Утопия великих: остров справедливости

Он писал свои романы во времена торжества империи: в те годы Луи Наполеон или Бисмарк диктовали волю народам и посылали солдат на Франко-прусскую войну, а писатель-путешественник грезил о создании свободного общества тружеников на далёких островах. Императоры делили мир, меняли границы, воевали из-за лишнего клочка земли, а Жюль Верн искал на планете места, не затронутые духом наживы, такие земли, куда империя не дотягивается. Его герои бегут на воздушном шаре и на подводной лодке, они не покоряются – человек может стать свободным, если его желание упорно. 

Сохранилось свидетельство, что сосланные на остров Новая Каледония участники Парижской коммуны передавали друг другу романы Жюля Верна. Больные тропической лихорадкой, окружённые колючей проволокой, повстанцы вдохновлялись примером неутомимых путешественников, созданных воображением писателя. Трое из заключённых настолько поверили в безграничность возможностей человека, что устроили побег с Новой Каледонии – и доплыли на лодке до Мельбурна. Так утопии Жюля Верна становились реальностью.

Российские революции только брали разбег; мировой пожар ещё только разгорался; идеей равенства спекулировали охотно. И часто это делали люди, стремившиеся отнюдь не к равенству с другими.  Социальные фантазии о справедливом распределении продукта труда, об отсутствии сословных и классовых различий, призывы к устранению привилегий и неправедного богатства, декларации о приоритете труда как мерила общественной пользы – всё это (для Жюля Верна скорее интеллектуальное, литературное рассуждение, но никак не реальность) обещало воплотиться в жизнь. А уж как оно воплощалось – писателю увидеть не пришлось.

Французскому мечтателю легко смог бы оппонировать Оруэлл или Замятин, уж они бы рассказали, как идея равенства оборачивается казармой; но этих авторов в собеседниках у Жюля Верна не было. Его концепция имела иных оппонентов.

Жюль Верн спорил и полемизировал с тем, что было ему современно, – с концепцией европейского империализма, с колониализмом, с угнетением африканских и тихоокеанских племён, с насилием над слабыми и бедными. Предметом особой неприязни для Жюля Верна была империалистическая, монархическая Британия и её наступательная мораль. Великая трилогия французского утописта, завершающаяся грандиозной утопией «Таинственный остров», написана в полемике с колониальной концепцией, изложенной в знаменитой книге Даниеля Дефо «Робинзон Крузо». Анализируя мировоззрение Жюля Верна, необходимо постоянно сравнивать его идеал с тем идеалом человека, который нарисован Дефо.

Робинзон Крузо, британский моряк, попадает на необитаемый остров, где демонстрирует исключительную выносливость, трудолюбие и силу воли. Это подлинно британский характер. Англичанин не сдаётся стихиям, но шаг за шагом подчиняет себе природу. Он целеустремлённо добивается того типа комфорта, который был ему привычен на родине, и неудивительно, что, в конце концов, он даже обзаводится слугой – туземцем Пятницей, которого приобщает к благам цивилизации и который становится благодарным слугой. Не помощником, не другом, не компаньоном – тут автор не допускает неточностей толкования, – Пятница именно слуга Робинзона. 

Дефо буквально утверждает следующее: империализм имманентен цивилизации. История человечества (здесь Дефо воспроизводит классическую историософскую модель рассуждения) заключается в неуклонном освоении нецивилизованного пространства цивилизацией. Оппозиция «культура – варварство» представлена в английском романе с наивной простотой. Робинзон Крузо воспроизводит на необитаемом острове точную модель британской островной империи, порабощающей (и попутно и просвещающей, как считается) варварские туземные племена. Бремя белых, пользуясь выражением другого певца колониальной политики, Редьярда Киплинга, заключается в том, чтобы неустанно работать, утверждая свой образ жизни, цивилизованные ценности (в меру понимания того, что есть цивилизация) среди тех, кого Киплинг именует «полудетьми» и «чертями».

Робинзон Крузо не друг природы (и это важно для понимания того мира, который он строит), Робинзон – царь природы, повелитель природы. Он ведёт дневник, ежедневно отмечая свои победы над природой, анализируя неудачи. Его путь не жизнь в гармонии с окружающим, но победа над окружающим. Война, разумеется, становится неотъемлемым компонентом такой жизни. Слугу Пятницу он добывает в борьбе – он отбивает туземца у туземцев другого племени, которые его намеревались съесть. Туземцы-людоеды – враги Робинзона, и он без жалости их истребляет. Впрочем, его слуга Пятница, представитель иного племени, тоже немного людоед, и только под влиянием воспитания, полученного от британца, туземец становится на путь исправления.

