Скопцы: под знаком серпа

Начало этой истории туманно, и это нормально для русских ересей: многие из них возникли в глухих сёлах и были придуманы тёмным мужичьём. Сидя в тёмных и смрадных избах, то и дело страдая от голода и болезней, крестьяне куда острее, чем дворяне, ощущали, что жизнь несправедлива и порочна. Работаешь, как вол, чтобы кормить семью, – и уже в сорок пять ты старик, похоронивший половину детей, которых тебе в муках родила жена. И за столетия до того, как в России стали популярны марксистские идеи, крестьяне искали главную причину всех бед, найдя которую можно было бы зажить спокойно и счастливо.

Ещё в XVII веке прозвучало имя этой беды – лепость: то чувство, которое сшивает воедино мужчин и женщин, заставляя их длить ткань рода человеческого, умножая страдания. Это для нынешнего человека дети радость, но хлысты, например, рассуждали, как современные чайлдфри, только доводы у них были куда более весомые. Дети рождаются в страданиях и для страданий, всё, что их ждёт, − это голод и болезни, а их родителей − непосильная работа: ведь всю эту ораву нужно кормить. Вожди хлыстовской ереси, распространившейся по сёлам и городам, бросили лозунг, который широкой массе оказался так же понятен, как ленинские декреты: «Неженатые – не женитесь, а женатые – разженитесь!». С женой теперь надлежало жить целомудренно, как с сестрой, и содержать теперь она тоже должна была сама себя.

На деле до целомудрия там было как до луны: «братья» и «сёстры» теперь сходились как хотели, на священниках и таинствах выходила прямая экономия, да и опостылевшие друг другу супруги теперь могли свободно искать новых сожителей. Хлыстовские общины часто превращались в «курятники», где харизматичный учитель собирал вокруг себя десятки поклонниц, считавших его новым воплощением Христа. Таких «христов» в России в середине XVIII века были тысячи. Этому, кстати, искренне удивлялись миссионеры, которых православная церковь отправляла вернуть еретиков в лоно церкви. Приходишь в деревню, пишет один из них, начинаешь рассказывать крестьянам о Христе, который умер за всех нас, а они в ответ лыбятся: это что, вот у нас в деревне есть Андреян Петров – так тот уж всем Христам Христос. И ведут в избу, где сидит их «Спаситель» − крестьянин с крошками в бороде – и, звучно чавкая, уплетает куриную ногу.

Но были и радикалы, у которых этот ничем не прикрытый блуд вызывал отвращение. Крестьянин села Столбово Орловской губернии Кондратий Селиванов харизматиком не был – застенчивый бобыль лет сорока пяти, ничем не примечательный, никому не интересный, ходил по хлыстовским «кораблям» (общинам), проникаясь мыслью, что мир катится в тартарары. «Чистота жизни», которую провозглашали хлысты на своих собраниях, нарушалась тут же, не сходя с места. «Ходил я по всем кораблям, и поглядел: но все лепостью перевязаны; того и норовят, где бы с сестрою в одном месте посидеть», − ехидно вспоминал Селиванов свои походы по хлыстовским собраниям. Как много великих событий в истории начинается с разочарования в окружающем мире! Тот, кто не нашёл места в реальности, старается создать свою – чего бы ему это ни стоило.

Мысли о том, что мир держится на лжи и через ложь обречён на погибель, не давали Селиванову покоя. Наверное, он был из породы шукшинских «чудиков» − те вечный двигатель изобретали или писали трактаты об идеальном государстве, а Селиванов мыслил шире: чтобы жить хорошо, нужно изменить саму греховную природу человека. Он помнил библейскую фразу: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный», − и верил, что это ключ к спасению.

Селиванов нашёл единомышленника – приятеля Мартынушку Родионова, и вместе они приняли «убеление» − лишили себя тестикулов. Операция эта была тяжёлой и обычно делалась подручными инструментами – серпом или топором, но история не хранит никаких свидетельств о том, какие физические и душевные терзания пришлось перенести основателю новой ереси. Она помнит лишь о том, что с некоторого времени на хлыстовских собраниях стали появляться два человека без бород – один высокий, большеглазый, молчаливый, а с ним другой – пониже и большой краснобай. И не то чтобы они были гладко выбриты, как городские щёголи, – нет, бороды у них просто не росли, как у ангелов, которые, как известно, ни мужеского, ни женского полу. Однако, когда «ангелы» заговорили, по рядам мужиков прокатилось возмущение.

