Противостояние империи и республики

Как бы ни шокировала практика революции, недобросовестно отрицать, что революция была затребована бесправным существованием подавляющей массы народов континента: Россия – это не страна, это континент размером с Африку.

Программу изменений «от империи к республике» Россия реализовала в ХХ веке прежде других стран; впрочем, этот переход случался в истории и прежде, никогда не был успешным. Очередную попытку именуют «марксизмом».

Русский революционный проект опирается на учение Маркса, хотя практика революции марксизм исказила, а Маркса революционеры читали выборочно или просто не читали. Культурная генетика сильнее абстрактной идеи: Маркса интерпретировали по-разному в Германии, в Италии, в России, в Китае, на Кубе, в Камбодже. Сам Маркс не узнал бы своё учение в практике так называемых марксистов. Впрочем, Ленин нашёл выход из противоречия: «Марксизм не догма, а руководство к действию».

Октябрьская революция обязана своей реализацией прежде всего Владимиру Ленину, человеку фанатичной страсти и того качества, которое и Маркс называл своей отличительной чертой, – «единству цели». Ленину требовался рычаг, чтобы перевернуть крепостной континент; этим рычагом стал марксизм. В процессе переворачивания рычаг сломался.

Пока лава не вырвалась на поверхность, Ленину казалось, что декретами и указами можно течение революционной лавы направить; однако реальность вышла из-под контроля стремительно. Революция зажила своей жизнью, растекаясь по континенту и по планете. В России процессом стали управлять персонажи, далёкие от марксистских идеалов. Центральным пунктом рассуждений Маркса является постулат свободной воли каждого человека; ради освобождения труженика Маркс свою утопию и написал, развивая гуманистические концепции Ренессанса – Лоренцо Валлы и Эразма Роттердамского. Маркс утвердил основания для построения республики равных; но Сталин и аппаратчики Коммунистической партии Советского Союза гуманистами не были – и они построили империю.

Ленин умер, не успев увидеть плодов революции, но то, что случилось с планетой в последние сто лет, произошло по причине Великой Октябрьской революции, задавшей вектор социальной истории на огромном континенте Россия; а уж как гуляла стрелка компаса – это другой вопрос.

Мир обязан русской революции идеей свободных республик и деколонизацией; мир также обязан русской революции тоталитарными режимами и лагерями. Благодаря революции идея равенства получила новый импульс, но в то же время процессы, порождённые революцией, дали новые силы империализму. Как это сочетается – понять непросто.

*

Английский историк Эрик Хобсбаум отсчитывает ХХ век с 1914 года, с Первой мировой. Но возможен иной отсчёт: столетие начинается в 1917 году, открывается Октябрьской революцией.

Казалось, что история всего человечества с этого момента станет демократической, с империями покончено навсегда; то обстоятельство, что демократии в истории мира случались и прежде, перетекая в тирании и олигархии, не рассматривалось. 11-й тезис Марксовой работы о Фейербахе «философы до сих пор лишь объясняли мир, а надо мир переделывать» в устах людей, далёких от философии, звучал грозно. Как и прочие положения марксизма, эта фраза была тоже вырвана из контекста недобросовестными чтецами и стала означать отрицание философии как познания; Маркс ничего подобного в виду не имел. Изменить мир он предполагал изменением сознания, а вовсе не насилием. Насилие – повивальная бабка истории, это так; но повивальная бабка сама не даёт жизни новорождённому, требуется ребёнка зачать и выносить – и повитуха здесь не поможет.

 «Удалась революция или нет... люди с большим сердцем всегда будут ее жервами» - Генрих Гейне

Знаменитое выражение «экспроприация экспроприаторов» (как и прочие цитаты, эти слова вырваны из контекста даже не всего текста, но из короткого предложения) означало лишь то, что настанет время, когда капиталистический способ производства сам себя исчерпает, и вот тогда капитализм съест сам себя, станет жертвой алчности, и произойдёт экспроприация экспроприаторов.

Маркс хотел спасти людей от унижения капитализмом – нравственное сознание не могло смириться с тем, что люди используются другими людьми как инструмент для извлечения прибавочной стоимости продукта. В сущности, это возмущение нисколько не уникально, христианская религия и философия Просвещения говорят о том же самом. Христос утверждал, что «суббота для человека, а не человек для субботы», а категорический императив Канта не допускает использования другого человека как средства достижения своих целей: следует относиться к человечеству в целом, в своём лице и в лице другого человека как к цели в самом себе. 

Человечество и каждый человек и есть цель. В этом отношении ключевая посылка Коммунистического манифеста («свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех») является сугубо кантианской и сугубо христианской моральной заповедью.

Ленин в своём сочинении «Три источника и три составных части марксизма» не упоминает ни Канта, ни Христа, ни Данте, тогда как именно они и являются прямыми предтечами утопии марксизма. Ссылка на великого флорентийца в предисловии к «Капиталу» не случайна – глобальный проект Маркса сопоставим с христианской монархией, предложенной изгнанником Данте как лекарство миру. Маркс, будучи сам эмигрантом и скитальцем, отождествлял себя с Данте напрямую. И он вовсе не отрицал значения религии – напротив; просто он придумал новую религию братства и человеколюбия. И это изменение Завета было радикальнее того, что предложил в своё время Лютер.

В своём школьном сочинении «Единение верующих с Христом по Евангелию от Иоанна» Маркс написал, что единение с Иисусом состоит в обращении к братьям нашим, «за которых Он также принёс себя в жертву». То, что Маркс ощущал себя новым мессией («не мог повернуться спиной к страданиям человечества»), ему часто ставят в вину как свидетельство непомерной гордыни. 

В то время как для самого философа, как, например, для Мора или Кампанеллы, это было единственно возможным поведением. Он был пророком, а уж как повернулось его пророчество в России – он не узнал. То, что христианская религия может стать оправданием трибуналов инквизиции, крестовых походов и церковной собственности, удушающей крестьян, нам известно; так и проповеди о республике равных могут пробудить к жизни империи.

**

В 1917 году, во время мировой войны, истории предъявили ультиматум: общество обязано выйти из-под имперской и даже из-под государственной опеки; право человека не отдавать свою жизнь за прихоть императора стало главным среди деклараций. Впрочем, жизни людей продолжили отбирать – уже на революционные нужды. Согласно коммунистической доктрине, государство должно отмереть, а то, что на переходном этапе роль государственного насилия возрастает, – это воспринималось как рабочая необходимость.

Убедительным доказательством того, что наступила новая эра, стал выход России из империалистической войны. Причинами и всем своим ходом Первая мировая война принадлежит имперскому сознанию XIX века. Война была затеяна ради передела карты, но революция самую политическую карту фактически отменила: то была революция интернационализма, перечёркивающего имперские аппетиты. Революция повернула ярость масс в другую сторону, не на защиту патриотизма, не на разрушение стран-соперников, но на борьбу с капитализмом, в какой бы стране капитализм ни властвовал.

Тот самый пресловутый Брестский мир, по которому Россия теряла территории, демонстрировал, что отныне интересы империи не важны для народа. Ленин даёт волю российским колониям, положив предел имперским аппетитам. Враг угнетённых – угнетатель, а не другие угнетённые, это прозвучало отчётливо. Единение пролетариев, братство угнетённых – вот отныне цель. Война – это прихоть богачей, а революция – вот война бедняка.

Маяковский, великий поэт революции, выразил эту мысль ясно: «Да здравствует революция, радостная и скорая! Это – единственная великая война из всех, какие знала история».

XX век начался с опровержения мирового порядка, утверждавшего себя через войны империй. Империя – высшее воплощение цивилизации, так считалось до Октябрьской революции, империя сплавляет воедино различные культуры, ликвидируя локальные усобицы и национальные государства ради пирамидального порядка. Единение малых частей в иерархии империи представлялось благом человечества, оппонировала разве что религия, но – лишь в жизни горней.

И вот революция объявила, что отныне здесь, на нашей планете, возникнет интернационал трудящихся и этот интернационал равных станет новой формой мирового общежития. Иерархии и пирамиды отныне нет. Старая цивилизация была мостом в «царство свободы», пользуясь термином Маркса. Манифест Коммунистической партии – это ведь не программа конкретной партии. Манифест Коммунистической партии – это утопия, наподобие сочинений Томаса Мора и Кампанеллы, но утопия, написанная человеком с системным научным мышлением. Маркс действительно считал, что его проект может быть построен, а Ленин действительно начал строительство.

Первым и радикальным заявлением стала декларация интернационализма. Это был переворот в историческом сознании. Интернационализм христианства (нет ни эллина, ни иудея) не был инструментом социального строительства, а вот лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – это конкретная программа действий. Двигателем перемен стала не идея национальной победы, даже не идея национального освобождения (как, например, во французской революции 1789 года). То был интернационалистический вселенский республиканский проект, кладущий конец и концепциям национальных государств, и одновременно империализму. До этих пор существовало логическое противопоставление: или империя, или национальное государство. Карбонарии Италии или якобинцы Франции боролись за итальянскую и французскую свободы. Но революция Октябрьская отменила все формы зависимости, в том числе и от национального расчёта. И империю, и национальное государство – революция Октября отменила разом.

Резонанс интернациональной концепции республики был огромен. «Мировой пожар» – это словосочетание произносили с презрением и ужасом защитники старого порядка; видели в коммунистах – варваров. Слова «мировой пожар» произносили и с гордостью – те, кто надеялся, что в этом огне сгорит многовековая система угнетения человека человеком.

В XX веке прекратили существование все империи, включая не только советскую империю, но даже и российскую, пришедшую ей на смену; XX век стал веком деколонизации, веком освобождённой Африки, в XX веке распады крупных государств привели к возникновению десятков новых стран на принципах федерализма и республиканского правления.

Немедленно появились новые формы зависимости и угнетения, во много раз более безжалостные. Старый порядок уже установил размеры насилия (впрочем, во время Первой мировой войны их превысил), но революционный порядок меры в насилии не знал. Революция, для того чтобы противостоять окружающему миру капитализма, вынуждена была сплотить общество в своего рода военный лагерь. Казарменный строй неизбежно предполагал расправу с инакомыслящими и диверсантами, санкционировал лишения и ограничения прав сторонников старого режима – при том, что своими целями революция объявила права и свободы. 

Партия, захватившая власть, именовала себя «большевиками», это был трюк, фальсификация – «большевики» были в меньшинстве, но действовали как бы от имени всего народа. Провозгласили, что насилие – временная мера; однако вкус к насилию проснулся с невиданной силой, и страсть к командованию массами захватила лидеров движения.

Тоталитарные режимы, рождённые ХХ веком, – сталинский, гитлеровский, а также режимы Муссолини, Франко и т.п. – принято считать ответом на революцию, возвратом в имперское прошлое. Впрочем, часто диктаторами становились те самые люди, кто в начале политической карьеры присягал идеалам марксизма (как Муссолини, Сталин или Кастро с Мао), или идеям социализма (как Гитлер). Таким образом, можно сказать, что, покончив с империями, сама революция дала жизнь империям нового типа.

То ли империи склонны к регенерации, то ли казарменный характер управления революцией провоцировал новый тип империи, то ли революция не умеет создавать новых форм, а лишь воспроизводит старые, однако обещанная утопия равенства сменилась иерархией власти и классическим имперским правлением.

Французская революция 1789 года завершилась, как известно, диктатурой и империей Наполеона Бонапарта. Можно сказать, что эта печальная метаморфоза – превращение революционной республики в империю – стала в европейской истории перманентным диалектическим процессом.

Франция в данном отношении демонстрирует поистине феноменальную последовательность по превращению империи в республику и наоборот – республики в империю. То, что из гусеницы получается бабочка, – эту метаморфозу наблюдать приятно; но спустя небольшой отрезок времени бабочка снова трансформируется в гусеницу. Революция 1789 была продолжена в 1830 году, а в промежутке республика превратилась в империю снова; затем следует революция 1848 года и затем в 1871-м – и так в течение столетия уточнялись цели революции, уточнялись параметры республики и (одновременно с этим) была явлена неизбывная возвратная тяга общества к имперским формам. Карл Маркс, учившийся на опыте Великой французской революции 1789, уже мог столетие спустя давать советы Парижской коммуне 1871 года, а неуклонность образования империй из республик опровергала любые революционные утопии.

Революция с неумолимостью пожирала сама себя – в гильотинах и доносах; комитеты общественного спасения и политбюро распадались на фракции, и заговорщики душили друг друга, борясь за трон. Общее дело отступало перед жаждой власти. Ипполит Тэн пишет о «чувственном упоении насилием» в трибунах и мыслителях французской революции; сходная страсть к расправам проснулась в русской литературе («к стенке подлецов, к последней стенке!» – эти вирши советского поэта Луговского можно ставить эпиграфом к хроникам ГУЛАГа). Добавим к этому: появилось упоение заговорами – замышляли все против всех и доносили все на всех, остановиться в уничтожении ближнего не могли.

 «Я вижу слишком много освободителей, я не вижу свободных людей» - Александр Герцен

Геродот описывает, как, обсуждая план свержения царя Смердиса, один из заговорщиков, будущий царь Дарий, предложил выступать немедленно: промедление приведёт к тому, что заговорщики станут доносить друг на друга. Именно так и происходило в России, в Германии, во Франции, везде, где готовили революцию, – доносчиками стали все граждане вплоть до домохозяек. Вместе с партийными рядами «чистили» население – от буржуев, кулаков, дворян. Показательно то, что у революционного государства появились свои собственные «пролетарские» дворяне, буржуи и кулаки, но это были революционные дворяне и кулаки.

Империя возродилась в России в течение неполных десяти лет после провозглашения республики. Кровавые «чистки» привели к тому, что вместо искомого отряда верных получили затравленное страхом общество. Ждали расправы все; к страху привыкли; наконец, тирания стала желанной.

Искусство – лучший барометр социальной жизни – мгновенно принимает имперские формы. Так, на смену беспредметному самовыражению (абстракционизм, супрематизм, лучизм и т.п. во многом были вызваны смутностью идеалов, никак не воплощаемых в ясные фигуративные образы) и слабо соотносимому с реальной конструкцией конструктивизму (Башня Татлина не была построена, летательный аппарат Летатлин не полетел и т.п.) пришёл неоакадемический имперский стиль: улыбки румяных атлетов и выпученные глаза счастливых солдат империи. Восстали с лозунгом «Мир хижинам, война дворцам», но хижины не улучшились, а дворцы стали крупнее.

Заметим вскользь, что та же метаморфоза (перерождение экспериментального в академическое) произошла повсеместно, – каждое из искусств Европы, рождённых мечтами о республике, переродилось в имперское академическое гладкое письмо – в Германии, Америке, Италии, Испании. В России же эта перемена была тем разительнее, что гладкие академисты (Дейнека, Пименов) были прямыми учениками беспредметных конструктивистов.

Имперское сознание пришло в Россию снова. Тому есть несколько причин. Первой причиной имперской доминанты в России является география. То особое устройство огромной страны, при котором гигантская азиатская и дальневосточная части являются кормильцами крохотной европейской части, в которой и происходит культурная жизнь и в которой находятся управленцы. Эта географическая особенность предопределяет имперскую сущность государства. Регионам воли давать нельзя: тогда пропадёт маленький европейский центр. 

Всё богатство – в Азии, но распоряжаются им из квазиевропейских столиц. Беспрецедентное насилие над населением, как выражался историк Буркхардт, ради государственных преобразований – в этом и есть феномен функционирования огромной страны Россия. Впрочем, это насилие можно трактовать как необходимую скрепу для такой безмерной площади.

В программной славянофильской статье «Россия и Революция» Фёдор Тютчев описывает мировую ситуацию как противостояние России и революции. По мысли Тютчева, Россия суть природная империя, тогда как революционная Европа тяготеет к деструкции, к демократизму и забвению традиций. Роль России – обуздать революцию, пишет поэт-идеолог. В мировой политологии XIX века Россию действительно окрестили «жандармом Европы» – за регулярное подавление восстаний на окраинах и сопредельных территориях; сама же Россия воспринимала роль жандарма как миссию по отношению к традиции. (В скобках заметим, что схожая риторика появилась и сегодня в осуждении так называемых оранжевых революций и в противопоставлении векового российского уклада.) 

Судьба революции в самой России оказалась лучшим подтверждением этого принципа – революционные декреты и намерения были в течение короткого времени конвертированы Сталиным в сугубо имперские установки, утраченные территории возвращены, а лозунг «чтобы в мире без Россий, без Латвий, жить единым человечьим общежитьем» сменился на борьбу с «космополитами безродными».

***

Маркс, как известно, отвергал саму возможность приживить своё учение к российской исторической природе. В четырёх вариантах письма к Засулич (письмо не было отправлено) Маркс разбирает тщету российских претензий на участие в построении коммунизма.

Основной причиной, по которой Маркс отказал России в коммунистическом проекте, было отсутствие пролетариата.

Рабочего класса в России действительно не было, то была аграрная страна, формально освобождённая от крепостного права в 1861 году (в этом же году лондонские рабочие строили первый метрополитен). Рабочие, то есть крестьяне, объявленные рабочими вчера, сгонялись со своих мест обитания в города, но сознания пролетариата в них не пробуждалось.

«Пролетариат» – формально трактуется как класс неимущих, продающих свою рабочую силу для производства прибавочного продукта.

Это сухое социологическое определение закрывает от читателя суть понятия.

Маркс имел в виду следующее: пролетариат – это страта тружеников, лишённых собственности и потому свободных для поиска новой формы общежития; эти труженики осознают свою миссию – они и есть те, кто фактически производит ценности для мира, без них этого мира просто не будет; существенно важно то, что эти нищие труженики объединены в коллектив самим процессом производства – труд сделал их обществом. В силу изложенных причин пролетарий обладает классовым сознанием строителя будущего, ведь он реально это будущее строит, работая каждый день и объединённый трудом в единую страту.

В отличие от пролетария люмпен-пролетарий (этот субъект вполне может трудиться где-то, добывая себе пропитание) не может претендовать на классовое революционное сознание. Начальник подотдела очистки Полиграф Шариков пролетарием не является, хотя фразеологию пролетарскую использует. И полотёр, и официант, и вчерашний крестьянин, прикреплённый к Путиловскому заводу, и батраки на помещичьих полях – они все не пролетарии; они угнетаемы, да; они все поражены (в разной степени) в правах, но пролетариями они не являются и олицетворять прогресс не могут, у них на это нет оснований.

Маркс утверждал, что коммунистическая теория, созданная им, имеет отношение лишь к промышленно развитым странам, в которых появилось пролетарское сознание, а таковое может возникнуть лишь в коллективе людей, производящих промышленную революцию. Рабочие, по мысли Маркса, сами производят свою свободу, приближая час, когда промышленная революция отменит капитализм в принципе – угнетение станет уже нерентабельным, а природная алчность капиталиста будет выглядеть смехотворно.

Маркс в последние годы жизни писал о грядущем «пролетарии нового типа» – уже не о рабочем, но о том научно-техническом пролетариате, который и будет строить будущее освобождённой планеты.

Письмо Засулич так и не было отправлено, а переведённый на русский язык «Капитал» стал основанием для революции, произведённой вне пролетариата, но с пролетарскими лозунгами.

****

Соответствовать заявленным стандартам было нелегко.Ленин и сам тяготился несоответствием марксистской теории и революционной практики крестьянской страны. На полях «Философии истории» Гегеля, прочитанной им уже после победы революции, он написал: «Капитал» не может быть понят без философии истории Гегеля. Следовательно, 90 процентов, читавших Маркса, его не поняли.

Попытка перескочить через необходимый исторический этап воспринималась им как рабочая необходимость. Он решил создать пролетариат в России, вывести его в реторте революции. Ведь сознание гегемона имелось – просто им наделили крестьян и солдат, а надо бы им наделить рабочих. Следовательно, следует создать рабочих.

Для этой цели ввели нэп (имевший ту же цель, что столыпинские реформы, то есть образование «рабочего класса» из крестьян). Но это введение ограниченного капиталистического сектора встретило отторжение «революционного» населения, приученного к насилию над собственниками.

Пролетариат России создавался «постфактум», задним числом, подвёрстывая социальную историю общества под теорию Маркса. Сделали пролетарскую революцию при отсутствии пролетариата и таковой решили создать алхимическим путём – вывести в пробирке нэпа, а затем внедрить в общество путём освоения целинных земель. Рост рабочего класса, а точнее сказать – разорение деревни и урбанизация Советского Союза шли ошеломляющими темпами. За десять-пятнадцать лет мирной жизни (до 1941 года) городское население увеличилось на 20 миллионов, а с 1950-го по 1980-й – ещё на 70 миллионов; таких темпов урбанизации западное общество просто не знает. 

Создавались новые города и посёлки городского типа – и дело не просто в том, что ликвидировали крестьянство, а с ним вместе сельское хозяйство, но создавали города безликие, отражающие несостоятельность общественной страты, которую в них заселяли. Если в эти города селится гегемон, хозяин общества, то почему города такие уродливо-безликие, напоминающие бараки? Бывшие крестьяне не имели вкуса к городской среде и попросту не могли городскую среду создать: этим объясняется унылый, серый мир блочных кварталов, схожих с теми окраинами западных городов, в которых живут безразличные к культуре города эмигранты и беднота. Но в данном случае эти города возводили для самих себя, для господствующего класса пролетариев (так говорилось). Но ни реальных пролетариев не было, ни господствующего класса-гегемона не было в природе советского общества. В реальности возник совсем иной правящий класс, не описанный в Марксовой утопии.

*****

В этом месте следует сказать о важной идеологической подмене, произведённой большевиками. Ввиду отсутствия пролетариата как такового, но при очевидном наличии революционной толпы стали постепенно слово «пролетариат» заменять словом «народ», апеллируя тем самым к более глубинным, доклассовым, базовым ценностям.

Приговоры изменникам выносил «народ», и партийные аппаратчики действовали от имени «народа». 

Субстанции «народ» – не существует. Это умозрительная, спекулятивная субстанция. Этим понятием оперируют вовсе не те, кто желает свободы малым сим, но, напротив, понятием «народ» оперируют империи и диктатуры. (См. триаду «самодержавие-православие-народность», в которой «народность» выступает как служебная скрепа для самодержавия, как оправдание государственного насилия.)

Французский историк Мишле пользовался понятием «народ» для того, чтобы отмежеваться от социалистических и классовых идей, Его концепция общества исключала соображение о том, что «народ» неоднороден.

Сходным образом националист Шпенглер рассматривал «нацию», «народ», национальную культуру как единственное основание для внедрения той или иной общественной формации. Так, его работа «Пруссачество и социализм» трактует прусскую нацию как природных этатистов-социалистов, а британцев как индивидуалистов-либералов. Со всей очевидностью такие концепции противоречат любым революционным изменениям в обществе. Утопии нет места там, где есть предопределённость национального сознания.

Термином «народ» пользуются именно те, кто считает людей средством для построения пирамидальной общественной конструкции.

Демократия, превращённая в служанку империи, а это весьма частое явление со времён античности, декларирует свои принципы вопреки свободе отдельных граждан; в то время как именно совокупность гражданских свобод и является интересом гражданского населения.

Оперируя понятием «народ», постепенно нивелировали смысл понятия «пролетариат» – эту подмену заметили немногие.

Между тем население страны (объявленное могущественным «народом») стратифицировалось, но совсем не по марксистскому проекту.

В Советском Союзе вычленился определённый класс, который нельзя назвать ни рабочим, ни тем более крестьянским, ни чиновничеством, ни классом политическим. Этот класс не решал ничего в государственной жизни, но одновременно создавал питательную среду для власти. Солженицын определял этот класс как «образованщину», Милован Джилас использовал термин «новый класс», а Восленский ввёл понятие «номенклатура». Любопытным является то, что данная страта не является ни управленцами, ни просветителями. Они своего рода «комиссары».

«Новый класс» – это такой своеобразный «комиссариат» при отсутствующем пролетариате – вечное администрирование без конкретных целей. Пролетариата как осознанного деятеля истории – нет. Но вместо него обществу предъявлен куратор. Так вместо отсутствующего художника сегодня предъявляют куратора искусства.

Те, кто жил при Советской власти, помнят то астрономическое количество секретарей, порученцев, письмоводителей, освобождённых секретарей, кураторов и т.п., которые затрудняли любой, самый элементарный процесс до неразрешимости. Зачем они это делали?

Это были НЕ чиновники, НЕ бухгалтеры и НЕ сборщики налогов. Это были паразиты и демагоги, убивающие своё и чужое время в ненужных – но востребованных обществом! – идиотических беседах ни о чём. Кстати сказать, пресловутые беседы на кухне о главном, то, чем характеризовала себя так называемая советская интеллигенция, на деле были инвариантом жизнедеятельности этого нового класса.

Этот новый класс пропагандистов пролеткульта был дан фактически взамен отсутствующего пролетариата. Заметим в скобках, что это идеологическое администрирование являлось карикатурой на задуманные Лениным Советы депутатов: многочисленные комиссары создавали поле дискуссий, вечного ажиотажа вокруг пролетарской культуры, и хотя собственно пролетариата как такового не было, и Советов рабочих депутатов, строго говоря, существовать бы не могло, но советские работники имелись. Закономерно, что после гибели Советской власти при попытке построить демократию заново в той же самой крепостной стране, где её уже пытался строить Ленин, этот класс «комиссаров» утроился.

Русской интеллигенции более не существует в природе, но вместо неё существует обширный коллектив идеологических работников, фигуранты идеологического администрирования.

В данный класс попадают и кураторы, и журналисты, и политологи, и колумнисты, и ведущие программ, и правозащитники, и охранители, и патриоты, и либералы, и менеджеры, и маркетологи, и спикеры банков – все, без различия убеждений.

******

Этот ничего не производящий класс занимает место отсутствующей академической страты и отсутствующего политического класса.

То, что условный «народ» стратифицирован, стало понятно немедленно – при экспроприации собственности у империи, при образовании так называемой национальной, народной собственности и при распределении последней согласно государственным нуждам, в том числе и при отчуждении собственности в пользу государства. То, что государство в свою очередь управляется номенклатурой, сделало часть народа как бы скрытыми собственниками общенародного продукта.

Разумеется, никакой речи о пролетарском сознании уже идти не могло.

Схожий трюк был проделан во время Великой французской революции во время отчуждения имущества (недвижимого и движимого) у духовенства и передачи такового в национальное пользование. Чтобы от национального имущества возник прок, у государства были введены денежные ассигнации на астрономическую сумму, которая соответствовала стоимости земель духовенства в твёрдой монете. Этими деньгами государство выкупило имущество у нации (руками своих верных представителей), перевела в государственную собственность, а сами ассигнации аннулировала. 

Сходный трюк с ваучерами и народным имуществом, которое было продано с торгом государством, был проделан в постсоветской России. Нетрудно понять, что это перераспределение имущества под видом изъятия имущества в пользу абстрактного «народа» вело только к стратификации упомянутого «народа» в соответствии с имперскими законами.

В Советском Союзе процесс разрушения пролетарского сознания принял необратимый характер. То, ради чего замышлялась революция, уже не существовало – и крепостное сознание вернулось на прежнее место.

*******

Существует мнение (Эрнст Нольте), согласно которому германский нацизм (фашизм вообще) явился реакцией Запада на Октябрьскую революцию, на большевизм. Есть также мнение (Ханна Арендт), что и фашизм, и коммунизм представляют собой две разновидности одного и того же явления – тоталитаризма. Есть и мнение (Карл Поппер), что теория «закрытых» антидемократических обществ, показавшая практические результаты в ХХ веке, зародилась давно, среди её отцов назван Платон; эта древняя концепция гальванизирована марксизмом. Позитивисты (Бертран Рассел) констатируют, что утопический проект казармы, общего равенства, добытого путём общих страданий, является ущербным; это малопривлекательная утопия. 

Сходных черт в фашистской диктатуре и в диктатуре пролетарской насчитывают много. Эрнст Нольте заявлял, что термин «гегемон», применённый к классу, Германия стала применять к «нации», только и всего. В Советской России популярностью пользовалась доктрина, согласно которой западный капитализм породил экспансионизм и фашизм, а советская народная демократия его обуздала.

Вне зависимости от того, какую точку зрения принять или выдумать ещё одну, надо признать, что концепция равенства и братства – поверх национальности и религии – оказалась весьма влиятельна. Она была влиятельна настолько, что на борьбу с этой концепцией выдвинулись все силы истории.

Помимо иностранной интервенции (империалистические страны не могли допустить выхода России из банковской системы и отказа платить по счетам), помимо природной алчности и жажды власти, которую явили революционные вожаки, существовали объективные законы Российской империи, которые не дали революции состояться.

Спустя век, в 2021 году, можно констатировать, что Россия окончательно предала Октябрьскую революцию, полностью вернувшись к империалистическому сознанию. Таким образом, век ХХ завершён.

Всё чаще звучит сочетание слов «консервативная революция», термин «геополитика» стал объяснять историю (хотя в марксистской философии это смотрится нонсенсом), а национальные интересы поставлены выше интересов интернациональных. Маятник качнулся в другую сторону.

Правое, националистическое, консервативное начало берёт реванш у интернационализма и левой доктрины. Националистические движения пользуются той же романтической популярностью, как когда-то движения интернационалистов. Последние проекты интернационального мира, так называемая глобализация и «объединённая Европа» непопулярны, принято считать, что эти проекты провалились. Мало этого, формируется своего рода интернационал националистов, проходят конгрессы правых сил, консерваторов и традиционалистов, которые призывают к распаду мира на отдельные зоны влияния, зоны национальных интересов, ратуют за возвращение национальных государств. 

Можно констатировать, что ХХ век, начавшийся как надежда на всеобщее равенство и интернациональное братство, завершился крахом идеалов Октября. Речь идёт не собственно об Октябрьской революции, но о том проекте, который революция тщилась воплотить, об идеале Маркса. Речь не только о крахе собственно Советского Союза – в конце концов, все царства когда-нибудь гибнут, не надо драматизировать это событие, но потерпела поражения коммунистическая утопия, система идеалов социализма, и даже больше – потерпела поражение республиканская идея.

Россия, ставшая страной, «пролагающей путь к социализму» (по выражению Сталина), стала той самой страной, которая наиболее радикально отвергла социализм и даже стала могильщиком социализма.

И в этом пункте неизбежен вопрос: значит ли это, что в самой революции была заложена модель возврата к империи?