Британец постепенно превращает необитаемый остров в совершенный филиал Британской империи, и, когда он возвращается на родину, в Англию, он обнаруживает, что мало что изменилось. В дальнейшем Робинзон предпринимает ещё ряд путешествий в дикие страны – в Тартарию и Московию – и везде демонстрирует британское спокойствие и готовность оценить действительность с точки зрения достижений своей империи.

Для Жюля Верна такой подход к жизни был неприемлем.

Часто он делает своих героев шотландцами, которые борются с английским империализмом («Грант! – воскликнул Гленарван – не тот ли это отважный шотландец, который собирался основать Новую Шотландию где-то в Тихом океане!»), и сама мысль о превращении кого-то в слугу для Жюля Верна отвратительна.

Он последовательно и упорно, на протяжении долгих лет утверждал одну и ту же мысль: люди обязаны построить республику равных.

Жюль Верн преподносил нам, читателям, ту же самую мысль и так и этак: через судьбу венгерского революционера (Матиас Шандор), шотландского сепаратиста (капитан Грант), индусского инсургента (капитан Немо), американских аболиционистов (колонисты Таинственного острова), но всегда это было о том самом, тревожащем его вопросе – люди обязаны организовать свою жизнь разумно, соблюдая права друг друга.

Есть четыре нации (точнее говоря, четыре культурных образования), с которыми Жюль Верн связывает надежды общественного строительства: прежде всего французы (как носители республиканской идеи), затем шотландцы (воплощающие идею сепаратизма, разрушения империи), американцы северных штатов (как борцы за равноправие с цветными, наиболее последовательные демократы), индусы (как воплощение непобедимой воли колонии к свободе и самореализации). Так, его героями становятся: капитан Грант и лорд Гленарван, инженер Сайрус Смит и журналист Гедеон Спилет, капитан Немо, конечно же, неутомимый географ, мечтатель Паганель.

Соединяясь в единую команду, работая плечом к плечу, эти люди ни в коем случае не главенствуют друг над другом, но образуют общество равных, где нет (и не может быть!) рабов и господ. Африканец Наб (который у Робинзона непременно ходил бы в слугах) – просто один из многих товарищей. Но мало этого! Жюль Верн делает одним из «колонистов» (он даже употребляет это – британское – слово, подчёркивая новое значение, которое придаёт понятию колонии), одним из многих равных, орангутанга по имени Юпитер, Юп. Орангутанг сидит за общим столом, он курит трубку, он быстро учится и становится одним из всех – не слугой, но колонистом наравне с прочими. И это поразительный факт, требующий отдельного разговора.

Жюль Верн последовательно придерживался концепции, трактующей природу как одушевлённую материю, единую с человеком, – эту концепцию в XVII веке излагал французский натурфилософ Робине, а в ХХ веке другой француз, теософ Тейяр де Шарден, выстроил свою модель мира на том, что каждый атом природы имеет божественную душу. 

Жан Батист Робине считал, что не только животные, но и растения и минералы одушевлены и власть человека над ними невозможна прежде всего исходя из нравственного закона. Лишь в полном единении с природой человеческий разум обретает ту необходимую моральную константу, которая и способна стимулировать познание. 

Излишне говорить, что натурфилософия Руссо базируется на этом же принципе. Жюль Верн, последовательный ученик революционных демократов Франции и натурфилософов, воспринимал природу не как объект покорения и подчинения – он не колонизатор по отношению к природе, – но как объект изучения и вечного стимула знаний. Инженер Сайрус Смит даёт нам пример постоянного изучения мира, не победы над стихией – сотрудничества со стихией.

Но и этим не ограничивается Жюль Верн. Его общество равных включает в себя и разбойника, раскаявшегося пирата, отбывающего наказание на необитаемом острове. Разбойник Айртон становится полноправным колонистом, невзирая на своё прошлое, – вещь невозможная нигде, кроме как в жюльверновской фантазии. Цветной раб, разбойник, изгнанный цивилизованным обществом, и даже зверь – такие же полноправные члены коммуны, как и белые люди; разницы нет между одним созданием и другим, если все работают для общей пользы. Все достойны свободы. 

Любопытно, что практически одновременно с Жюлем Верном существовал французский художник, также мечтавший об обществе равных и, как Жюль Верн, видевший возможность такого общества на далёких островах. Речь о Поле Гогене. Как и Жюль Верн, художник Гоген выступал против колониализма и славил простой труд.

Утопии Жюля Верна вообще неправильно рассматривать в отрыве от контекста его эпохи.

Писатель создавал социальные утопии одновременно с художниками Домье, Гогеном и Сезанном; он учился нравственным принципам у великого трагика Виктора Гюго; его мировоззрение формировал Фурье. 

Необходимо вкратце охарактеризовать учение Фурье, прежде чем перейти собственно к утопии Жюля Верна. Суть миропостроения Шарля Фурье заключается в отрицании идеи обмена (то есть рынка) как движущей силы цивилизации. Например, наш современник, французский историк Бродель, утверждает, что средиземноморская цивилизация выстроена благодаря рыночным отношениям. Менеджеры и финансовые гуру чикагской школы связали принцип демократии с принципом рынка. А вот Фурье считал, что обмен для демократии не нужен. Фурье проповедовал совместный труд в так называемых фалангах – отсюда наименование его коммун: фаланстеры – труд, который не разъединяет производителей различных продуктов, но объединяет. 

Количество продуктов, по Фурье, лимитировано анализом потребностей, и он именует эти потребности «страстями», кои надлежит знать, чтобы ими управлять. Страсти, по Фурье, – это скорее потребности, присущие той или иной организации человеческого организма. Так, он выделяет в особую группу «страсть к прожиганию жизни, свойственную парижанам», но эта страсть им в расчёт не берётся, тогда как в нашем сегодняшнем словаре именно такая среда и рождает то, что мы именуем страстями. 

Фурье даже вводит определение «низшие сердечные страсти», коими он именует похоть, тягу к роскоши, обжорство и т.п.  Подлинными же «высокими страстями» он называет тягу к труду, потребность в строительстве, склонность к рыболовству или садоводству. По мысли Фурье, следует создавать фаланги по общим склонностям людей, такие общества, которые ориентированы на высокие страсти созидания, и это увеличит производительность труда. 

Фурье ориентировался на средневековые цеха, на артели, но разница была в том, что цеха (фаланстеры) Фурье не работали для рынка; создавать таким образом, чтобы продукта труда, произведённого этими артелями, было достаточно и для удовлетворения «страсти» и для создания необходимой материальной базы для жизни членов фаланги. Фурье не уважал современную ему цивилизацию («механизм обманов, именуемый цивилизацией»), но признавал труд, который являлся естественной (и затем осознанной!) потребностью человека. 

Вероятно, можно вывести принцип труда в фаланстере из понятия «высокого досуга» Аристотеля – во всяком случае, Фурье вводит в свои рассуждения термин (который Аристотель бы одобрил) «притяжение». 

По Фурье, подлинный труд – это тот, который возникает не из жажды наживы (торговли продуктом труда), но от «притяжения» к созидательной деятельности. Членов фаланги, работников фаланстеров он именует «гармонийцами», поскольку, по его представлениям, только бескорыстно трудясь, человек достигает гармонии в отношениях с себе подобными и с природой. 

«Притяжение» труда есть та потребность к созиданию, которая одна и делает труд одухотворённым. Ни Лейбниц, ни Архимед (так говорит Фурье) не работали ради успеха на рынке, но единственно для того, чтобы постичь природу. Продукт труда возникает в фаланстерах естественно, как награда за неустанное познание.

Надо сказать, что фаланстеры, будучи внедрёнными в реальность, просуществовали недолго – самый длительный опыт занял двенадцать лет; но принцип совместного труда, не основанного на обмене, лёг в основание анархистских синдикатов Испании и израильских кибуцев. Шарль Фурье использовал термин «корпоративный дух», имея в виду нечто прямо противоположное современной трактовке «корпорации». По Фурье, корпоративный дух есть дух товарищества, который противостоит понятию государственности, анонимному и властному.

Прудон и Фурье уже написали свои великие книги. Жюль Верн также был знаком с положениями марксизма (один из его друзей, Реклю, был марксистом), но воспринимал программу немецкого философа в контексте французского утопического социализма: как продолжение Фурье. Фаланстеры остались навсегда его идеалом.

Для Жюля Верн вопрос социальной справедливости был исконно республиканским вопросом – выстраданным французской историей, французской революцией.

Идеалы республики были преданы самой революцией, затем отданы во власть империи, утрачены в колониальных войнах, но, однажды поставленные перед французским обществом, вопросы требовали ответа. Идея республиканского правления, которое заменит монархическую абсолютную власть, была для Жюля Верна актуальна всегда – в его сочинениях легко найти скрытые цитаты из Руссо и Монтескье, и, разумеется, его книги созвучны книгам Алексиса де Токвилля, ещё одного современника Жюля Верна.

Токвилль сделал центральной мыслью своих сочинений утверждение о неизбежности всемирной демократии. На примере американских штатов, преодолевших хаос гражданских войн и разрухи, Токвилль утверждал, что равные права и республиканское правление – неизбежные спутники прогресса человечества. 

Империи должны сгинуть – повсеместно воцарится республика. То был важный импульс для француза, который мог, разочаровавшись в кровавой французской революции, подпасть под обаяние новой монархии Наполеона Третьего и буржуазной Директории.

В ту эпоху, в эпоху Луи Наполеона, обращение к демократическому дискурсу было не только немодно, но и опасно. Вряд ли фантастические романы Жюля Верна следует воспринимать как эзопов язык; он не скрывал убеждений, вещи называл прямо. А вымышленные миры описывал потому, что в реальности не видел возможности перемен, хотя в неизбежность социальных перемен он верил. 

Его батискафы, воздушные шары и самолёты не просто выдумки гениального инженера, опередившего время, это свидетельство того, что вырваться можно, что мы не приговорены к удушающей атмосфере, что человеческая воля никогда не смирится с данностью. 

Прорыв к свободе – в природе человека, ничто не заставит его смириться. Так, жители Восточного Берлина изобретали невероятные приспособления, чтобы перелезть стену и попасть в Берлин Западный. Музей «Чекпойнт Чарли» хранит и выставляет десятки диковинных приспособлений, выдуманных от безвыходности: люди привязывали к рукам крылья, делали двойное дно в машине и т.п. Сродни этому и выдумки Жюля Верна. Он и сам был в известном смысле «беглецом» – проводил многие месяцы в путешествиях, а после расстрела Парижской коммуны уехал из Парижа в провинциальный Амьен, где и прожил последние двадцать лет. Там он и заканчивал свою великую трилогию «20 000 льё под водой», «Дети капитана Гранта», «Таинственный остров».

Он изобретал не просто новые приборы и машины, он сочинял такие машины, которые смогут изменить отношения индивида с обществом. Собственно говоря, это совершенно марксистская мысль – развитие техники меняет производственные отношения, тем самым меняет общество. 

Следует изобрести нечто такое, что даст абсолютную свободу человеку, устранит его зависимость от унизительного труда и от тиранического общества, унижающего кабальным трудом. Аппарат «Летатлин» и проекты Леонардо – из этой же серии. Конечно, апофеозом фантазии писателя становится «Наутилус» – подводная лодка, созданная индусским революционером, решившим скрыться от неправедной реальности на дне океана.

Другой великий беглец тех лет, Виктор Гюго, вынужденно эмигрировал на остров Гернси: он был в известной (условной, разумеется) степени примером для Жюля Верна, он самим существованием подавал пример колониста, несущего свой мир с собой, чтобы выстроить всё заново – хоть на острове.

Принято считать (и это так и есть!), что фантазия Жюля Верна дала импульс изобретателям и учёным, что выдумки о путешествиях к центру Земли в подземном мире и фантазии о цивилизованной жизни под водами океанов, планы освоения необитаемых островов и описания полётов на Луну, проекты фантастических батискафов и летательных аппаратов – всё это дало импульс инженерной мысли человечества. 

 Благодаря фантазиям Жюля Верна люди изобрели подводные лодки (не совсем так, разумеется, но импульс-то был дан!), благодаря его мечте (в том числе и его мечте) человечество полетело в космос. Конечно, книги Жюля Верна провоцировали изобретателей. Писатель предсказал вертолёт, использование алюминия, Транссибирскую магистраль и строительство тоннеля под Ла-Маншем, но главное не в этом.

Стократ важнее то, что все сочинения французского мыслителя были созданы ради утверждения справедливого общества тружеников. Надо отвлечься от привычного представления о Жюле Верне как об авторе приключенческих романов; перед нами один из крупнейших европейских социальных конструкторов, автор феноменальных утопий, сопоставимых по своему значению с книгами Томаса Мора, Томмазо Кампанеллы и Сирано де Бержерака. Сирано де Бержерак, между прочим, тоже поместил своё идеальное государство на Луну, а Томас Мор поместил свою Утопию на далёкий остров.

Государство воплощает тиранию; следовательно, надо строить общежитие вне государства – на островах.

В этом пункте рассуждений следует сказать о том, что островные общества, противопоставленные континентальной цивилизации, были не только фантазией, но и реальностью тех лет.  Жюль Верн не случайно выводит пиратов на страницах своей трилогии: пираты – это тоже создатели островного независимого общества.

Пираты – это другая ипостась свободы. Пираты – это иной тип отторжения от государства. Пиратство – это воля, но к пониманию свободы, которое исповедует Жюль Верн, такая воля отношения не имеет.

Жить вне общества – не значит жить вне закона. Закон существует внутри нас самих, имя этому закону – мораль. Моральный закон бывает нарушен тираном, произвол власти может попрать мораль, терпеть это свободному человеку невозможно; от такого общества следует отказаться. