежал в темноте, стеная на весь коридор. Впрочем, лёд его одиночества однажды как будто растаял. Как-то Антонина пригласили на Святки в Варшаву. Компания тут подобралась на удивление тёплая. Душой общества был будущий патриарх и новомученик российской церкви Тихон – в ту пору молодой епископ, собиравшийся в Америку окормлять алеутов. Здесь-то Антонин и раскрылся, стал рассказывать, что его гнетёт: в церкви нет больше святости, она бесполезный для общества нарыв. Даже шутки его были всё про то же – про неверие: во время постной трапезы вдруг выкрикнул: «А котлетки-то были телячьи…»

Но вот Святки кончились, Тихон уехал в Америку. Антонина, возведённого в сан архимандрита, отправили на Амур, ректором Благовещенской семинарии. Тут он снова помрачнел и вскоре выкинул новый фокус: когда на Пасху в семинарию приехал губернатор, без объяснений отказался его благословить. Пока возмущённый губернатор писал церковному начальству, Антонин покинул семинарию и самовольно приехал в Петербург, огорошив Синод: «Не могу больше!» Ослушание было возмутительное, но столь крупную фигуру нельзя было мариновать без дела: Антонина назначили епископом Нарвским. 

Многочисленные недоброжелатели шептались: тут-то он и показал своё нутро – не захотел нести свой крест в глухомани, в столице-то веселей. Что и говорить, Грановский и вправду не мог тихо нести свой крест: любил быть в центре событий. Черта, которая окажется свойственной многим обновленцам. Многие его товарищи по Киевской академии утверждали, что и духовную карьеру он выбрал только из тщеславия, в душе смеясь над монашеством…

Наступил год начала Первой русской революции – 1905-й, и Грановский стал творить совсем уже непозволительные вещи – на гибель русских моряков в Порт-Артуре отозвался речью, где намекал на бездарное командование войсками, а когда Гапон привёл рабочих под пули, опубликовал в «Новом времени» статью о том, что самодержавие есть дьявольское ухищрение, а демократическое разделение властей – отражение Святой Троицы на земле. Жажда внимания, которой он страдал, наконец-то была удовлетворена: протестующие против правительства священники становились популярными фигурами. 

Гапона носили на руках Горький и Савинков, а Грановский сдружился с философом Розановым, называвшим его «наш Левиафан». Вскоре Антонин самовольно перестал величать императора «самодержавнейшим» на службах. Ему нравилась эта роль ветхозаветного пророка Исаии, обличающего нечестивую власть. Когда волнения в стране пошли на убыль, ему припомнили все грехи – по личному повелению Николая II его сослали в Сергиеву пустынь с запрещением покидать её пределы. Лишь незадолго перед Первой мировой войной его выпустили на волю, будто мятежного поэта, услав на Кавказ, – назначили епископом Владикавказским и Моздокским. Отслужив три года, Грановский попросил его уволить, сославшись на болезнь. В 17-м году он бродил по московским улицам в рваном подряснике, спал, точно босяк, на скамейках. Революционные потрясения почти не вызвали у него интереса.

Между тем ноябрь 1917 года отметился нежданным событием – на Руси восстановили патриаршество, отменённое ещё Петром Великим. Церковь перестала быть министерством: слепой схимник Алексий опустил дрожащую старческую руку в урну и, порывшись среди бумажек, достал жребий с именем нового главы православных. Им стал давний знакомец Грановского – Тихон, к тому времени митрополит Московский.

Большевики ждали от церкви пассивности, безмолвия – вскормленные молоком марксизма, видели в ней отживший институт, который доселе держался лишь благодаря царизму. И, точно пушечным выстрелом, оглушила новую власть анафема, которую новоиспечённый патриарх наложил на всех участников начавшейся гражданской войны. «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы, – возглашал он в послании. – Ведь то, что творите вы… поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей…» 

От Тихона досталось и самому Совнаркому: «Целый год держите вы в руках своих государственную власть… но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу...» Отклик, который эти слова вызвали в народе, неприятно поразил большевиков: они увидели, что церковь – всё ещё мощная сила.