Ведь начали они с обвинений, а кому приятно слушать обвинения? Мол, забыли хлысты свою первоначальную цель – вместо борьбы с лепостью предались ненасытному блуду. Уже этого было достаточно, чтобы вызвать озлобление у толпы, даже в самых фанатических сектах первоначальный запал рано или поздно ослабевает – люди вовсе не желают, чтобы красивые слова о борьбе с грехом перестали быть только словами. А лекарство, которое предлагал Селиванов от блуда, и вовсе заставило крестьян давиться от смеха. Ну какому мужчине в голову придёт расстаться с главным своим богатством! И совсем уж святотатством выглядело то, что Селиванов претендовал на роль очередного Христа. Крестьяне ведь прекрасно знали, что Христос – он не такой. Христос – это альфа-самец: у него две дюжины влюблённых в него крестьянок и полная мошна денег, а тут перед ними стоял бледный, жалкий человек, утративший своё мужское достоинство. И этот человек смел призывать их к покаянию – и с таким упрямством!

Радикала Селиванова ждало такое же отношение, которое когда-то вызывал к себе Христос, и он специально подчёркивал это сходство. Впоследствии, находясь в ссылке, он надиктовал своим поклонникам целое автобиографическое житие – «Страды», где рассказал о своих страданиях в самых легендарных словах: тут было и непорочное зачатие, и годы учительства в кругу апостолов, и своя Голгофа. Хлысты несколько раз набрасывались на Селиванова с кулаками, однажды чуть не забив его до смерти, а в конце концов устали от него и попросили местную пророчицу Анну Родионовну наставить гордеца на путь истинный. Та пригласила его к себе, взяла большой целовальный крест и стала подступать к возмутителю спокойствия. «И хотела меня, моя тварь, своего творца, привесть на путь и говорила: «Приложись ко кресту!» − смеётся Селиванов, окончательно вошедший в роль Бога. А затем произошло нечто странное. Вместо того чтобы прилагаться к кресту, он напустил на пророчицу свой «дух»: та упала без памяти, а когда очнулась, признала его живым Богом. На следующий день она объ-явила хлыстам о том, что Селиванова ждёт царский престол и власть надо всем миром. А авторитетная орловская «богородица» Акулина Ивановна, которая вдруг живо заинтересовалась Селивановым, признала в нём своего «родного сыночка»! Якобы много лет тому назад она зачала и родила Христа-Селиванова (который по возрасту годился ей не в дети, а скорее в братья) от Святого Духа.

Почему две эти женщины приняли Селиванова за Бога – одна из самых больших загадок, связанных со скопчеством. У всех ограниченных и некрасивых людей, добившихся власти над умами, обычно бывают и сильные стороны: Гитлер был хорошим оратором и хитрым политиком, а Джироламо Савонарола – бесстрашным фанатиком. У Селиванова даже фанатизм был какой-то невнятный – «убелить»-то себя он «убелил», а вот говорил за него в основном приятель Мартынушка: с даром слова у основателя скопчества было плохо. Скорее всего, Селиванову просто везло как утопленнику: он попал к Акулине Ивановне в нужное время. Она и представила его как своего рода «модный тренд» − в новом сезоне чистота взаправдашняя, без обмана. Как бы то ни было, благодаря поддержке двух женщин Селиванов стал среди хлыстов авторитетен и востребован. С помощью нового «апостола» − крестьянина Александра Шилова – он принялся ходить по сёлам Орловской губернии, проповедуя: «Лепость весь свет поедает, и от Бога отвращает, и к Богу идти не допускает… Единые девственники предстоят у престола Господня: храните девство и чистоту, не заглядывайтесь братья на сестёр, а сёстры на братьев...» Согласившихся принять оскопление он называл «белыми голубями», несущими Благую весть. К Селиванову тянулись такие же «чудики», старавшиеся преобразовать мир, исправив человеческую природу.