И это при том, что признать её владыкой Тихона соглашались далеко не все. Из разных концов страны доносились слухи об удивительных, невиданных от века ересях. Бывший архиепископ Пензенский Путята, лишённый сана за разврат, придумал «Свободную народную церковь», считавшую революцию исполнением библейских пророчеств о царстве Божием. Подобно русским князьям, которые, позабыв о совести и узах родства, в старину приводили из Орды на родичей карательные отряды «поганых», Путята приходил на собрания духовенства в сопровождении милиции, которая после уводила всех, кто отказывался признать его своим архиепископом. 

Другой новейший еретик, скандально известный монах Илиодор, некогда пытавшийся оскопить ножницами Распутина, дабы спасти от «святого чёрта» Россию, и вынужденный за это бежать от государева гнева за границу, теперь обосновался в Царицыне, объявив себя единственным настоящим патриархом. Знаменитый на всю Россию черносотенец, он пел осанну «красным славным орлам, выклевавшим глаза самодержавию».

Большевики все эти опыты поощряли, хотя и посмеивались над ретивыми священнослужителями. Когда группа провинциального духовенства обратилась к Ленину с просьбой избавить их от «унизительной внешности» ­­– разрешить стричь те самые «локоны», Ильич шутил: «Эти люди принимают меня за парикмахера!» Лоб в лоб с православной церковью большевики сталкиваться пока опасались, но попыткам разорвать единое одеяние церкви на клочки всемерно сочувствовали. То, что пока совершалось резвыми энтузиастами, скоро станет государственной политикой.

Бог для декадента

Считая церковь обречённым на отмирание пережитком, большевики сперва собирались побеждать её не насилием, а словом. Нарком просвещения Луначарский устраивал публичные диспуты, где прогрессивные священники боролись за внимание толпы с красными агитаторами. На одной из дискуссий, проходившей в петербургском Тенишевском училище, комиссар вероисповеданий Шпицберг готовился спорить со священником – молодым, черноглазым и пылким. Собравшиеся в училище рабочие и солдаты роптали: к чему нам слушать попа? На сцену выпрыгнул матрос, обвешанный пулемётными лентами, и заорал: «Бог? Ваш Бог негодяй! Его расстрелять надо!» – и пальнул бы прямо в оратора, если бы собравшиеся его не удержали. Священник продолжал говорить, будто бы и не видел нагана, которым размахивали у него перед лицом, и толпа вдруг почувствовала симпатию к нему. 

Служитель культа восклицал: «Расшифруйте современный экономический термин «капиталист»… Это будет тот богач, который, по Христу, не наследует вечной жизни. Переведите слово «пролетариат» на евангельский язык, и это будут те меньшие, обойдённые Лазари, спасти которых и пришёл Господь». Речь закончилась под оглушительные аплодисменты. «Были бы все священники как этот!» – восклицали слушатели, из уст в уста передавая имя оратора: отец Александр Введенский.

Кто же он, этот человек, который сыграет одну из главных ролей в рождении обновленческой церкви? Поговаривали, что дед Введенского, псаломщик Новгородской епархии, был крещёным евреем. Как бы то ни было, Александр унаследовал от него тот облик восточного мага, который так очаровывает толпу в священнике. Дед, человек необузданный в пьянстве, весной потащился по льду через Волхов да в реке и остался. В семье рассказывали, что, цепляясь за лёд, псаломщик читал себе отходную. 

Гимназист Саша был необуздан в другом: соученики хохотали, глядя, как «неврастеник» молится в церкви, порой содрогаясь от рыданий. В девять лет он прочёл запрещённый роман «Воскресение» и писал автору в Ясную Поляну, споря о таинстве евхаристии. Уже учась в Петербургском университете, начитанный и смело рассуждающий о религии юноша стал частым гостем в салоне Мережковского и Гиппиус. Пытаясь понять, почему интеллигенция живёт без Бога, студент опубликовал в газете «Русское слово» анкету о вере и неверии. На необычную анкету откликнулись тысячи людей.

В двадцать три года Александр женился по страстной любви на дочке провинциального предводителя дворянства, а затем удивил девушку решением стать священником. Экстерном сдал курс Духовной академии – дело по плечу разве что вундеркинду. Но известность сыграла с ним дурную шутку: архиереи не хотели рукополагать его, боясь, что он собирается скомпрометировать церковь. Наконец, епископ Гродненский назначил его священником в один из полков, стоявших на границе. Через месяц грянула Первая мировая. Уже во время первой литургии Введенский отличился – стал читать текст Херувимской песни на декадентский манер, с подвыванием. Епископ закричал: «Немедленно прекратить!» 

Впрочем, Введенский заслужил его уважение – два года честно возглашал слово Божие по окопам. В конце войны епископ добился его перевода в Петроград – священником элитного Николаевского кавалерийского училища. Здесь Введенский сдружился со своим тёзкой – дедом знаменитого киномушкетёра Александром Боярским. Два друга представляли собой яркую пару – худощавый истерик Введенский и чернобородный «рабочий батюшка» Боярский, проводивший на заводах беседы о вере и социализме. 

Обитая в квартире на Гороховой улице, прямо напротив дома, где в то время устраивал кутежи Распутин, они часами обсуждали: как спасти церковь? Есть и силы, и воля, но как побороть битых молью владык? В квартире регулярно собирался кружок передовых петроградских священников.   

Вскоре после Февральской революции Введенского и Боярского вдруг вызвали на фронт, в Ставку верховного главнокомандующего. Трепеща – неужели наговорили себе на приговор? – революционные священники вошли в кабинет генерала Алексеева. Осанистый генерал поднялся с места: «Армия разложена полностью. Одна из наших надежд – это вы, духовенство. Вы идёте на подвиг, потому что мы не можем гарантировать даже вашу безопасность». Введенского и Боярского бросили в одну из самых бунтарских фронтовых частей. 

Александр говорил с необычайным жаром: при царизме я отправил бы вас по домам, а теперь призываю идти в бой за нашу свободу! Был момент, когда казалось: вот-вот солдаты его растерзают. И вдруг – взрыв аплодисментов. Священников качали на руках с такой силой, что видевший сцену местный ксёндз был в ужасе – какую страшную смерть изобрели!

В Москву Введенский вернулся знаменитостью: его пригласили во Временный совет республики представителем от духовенства. Каждое его выступление вызывало бурю: Введенский приходил на заседание в толпе эсеров и анархистов, требовал немедленного введения социалистической республики. Черносотенцы кричали: «Шут гороховый!», большевики жмурились от удовольствия. И хотя священник был далёк от методов террора («Любовь – пусть это будет тот динамит, который взорвёт всю неправду социальной действительности!» – провозглашал он), большевики чувствовали, что этот человек будет им весьма полезен. Тем более что он восхищал и их прямых врагов. «Появился совсем новый тип священника, – писала мать барона Врангеля, – молодые… подчас с университетским образованием. 

Особенно выделяется… отец Александр Введенский. За ним ходят толпы народа. Проповеди его своеобразные. Много тепла, сердечности, дружественности… под впечатлением его слов озлобление смягчается». Боярский был гораздо конкретнее – опубликовал программу переустройства церкви: нет войне, равноправие женщин, труд как основа жизни, обобществление всей земли…

После Октябрьской революции Введенский принялся наводить мосты с новой властью – зачастил в Смольный, встречался с Зиновьевым, излагая ему проекты церковного переустройства. Зиновьев хвалил гостя, но никаких практических шагов не предлагал. Большевики пока не знали, что делать с церковью. Слыша глухое роптание священников, он, разумеется, понимал, что духовенство будет непримиримым врагом Советской власти. Но повода для открытого сражения пока не было.  

Голод и вера

Впрочем, скоро повод сыскался. Голод в Поволжье, спровоцированный военным коммунизмом, заставил правительство искать неординарные способы пополнения бюджета. Максим Горький, поражённый апокалиптическими картинами бедствия, писал: «Умирающих от голода… до 25 миллионов… бросили деревни и куда-то едут... Вокруг Оренбурга, Челябинска и других городов – табора голодных. Вываривают старую кожу, пьют бульон, делают студень из копыт… дети мрут тысячами». 

Горький отправлялся за помощью в капиталистическую Европу, а Центральная комиссия помощи голодающим (Помгол), чьим председателем был Калинин, нашла подлинный клад в самой России – ценности, принадлежащие церквям и монастырям. Помимо тактической задачи – получить за просто так тонны драгоценностей, была и стратегическая – подорвать могущество церкви. Патриарх настаивал: все пожертвования должны быть добровольными, а предметы, используемые на службах, жертвовать и вовсе нельзя! 

Когда большевики приступили к «сравнительно честному отъёму» ценностей, на местах начались ожесточённые стычки. В Шуе толпа защитников церкви разоружила красноармейцев, прибывших выносить иконы и золото; прибывшее подкрепление уложило из пулемёта четверых верующих.

Будущие лидеры обновленчества стыдились скаредности Тихона. Введенский на мероприятии Помгола бросил на блюдо для пожертвований свой серебряный наперсный крест. Бедствия страны пробудили из небытия Грановского, который со страниц «Известий» поминал царя Давида, насытившего голод спутников жертвенными хлебами. Совнарком гладил «приемлющих» по головке – Грановского вызвал Калинин, введя его в состав ЦК Помгола. Тут в неформальном клубе прогрессивных священников появился новый человек – Владимир Красницкий. «Хотел бы я знать, откуда взялся этот тип, – вспоминал впоследствии Введенский. – Никто из нас его не знал, вдруг появляется на нашем совещании – зачем? Оказывается, он что-то там тоже собирает». 

На фоне интеллигентных Введенского и Грановского курносый, похожий на крепкого хозяйственника священник Красницкий выглядел человеком новой, невиданной формации. Факты, которые узнавали о нём обновленцы, были один удивительней другого: до революции Красницкий был убеждённейшим черносотенцем, членом «Союза русского народа», а после Октября было покинул священное сословие, переучившись на счетовода в Петроградском комиссариате продовольствия. 

На свет божий его вытащили чекисты, для какой-то таинственной цели убедив его снова надеть рясу. Красницкий был противен обновленцам, но в то же время необходим: он был на короткой ноге с Тучковым – главой 6-го отделения ГПУ, курировавшего религиозную политику.

Умный, приятный в общении Тучков был ласков с ратовавшими за социализм священниками: подолгу с ними беседовал, уверял, что вскоре у них появится возможность провести реформы. Тучков пригласил их быть экспертами на начавшемся в Москве процессе над священниками, мешавшими выносить церковную утварь. На суде, устроенном в помещении Политехнического музея, давал показания сам патриарх: следователь пытался сбить его вопросами, заставить признать, что подсудимые действовали по его указке. 

Потом заговорили приглашённые эксперты. Грановский загремел на весь зал: «Милости хочу, а не жертвы!» Домой эксперты отправились с чувством выполненного долга. И лишь на следующий день узнали, что суд приговорил одиннадцать обвиняемых к высшей мере социальной защиты – расстрелу.

Введенский метался по комнате, ломая руки. Постаревший за один день Грановский обивал пороги ВЦИКа, пытаясь заступиться за осуждённых. Правительство пошло навстречу – расстреляло лишь пятерых. Красницкий возражал упрекавшим его горе-экспертам: виновато не ГПУ, а патриарх, если б он не призвал верующих сопротивляться реквизиции, ничего бы не было. Уверяя, что Тучков сам льёт слёзы о жертвах Тихоновой жадности, поп-счетовод рассказал о планах ГПУ дать широкие права обновленческому движению. Чтобы реформа церкви началась, нужно лишь уговорить ретрограда Тихона уйти.

Майской ночью к Троицкому подворью, где находился в заключении патриарх, подъехал автомобиль. Из него вышли четверо священников, среди них – Введенский и Красницкий. Они поднялись по тускло освещённой лестнице. Тут вдруг с одним из священников случился приступ необъяснимого страха: «Нет, я не пойду, идите вы!» Презрительно хмыкнув, его спутники в сопровождении сотрудников ГПУ ввалились в кабинет патриарха. Усевшись за стол против разбуженного внезапным появлением гостей Тихона, они заговорили. 

Красницкий напомнил патриарху и про анафему на большевиков, и про его послание, призывавшее прятать церковное имущество, и про то, как он плеснул масла в огонь гражданской войны, отправив свергнутому императору в Екатеринбург своё благословение. Затем взялся за дело Введенский – заливаясь соловьём, убеждал патриарха, что после его ухода в церкви наступит мир. Патриарх отвечал: нет, нет и нет. Дрогнул лишь под конец – выйдя в другую комнату, вынес визитёрам письмо на имя Калинина, где соглашался на время своего заключения назначить местоблюстителем кого-нибудь из митрополитов. Усталые, но довольные, обновленцы отправились восвояси.

Они не знали всей правды, но могли догадываться. Когда начались побоища между реквизиторами и верующими, Ленин предложил временно приостановить изъятие. Однако Троцкий ободрил вождя пролетариата, предложив ему план разгрома церкви. 

План этот, поражающий своей бесстрастной лаконичностью, сейчас читается словно заклинание злого духа. «1. Арест Синода и патриарха признать необходимым, но не сейчас, а примерно через 10–15 дней. 2. Виновных шуйских попов и мирян – трибуналу в недельный срок (коноводов – расстрелять). 3. В течение этой же недели поставить процесс попов за расхищение церковных ценностей. 4. Печати взять бешеный тон, дав сводку мятежных поповских попыток в Смоленске, Питере и пр. 5. После этого арестовать Синод. 6. Приступить к изъятию во всей стране». Ленин пришёл в восхищение.

Вскоре в печати появилось обращение «Верующим сынам Православной церкви России», подписанное Грановским, Красницким, Введенским и дюжиной их соратников. «Братья и сёстры во Христе! – писали они. – По воле Божьей в России существует Рабоче-Крестьянское правительство». Далее обновленцы выражали верность революции и требовали немедленно созвать собор для суда над приспешниками патриарха. Одним из них стал митрополит Петербургский Вениамин. 

До революции Введенский был его любимцем – Вениамин даже был крёстным отцом одного из его сыновей. Введенский был убеждён, что Вениамин поддержит «Живую церковь». Но вышло иначе: митрополит отказался признать церковный переворот законным. Тогда Введенский явился к нему в сопровождении чекистов – правда, не удержался от того, чтобы по привычке подойти к бывшему своему другу и покровителю под благословение. «Отец Александр, мы же с вами не в Гефсиманском саду», – поморщился владыка.

Процесс над Вениамином и другими не признавшими переворот протоиереями проходил в Петроградской государственной филармонии. Введенский готовил речи, но выступления на процессе не задались. Когда он шёл на первое заседание, за ним погналась с диким воплем толпа, и проповеднику пришлось улепётывать по Невскому в белом подряснике и плисовых сапогах, на ходу прыгая на подножку трамвая. А после вдохновенной речи на заседании, когда публика спускалась по лестнице, около дверей раздался истошный крик и звук падающего тела. То какая-то женщина бросила Александру в голову булыжник. Пострадавшего увезли в карете скорой помощи, а Красницкий тут же тиснул в журнале статью с заголовком: «Первомученик Живой церкви». 

Инцидент оказался очень на руку судьям: судьи трактовали покушение как акт террора со стороны «тихоновцев» и быстро приговорили обвиняемых к расстрелу. Обновленцы вдогонку отлучили их от церкви.

Священники-обэриуты

Но что же должно было прийти на смену старой церкви? Верующие, в возмущении рвавшие газеты, вскоре прочли о невиданной православно-большевистской химере – «Живой церкви». Её вождь Красницкий, сумевший оттеснить недавних соратников на второй план, откровенно заискивал перед большевиками. Даже центральные органы «Живой церкви» были созданы по образу и подобию большевистских: роль ВЦИКа играло ВЦУ – Высшее церковное управление, перебравшееся в Троицкое подворье. Совнарком сумел надавить даже на Константинопольского и Александрийского патриархов, заставив их признать новую церковь законной: патриархи боялись, что Советское правительство сговорится с победившим в Турции Ататюрком и тот упразднит их власть. 

Но в самой России духовенство признавать какое-то там ВЦУ не собиралось: на встречах со священниками православной церкви обновленцев в лицо называли убийцами. Красницкий, впрочем, не смущался: открыто хвалился своей дружбой с ГПУ, упекая несговорчивых на нары. По всей России архиереев, поставленных Тихоном, меняли на лояльных к руководству «Живой церкви». Радостные обновленцы ласково называли Тучкова «наш игумен», он сам в шутку именовал себя «обер-прокурором советского синода».

На первом съезде «Живой церкви» Красницкий, присвоивший себе титул протопресвитера, показывал собравшимся документы, едва ли не графики. «Если бы не ряса и наперсный крест, могло бы показаться – хозяйственник из треста делает доклад на производственном совещании», – ехидно писал современник. Красницкий живописал, как касса церкви будет пополняться доходами с кладбищ и свечных заводов. Вождь чётко объяснил, кто может быть прихожанином новой церкви: те, кто признаёт справедливость революции и лоялен к Советской власти.

Съезд оскандалился на всю Москву. «Из мертвецов свечи делать будут», – передавала молва. «Вся Россия пляшет нэпа, пляшет нэпа Наркомфин, залихватски пляшет нэпа с дьякониссой Антонин», – распевали частушечники в популярном среди нэпманов московском кабаре «Не рыдай» на Кузнецком Мосту. Пресвитер-счетовод сумел оттолкнуть от себя даже ближайших сподвижников. Когда Введенский в кулуарах надоедал ему предложением еженедельно устраивать всеобщее причащение: «Пусть Христос призывает к себе людей!» – Красницкий оглушил его грубым: «Ах, подите вы с вашим Христом!» А когда пресвитер обрушился на чёрное духовенство, назвав монахов эксплуататорами, Антонин, один из немногих обновленцев, кто был посвящён в митрополиты до революции, показательно покинул съезд.

Наступили весёлые времена: священники, перешедшие в обновленчество, коротко стриглись, носили светскую одежду, открыто появлялись не только в рабочих клубах, но и в кабаках: благо отличить их от простых смертных было уже трудно. Газетчики не уставали описывать из разных концов страны удивительные случаи. В Саратове обновленческий батюшка водил прихожанок в кино на протазановскую «Аэлиту»: гладил по коленке, рассуждая о том, что Христос приходил не только к людям, но, вероятно, и к жителям других планет. В Иванове нашли живоцерковника-многоженца, в Нижнем Новгороде бывший монах, заручившись помощью команды пожарных, пытался реквизировать имущество одной из церквей на личные нужды. Карикатуры на обновленцев регулярно рисовал «Крокодил».

На словесные сражения обновленцев с наркомом просвещения Луначарским по-прежнему собирались толпы народа: люди того времени воспринимали диспуты как некие рэп-батлы. Гаррипоттеровский шрам на лбу, оставшийся после нападения богомольной старухи, добавил Введенскому узнаваемости. Проповедник тонко хохмил: «Не принимайте к сердцу наши споры. Просто мы не сходимся в решении некоторых вопросов. Например, Анатолий Васильевич считает, что человек произошёл от обезьяны. 

Ну что ж, каждому его родственники лучше известны». Грановский был грубее: что с того, что медики не могут найти в теле душу – если хирург возьмётся препарировать ваш мозг, товарищ Луначарский, ведь он в нём и ума, пожалуй, не найдёт? Наркомпрос посмеивался, называя религию духовным онанизмом. Тональность отношения к священникам неуловимо менялась.

Антонин успел создать собственную организацию – «Союз церковного возрождения». На проповедях он называл Красницкого жандармом в рясе. Его церковь в глазах духовенства выгодно отличалась от «треста» живоцерковников: Антонин рукополагал в священники врачей, учителей, рабочих, крестьян-середнячков, «начитанных в божественном». Вскоре в России было уже не две, а три остро ненавидевшие друг друга обновленческие церкви: Введенский, было примкнувший к Грановскому, разругался с ним по всё тому же пункту о женатых епископах и основал «Союз общин древнеапостольской церкви» (СОДАЦ). 

Женатого Введенского поставили епископом Крутицким, а разводиться он не собирался: даром что то и дело попадал во всякие романы и романчики, не в силах был противостоять волочившимся за ним хвостом духовным дочерям. Обновленцы вполне в духе времени жили по принципу «твори, выдумывай, пробуй» – подобно рапповцам или обэриутам. Догмы и обряды для них были чем-то вроде конструктора. Антонин сочетал новаторство с любовью к ветхозаветной старине: ссылаясь на ранних христиан, вынес из алтаря Святой престол, преподал мирянам евхаристию прямо в руки, перевёл литургию на русский язык довольно дубовым языком. Введенский ставил девушек певчими в церкви.

Если в «Живой церкви» состояли в основном беззастенчивые карьеристы, то в «Союз» подались толпы растерявшихся «тихоновцев». Церковь Антонина росла, как снежный ком: те, кто ещё вчера называл его убийцей и прохвостом, теперь при встрече целовали ему руку. Красницкий по привычке побежал к Тучкову: скорей, скорей в кутузку этого контрреволюционера! И услышал удивительный ответ: органы власти не имеют права вмешиваться в церковные дела… Цель, поставленная Троцким, была достигнута руками доверившихся большевикам обновленцев. Церковь была разорвана в клочки, и нанести удар по ней было теперь куда проще, чем два года назад.

С конца 1923 года Советское правительство начало активную кампанию по искоренению религии как таковой. ГПУ, по-прежнему курировавшее ВЦУ, одновременно отторгло от неё всех сочувствующих: второй съезд обновленцев прошёл в вакууме.

Антонин всё сильнее мрачнел, глядя на размах пропаганды против религии. Даже ходить по улицам Москвы становилось настоящей мукой. Вот на плакате поп пытается охмурить отталкивающую его молодую женщину: «Тянет поп к прежнему, да где ж ему!» Вот новый номер газеты «Безбожник». А вот объявление: красноармейцы устраивают в клубе «суд над Богом». Грановский страдал не только душевно – врачи обнаружили у него рак мочевого пузыря. Тяжёлая операция не помогла: Антонин умер в январе 1927 года, не увидев ни массовых расстрелов священников, ни исчезающего в поднятой взрывом туче пыли храма Христа Спасителя. Перед смертью он безуспешно пытался примириться с православной церковью.

А вот Введенскому предстояло увидеть эту картину воочию: он уже несколько лет служил в главном храме страны. Из-за того, что церковь была отделена от государства, денег порой не хватало даже на свечи. Александру даже пришлось перевести храм на хозрасчёт: утром в нём совершались богослужения, а после обеда он превращался в платный музей, куда ходили любопытные иностранцы. Постановление о сносе храма ввергло его в уныние. Обновленцы всё яснее видели, что Советская власть их обманула. Ударом стал арест Боярского – его расстреляли в 1937 году ни много ни мало за пособничество фашизму.

Ещё в конце 20-х, видя восхождение Сталина, предусмотрительный Введенский начал вести дневник – с нарочитой пометкой «Только для самого себя», а в действительности – на случай, если за ним придут. На страницах дневника он превозносил до небес вождя («Грандиозная фигура Сталина вызывает моё восхищение. Я его нередко вижу во сне. Какая сила! Я радуюсь, что он победил Бухарина, как в своё время Троцкого») и сочинял целый роман-донос на других обновленцев и нераскаявшихся «тихоновцев» («Да, я глубоко верю в Бога. Но как немного церковников, действительно искренне верящих в дело коммунистического строительства!»).

Колеблясь вместе с линией партии, Введенский не забывал о делах насущных: расставшись с первой женой, вторично женился. Семейная жизнь не задалась – во многом потому, что отец Александр жил в ощущении постоянного страха. Вот лишь один случай: в 1937 году, среди ночи, раздался звонок в дверь. Введенский и накрученные им домашние в полуобморочном состоянии начали жечь какие-то бумаги. 

Едва сумев одеться, хозяин наконец открыл дверь – чтобы узнать, что это одна из его прихожанок, заболев, послала за духовником… И проповеднический его дар как в воду канул. «Все проповеди, которые произносил Введенский после 1936 года, оставляли досадное и тягостное впечатление: вдруг погас огненный темперамент, исчезли гениальные озарения и дивные взлёты – на кафедре стоял заурядный священник, который неимоверно скучно излагал всем известные истины», – вспоминал его знакомый.

Введенскому не дано было знать, что судьба уготовила ему краткое возвращение к славе: так тонущий человек на мгновение показывается из воды, чтобы затем уйти на дно. Когда началась Великая Отечественная, испуганное Политбюро спешно дёргало за все рычаги, которые могли бы поднять в людях патриотическое чувство. Введенского вдруг вызвали в Кремль и обнадёжили титулом «первоиерарха православных церквей в СССР» с титулом «святейшего и блаженнейшего великого господина и отца». 

У Александра снова закружилась голова. «Мне дали почти неограниченные полномочия!» – хвастался он. Но обновленческая церковь была обречена. Вывезенный в эвакуацию в Ульяновск, Введенский как мог напоминал о своём существовании Сталину. Даже прибегнул к старому трюку – отправил на нужды армии и страны свой усыпанный изумрудами архиерейский крест, известив об этой жертве вождя. Тот поблагодарил его, назвав в письме не «первоиерархом», а просто «Александром Ивановичем», – отец всех народов уже взял курс на примирение с православной церковью.

После восстановления Московского патриархата обновленцы массово возвращались в «тихоновскую» церковь, которую когда-то так яростно проклинали. После Победы с повинной головой отправился туда и сам Введенский, но в ответ выслушал, что его готовы принять лишь мирянином. И даже в должности профессора недавно открытой духовной школы отказали, издевательски предложив место рядового сотрудника журнала Московской патриархии. Введенского разбил паралич, его покинула жена. Через год он умер.

Его похороны оставляли впечатление шутовской свадьбы. У гроба рыдали две жены и любовница покойного. Собравшиеся сомневались: уместно ли осенять себя крестным знамением или нет? Вдруг двери распахнулись и в зал, точно никем не званная злая фея, вошла Александра Коллонтай. В чёрном платье, с орденом Ленина на груди, встала она рядом с плачущими вдовами Введенского.

Странен и страшен был конец всех участников этой истории. Едва пережив Боярского, умер Красницкий: тяжёлый грипп спас его от ГУЛАГа. Впору вспомнить анекдот: «Священника, отрицавшего теорию Дарвина, убил и съел более приспособленный священник». Да, естественный отбор творился прямо на глазах – точно пауки в банке, съели друг друга. 

Дольше всех прожил Тучков, пережив и Введенского, и Сталина, он скончался подобно Грановскому – от неоперабельного рака. Перед смертью он позвал к себе священника из восстановленной РПЦ и, говорят, причастился. Подстраховался неверующий – знал, что, если он ошибся и существуют и высшее правосудие, и жизнь за гробом, долго ему придётся брести чрез адские долины.