Уже через несколько лет число скопцов достигло сотни, но слух о новой ереси уже достиг ушей полиции, и в губернию для расследования отправился опытный следователь − полковник Волков. Селиванова вовремя спрятали его сторонники, и поймал его Волков только через два года в Туле, где он прятался в погребе у одной из своих почитательниц. «Солдаты разломали пол и вытащили меня за святые волосы и, Бога не страшась, тут все били, чем кто попало, без всякой пощады, и поясок с меня сняли, и крест, и ручки назад связали, и назади гири привязали», − горько описывает Селиванов своё пленение. В селе Сосновке Моршанского уезда «христа» публично высекли под плач собравшихся вокруг «детушек». «Стали меня наказывать кнутом, и секли долгое время так, что не родись человек на свете. И было мне весьма тошно. Во время наказания мою рубашечку всю окровенили с головы до ног: вся стала как в морсу. И тут мои детушки мою рубашечку выпросили, а на меня свою беленькую надели». Одежду Селиванова, пропитанную его кровью, скопцы сохранили как реликвию. После наказания кнутом «христа» отправили в ссылку в Иркутск. Этим, собственно, история могла бы и закончиться – в течение двадцати лет Селиванов жил в местах отдалённых и мог только рассылать своим «возлюбленным детушкам» письма с поучениями. Но затем фортуна вдруг улыбнулась ему так, как не улыбалась ни одному русскому еретику.

Государь император и его родня

Самая удивительная загадка в судьбе скопческой секты – это то, что их неожиданно полюбило государство. Скопцы могли остаться обычными еретиками, которые прячутся от власти и ненавидят её, но вместо этого секту ждал настоящий роман с властью. Отчасти в этом заслуга самого Селиванова, но вряд ли и он сам ожидал, что дело обернётся так – он просто шёл за своей кровавой звездой. В 1797 году он бежал из ссылки и появился в подмосковном селе Быково в железных веригах. «Кто ты?» – спросили его местные крестьяне. «Я государь ваш Пётр Феодорович», – внезапно отвечал Селиванов. История, которая вроде бы шла к унылому концу, вдруг зашелестела страницами – и выяснилось, что то, что казалось развязкой, было только прологом.

Самозванца арестовали и доставили для личного свидания с государем Павлом I. Причина, по которой царь пожелал увидеть создателя изуверского учения, не укладывается в голове – император действительно допускал, что под именем орловского крестьянина скрывается его отец Пётр III, чудесным образом спасшийся от расправы. Только что по России отгремело пугачёвское восстание, которое ставило своей целью ни много ни мало вернуть на трон законного государя, свергнутого с престола коварной женой его Екатериной. Известно, что Павел интересовался личностью Пугачёва – мысль о том, что его отец был убит по приказу матери, не давала императору спокойно спать. Вероятно, он искренне желал, чтобы если не Пугачёв, так орловский пророк оказался его отцом, изгнанным узурпаторшей Екатериной и скитавшимся по России.

Сами сектанты, быстро поверившие, что Селиванов не только Христос (в конце концов, что тут необычного – ведь в каждой хлыстовской деревне было по своему «христу»), но и государь император, охотно рассказали следствию, что именно оскопление стало причиной, по которой Пётр III лишился власти. Он якобы сподобился принять истинную веру ещё в отрочестве, и Екатерина II, уже после брака узнавшая, что государь лишён своей мужской силы, возненавидела его за это и послала к нему убийц. Но Пётр-Селиванов вовремя обменялся плащом с верным гвардейцем и ночью бежал из дворца. С тех пор он скитался по России, просвещая и наставляя на истинный путь грешников.

Скорее всего, мысль назваться Петром III пришла Селиванову как раз после его случайной встречи с самим Пугачёвым. Когда его везли под конвоем, он случайно встретился с этим крестьянским «государем императором», которого тогда отправляли на суд в Москву. «В то время самое, когда Пугачёва взяли и он мне встретился на дороге, его провожали полки полками, и тож везли под великим караулом, а меня везли вдвое того больше, и весьма строго», − пишет Селиванов. Скопческий «христос» добавляет: как только два конвоя встретились, то полки, провожавшие Пугачёва, вдруг пошли за санями Селиванова, а полки, сопровождавшие Селиванова, – за Пугачёвым… Смена конвоя могла иметь какие-то прагматические причины, ведомые лишь командованию, но Селиванов увидел в этом знак свыше: он – государь-избавитель.

Свидание с Селивановым Павлу не принесло ничего, кроме разочарования: очевидно, что этот крестьянский «царь», говоривший рифмованными пророчествами, не мог быть его отцом. Но обратно в ссылку Селиванова Павел всё же не отправил, а поместил в смирительный цухтгауз при Обуховской больнице. И именно это обстоятельство сыграло решающую роль в судьбе скопческого «христа»: в 1802 году больницу посетил император Александр. Он побеседовал с необычным пациентом и приказал освободить его из стен лечебницы.

Чем его так увлёк Селиванов − загадка. Известно лишь, что Александр виделся с ним ещё несколько раз, ведя долгие беседы. Новый император вряд ли считал узника своим дедом – испытывая интерес к мистике, государь просто хотел познакомиться поближе с таинственным орловским пророком, излагавшим неслыханное доселе учение. Одна из встреч произошла незадолго перед Аустерлицким сражением, царь Александр I специально посещал Селиванова, чтобы спросить его об исходе войны с французами. «Не ходи ты на войну, без тебя врага уйму!» – посоветовал ему Селиванов и, как убедился царь, оказался прав: лучше бы и вовсе было не участвовать в этой бойне.

После того как Селиванов обосновался в Петербурге, он начал открыто вести проповедническую деятельность, и очень скоро за то, чтобы принимать «живого Бога» у себя, возникла острая конкуренция – богатые купцы старались переманить его к себе, предлагая различные бонусы. Например, купец Солодовников заполучил к себе Селиванова на постоянное жительство, выстроив огромный «дом Божий» с лепными карнизами, золотыми багетами и расписным потолком, на котором, как на голубом небе, парили херувимы. «Господь» вёл там исключительно пассивный образ жизни, как какой-нибудь домашний кот: возлежал посреди центральной комнаты на высокой кровати с кисейными занавесками и золотыми кистями, затерявшись среди пуховиков. На нижнем этаже скопцы «радели» − бегали по кругу и пели духовные стихи собственного сочинения, достигая экстаза. Селиванов иногда спускался к ним и благословлял, раздавая сухарики, крохотные иконки и крестики.

Возле дома выстраивалась очередь из желающих повидать загадочного человека – в основном приезжали купцы, но с каждым годом всё чаще появлялись и дворяне, причём самых родовитых фамилий. Скопчество удачно попало в струю общего увлечения мистикой: оно казалось тем любопытнее, что не было завезено из Европы, а родилось в России. О главном своём обряде скопцы, впрочем, старались не распространяться. Конечно, по столице ползли слухи о том, что в «Божьем доме» творятся страшные дела, и порой они достигали ушей чиновников, но скопцы делали вид, что отправляют культ в рамках закона: они специально приглашали к себе то генерал-губернатора Михаила Андреевича Милорадовича, то обер-полицмейстера Ивана Саввича Горголи, то обер-прокурора, князя Александра Николаевича Голицына. Те удостоверяли, что ничего противозаконного в этой секте нет: напротив, они сохранили в себе нечто от общины первых христиан – истово молятся, делятся всем по-братски.

Тусклость Селиванова оказалась вполне даже ко двору: он не досаждал царю просветительскими идеями, как масоны, не оживлял мёртвых, как Калиостро, память о деяниях которого в России была ещё у всех на слуху. Нет, он был честным тружеником морального фронта: его борьба с грехом была груба и зрима. По сравнению со всеми этими духовидцами и иллюминатами скопцы казались прямо-таки «крепкими хозяйственниками»: благодаря знакомствам с первыми лицами государства они расселились в столице, получили негласный полицейский иммунитет и пользовались им для того, чтобы вести финансовые операции – чаще всего они открывали меняльные лавки.

Единственную попытку скопцов выйти в крупную политику Александр I пресёк на корню. Камергер-скопец Алексей Елянский, вдохновившись примерами друзей императора, призывавших его ввести конституцию и отменить крепостное право, подал царю собственный проект переустройства Российской империи. Анекдотическое сочинение сочетало вполне практические и дельные советы с предложением превратить страну в одну большую скопческую общину. Елянский предлагал поставить во главе государства Божественную канцелярию − высший совет, состоящий из скопцов и возглавляемый лично Селивановым. Скопцы планировали взять в свои руки и армию: Елянский предлагал отправить на каждый военный корабль по скопческому пророку, чтобы они, сообщаясь непосредственно с Богом, руководили судном в плавании и в битвах. При всей своей религиозной терпимости Александр I не удержался, чтобы не отправить Елянского в сумасшедший дом.

Сами скопцы вырастили вокруг этого романа с властью такие непроходимые легендарные дебри, что диву даёшься человеческой фантазии. Например, они искренне считали, что император Павел уступил престол Александру именно потому, что не желал признать Селиванова отцом и принять «убеление».

Взошедшего на престол Александра скопцы считали тайно «убелившимся», праведным царём и рассказывали легенды о том, как недовольные его чистотой царедворцы пытаются извести государя. Например, будят раз Александра сенаторы и говорят ему недобро: «Правда ли, государь, что вы скопец? Сенат желает удостовериться и просит вас раздеться». Делать нечего, поехал царь в Сенат и там обнажился, открыв правду. Сенаторы разозлились и хотели удавить его на месте. Но в этот момент к Сенату поспел в карете брат государя Константин (его тоже считали скопцом), он заколол гвардейца у ворот, ворвался внутрь и порубил сенаторов в капусту. А растерянного, жалкого, раздетого государя пожурил: «Эх ты, курицы испугался!»

Впрочем, все эти легенды цветочки по сравнению с представлениями скопцов о своей миссии на земле. Они верили, что до своей смерти Селиванов воцарится на российском престоле и к нему придут на поклон все народы, все короли и императоры. С этого, собственно, и начнётся Страшный суд. Впрочем, никакой гибели мира не ожидается – люди просто поменяют образ жизни: все станут скопцами, а дети будут рождаться не от соития, а от поцелуя в щёку: «деторождение от плотского соединения зависеть не будет, но единственно от целования». И даже Антихрист не наделает особых бед – им скопцы считали уже свергнутого и упокоившегося в земле Наполеона. Считалось, что он жив и укрывается в Турецкой империи, а затем вновь явится миру и сотворит новые злодейства, но «батюшка-государь» Селиванов уговорит его принять скопчество и всё закончится хеппи-эндом. Кстати, по скопческим легендам, Наполеон приходился Селиванову некровным родственником: после изгнания законного мужа Екатерина II зачала от Сатаны и родила будущего императора Франции. Он мог бы жить в России и говорить по-русски, но из-за обиды бежал в Европу, предав родину.

Белые голуби или белые вороны?

Чудом из чудес было даже не то, что тёмный орловский крестьянин Селиванов удостоился государевых милостей, – довелось же спустя столетие другому, сибирскому крестьянину решать судьбы министров и давать царю советы, как командовать боевыми действиями на фронтах Первой мировой. Подлинным чудом было то, что скопцы со своим изуверским обрядом смогли привлечь в свои ряды тысячи новообращённых. Какой мужчина согласится расстаться со своим главным богатством ради каких бы то ни было материальных благ? Фанатиками, ищущими Царства небесного, скопчество пополнялось только на первых порах – в конце концов, их в обществе не так много, чтобы обеспечить массовость. Нет, секта нашла совершенно иные категории мужчин, которым могла понравиться идея такой операции. Чтобы понять, какие именно, вспомним, что двести лет назад секс был далеко не так доступен, как в наше время, – многие мужчины вынуждены были обходиться без него если не всю жизнь, то большую её часть. Вовсе недаром учение сразу же получило распространение среди солдат, рабочих, отправлявшихся на сибирские рудники без семей, или среди молодых приказчиков, особенно тех, кто попал в столицы из деревни и не имел здесь возможности жениться и содержать супругу. Для мужчин, обречённых долгие годы жить без женщин, секс становился почти недостижимой мечтой, мысли о нём превращали их жизнь в муку. Таких людей оскопление действительно привлекало – они и не подозревали, что с этого-то настоящие их муки только начнутся.

Цена за рай и земное благополучие была поистине ужасной. «Молодой скопец по внешнему виду, голосу и мягким движениям сильно напоминает девушку, − писал исследователь Николай Волков, наблюдавший скопцов в 20−30-е годы ХХ века. − Лицо его необыкновенно нежного цвета, глаза кроткие, во всей фигуре чувствуется хрупкость. К 18−20 годам он начинает желтеть и блекнуть. В 50−60 лет старого скопца трудно отличить от старухи. Дряблое, сильно ожиревшее тело, часто с отвислыми грудями; бледное, сморщенное, безбородое лицо; пытливые, подозрительные глаза − таков внешний облик большинства скопцов в старости». Скопцы были подвержены заболеваниям почек и ревматизму, чувствовали боль даже от малейшего сквозняка. Да что там − уже сама операция была настолько тяжёлой, что человек мог умереть на месте. Многие материалы судов над скопцами невозможно читать без слёз – как глупо и бесцельно может человек распрощаться с жизнью! Например, одна из крестьянок Орловской губернии рассказала следователю, что ночью легла спать с мужем, а утром обнаружила его лежащим в сенях в крови, мёртвого. Следствие показало, что он умер от операции «убеления», которую проделал сам над собой обломком серпа.

Всё это объясняет, почему добровольцы составляли в скопчестве меньшинство. Кажется, это была единственная в истории ересь, которая распространялась путём давления на адепта или даже путём прямого насилия. В обычной тоталитарной секте новичка полгода кормят проповедями, а уж потом проводят обряд посвящения. В скопчестве сплошь и рядом было наоборот – сперва «убелят», а потом уж объяснят зачем. Так, барабанщик Гаврила Овчинников рассказывал на допросе, что ничего не знал об учении скопцов, а оскопление принял лишь под давлением командира. И только после операции его стали «просвещать», заставляя уверовать в Селиванова как в новое воплощение Христа. И он уверовал – а что же оставалось делать? А солдат Василий Будылин, который был оскоплён неизвестными, лишь через много лет узнал, зачем над ним проделали столь странную операцию – случайно встретил «своих», которые рассказали ему про «царя-Селиванова» и «антихриста-Наполеона».

Интересно, что скопцы, сами того не понимая, изобрели идеальный способ удержания адепта в секте. Известно, что главы тоталитарных сект живут в постоянной тревоге – как сделать так, чтобы духовные дети их не покинули? Приходится уговаривать общину переселиться подальше от цивилизации, не общаться с окружающими «грешниками», не смотреть телевизор и не читать газет… В скопчестве такой проблемы не существовало – скопец оказывался навсегда выброшенным из нормальной жизни без возможности возврата. Волков свидетельствует о том, что усомнившийся в своей вере скопец испытывает нечеловеческие душевные страдания – ведь он навсегда останется мишенью для едких шуток, которого стыдятся и сторонятся даже близкие родственники. Бывали редкие случаи, когда женщинам-сектанткам, «кастрация» которых не отнимала репродуктивных способностей, удавалось иногда покинуть секту и даже стать жёнами и матерями. Для скопца-мужчины такая судьба была невозможна. Эту роль кастрации подчёркивает популярный в XIX веке анекдот: скопец, убеждаемый православными в абсурдности своего вероучения, не выдерживает и горько восклицает: «Сделайте меня не скопцом, и я с радостью скажу, что всё это нелепость, а теперь волей-неволей должен твердить всё это, хотя и знаю, что это ложь».

Зачем же скопцам нужно было «убелять» всё новых и новых людей? Отчасти, конечно, тут видно навязчивое желание «спасти» окружающих, которое знакомо каждому истому члену тоталитарной секты. Скопческая мифология подкрепляла это усердие ещё и прагматическими соображениями – считалось, что время воцарения Селиванова на земле зависит от усердия самих сектантов по вовлечению в секту адептов: рай наступит тогда, когда в секте наберётся 144 тысячи человек. Цифру скопцы позаимствовали из Апокалипсиса, где говорится о 144 тысячах праведников в белых одеждах, которые воссядут одесную от Господа.

Другую причину можно увидеть в той ненависти, которую скопцы питали к здоровым людям: они были одержимы желанием превратить их всех в себе подобных. «Белым голубям» вовсе не хотелось оставаться в обществе белыми воронами, и они тратили львиную долю своих доходов на то, чтобы обращать всё новых адептов. Так в голливудских фильмах популяция зомби растёт в геометрической прогрессии, оттого что зомби кусают всё новых здоровых людей. Правда, укусить легче, чем «убелить»: чтобы жертва не убежала раньше времени, скопцы изобретали множество способов её удержать – от посулов до запугивания. Щедрость оскопителей порой не знала границ − например, дочь московского поручика-скопца Михайлова вовлекла крестьянина Ивана Кудрина, пообещав ему отдать один из своих домов. Молодой парень, у которого никогда не было такого красивого дома, не нашёл сил отказаться. А работница Ирина Павлова согласилась на операцию по отнятию половых губ и клитора, поскольку её соблазнительницы уверяли, что без этого не возьмут её в Москву и не сделают богатой. Мечта гастарбайтера сбылась – несчастную девушку действительно взяли трудиться в Москву. Как правило, обещания скопцов не были обманом: человек же стал их единоверцем, а единоверца «кинуть» грешно.

Ещё активнее скопцы пользовались не посулами, а стеснёнными обстоятельствами вовлекаемого – в обмен на «убеление» выкупали крестьян из крепостной неволи, из долговой тюрьмы. «Что может быть соблазнительнее для простолюдина, как, например, обещание избавить от рекрутёрства, оказывать всегда помощь и покровительство, взять к себе в приказчики, в наследники и т.п.?» − с горечью восклицает современник. Широко пользовались такой схемой: богатый скопец одалживал соседу-бедняку сумму, которую тот заведомо не мог вернуть. Когда приходил срок расплаты, крестьянин оказывался перед дилеммой – либо острог, либо оскопление, прощение долга и богатый подарок в качестве бонуса. Скопцы действовали и в тюрьмах. Проникли в тюрьму под видом благотворителей, брали дело узника в свои руки, платили адвокатам и судьям – и новоиспечённый «брат» вскоре оказывался на свободе.

Содружество калек

Гром над сектой грянул в 1819 году, когда открылось дело о массовых оскоплениях во 2-м егерском полку: штабс-капитан Борис Созонович, скопец, пользуясь служебным положением, насильственно «убелил» 30 солдат своей роты. Деяния усердного штабс-капитана открыли правительству глаза – двор спохватился и понял, что секта не настолько безвредна, как кажется. А когда петербургский генерал-губернатор Милорадович узнал, что его младший племянник, блестящий офицер, добровольно подвергся «убелению», а старший вовсю готовится к операции, над общиной разразилась настоящая буря. Селиванова отправили в новую ссылку − в суздальский Евфимиев монастырь, где он и умер через двенадцать лет. Следующий император – Николай I – с веротерпимостью покончил: открыл на скопцов настоящую охоту. Выявленных еретиков одевали в шутовские костюмы и возили по деревням другим в назидание. Секте пришлось уйти в глубокое подполье: «белые голуби» притворялись обычными православными – даже на службу и на исповедь ходили. Конечно, отличить их от обычных людей не составляло труда, но рот полиции и приходским священникам затыкали щедрые посулы. Денег-то у скопцов было предостаточно.

Да, кстати, а откуда деньги? Как получилось, что секта, созданная беднейшими крестьянами, всего за несколько десятилетий превратилась в общину миллионщиков? Тут сыграли свою роль разные причины. Прежде всего скопцы отличались почти физиологической тягой к накоплению денег. Здесь, наверное, сгодилось бы какое-то фрейдистское объяснение о компенсации: начисто утратив всю эротическую составляющую личности и потребность ухлёстывать за барышнями, скопцы всё время и энергию тратили на торговые операции. Их жадность вошла в поговорку: вот у Пушкина в непристойном стихотворении богач-скопец хвалится перед бедняком-соседом тем, что ему нравится от скуки разбирать свои алмазы и изумруды. Но дело не только в жадности. Связанные общим увечьем, скопцы держались вместе, и круговая порука превратила общину в настоящую корпорацию, где помощь единоверцев значила больше, чем удачные обстоятельства. В крупных городах скопцы взяли в свои руки меняльное дело, и эта монополия позволяла им проводить удивительно дерзкие комбинации – например, перед Нижегородской ярмаркой скопцы скупали всю медную монету, которая использовалась для размена, а потом продавали её купцам втридорога. Поскольку детей у скопцов обычно не было, после смерти всё их богатство наследовала община – это вело к тому, что в руках у кормчих «кораблей» оказывались крупные суммы. Которые, к слову, они охотно ссужали своим единоверцам для торговых операций. В России, где коммерческие банки можно было пересчитать по пальцам, возможность получить ссуду под предприятие часто сама по себе гарантировала успех. Богатство секты позволяло её руководителям не то что не скрываться от властей – де-факто они были «большими шишками» в губернских городах. Например, полиция Саратова в середине XIX века находилась на содержании у кормчего местного «корабля» купца Панова.

Государство отчаянно боролось с метастазами скопческих общин – ссылало скопцов на Кавказ, конфискуя их имущество. Но сосланные зачастую возвращались домой раньше, чем им велел закон. «Скопцы никогда не допустят погибели своего брата по секте, если только не встретится необоримых препятствий», – писал православный миссионер Константин Кутепов, упоминая случаи, когда богатые скопцы за взятку спасли от суда членов общины, с которыми даже не были знакомы. Среди приводимых им сообщений некоторые повествуют о случаях спасения «пророчиц» богатыми скопцами, которые не ленились проделать путь в десятки вёрст, чтобы разыскать их в остроге и договориться с нужным чиновником. У скопцов была традиция встречать каждую проводимую через город партию арестантов: если в ней были «белые голуби», им оказывалась материальная помощь.

После опубликования в 1905 году николаевского «Манифеста», давшего полную свободу вероисповедания, скопцов перестали ссылать – наказывали отныне только оскопителей, а не самих оскоплённых. Легализация секты открыла перед ней новые экономические горизонты: известно, что перед революцией скопцов-миллионщиков в России были десятки. Многие из них использовали возможность открыто говорить о себе, чтобы убедить общество: никакого вреда в оскоплении нет – напротив, это благо! Один из самых ярких апологетов, богач Гавриил Меньшенин, оставил после себя десятки писем и невероятной силы рассказ о том, как он прошёл через операцию, будучи ещё ребенком. Волосы дыбом встают, когда это читаешь, но Меньшенин – представитель редкой породы убеждённых скопцов – пишет об этом страшном деле весело и с огоньком: «Как сейчас вижу, взял я от Якова нож, брусок и давай точить, поточил, по-моему, хорошо, а чего уж тут наточил, − все смеются надо мной; подошёл к корыту ближе, и Яков берёт ножик, чирк − и готово дело, наверно, я всё-таки испугался. Отошёл от корыта, прошёл по комнате, все смеются надо мной − вот-де какого молодца, дескать, подстрелили. Кровь пошла, сколько требовалось, завязали, и всё кончено, вылили воду с кровью на двор, сожгли в топившейся печке уды с десятью яичками, только треск стоял в печи, как дулись и лопались негодные. Всё совершилось, и, как ни в чём не бывало, поднялись наверх и разлеглись на полу повалкой на кошме, шутим между собой, и уже утро».

Меньшенин писал самому графу Льву Толстому, широко известному своей борьбой за права сектантов, с просьбой разъяснить, можно ли скопцов считать праведниками – ведь они тратят жизнь не на разврат, а на созидание. Толстой в ответном письме признал, что скопцы живут «нравственною и трудовою жизнью», но твёрдо заявил, что Евангелие они понимают неверно и, оскопляя себя и других, совершают поступки, противные истинному христианству. Уже в советские годы Меньшенин доказывал, что скопец не только  физически не слабее нормального человека, но и выглядит «солиднее и представительнее», имеет «здравость ума», «способность политически мыслить» и зарабатывать деньги. В отношении хозяйственном скопцы также являются примерными, выделяясь среди окружающих своим богатством. Меньшенин даже рекомендовал Советскому правительству брать скопцов на ответственные должности, противопоставляя их обычным, разменявшим свою личность на мелкие страстишки управленцам: «Что заставляет зава делать растрату? Тайный уд!»

Однако апология не прошла: в Советской республике скопцов стали ссылать в лагеря, и секта вымерла сама собой – основной удар был нанесён процессами 20−30-х годов над ленинградскими скопцами, после чего Северная Пальмира навсегда потеряла негласный титул «столицы скопцов». Последних скопцов, уже глубоких стариков, видели в Сибири в 70−80-е годы. Как-то обидно даже: монографии по экономике пишут только про купцов-старообрядцев, а ведь скопцы тоже внесли свой изрядный вклад в становление капитализма в России. Кстати, не оттого ли у нас и капитализм такой увечный получился?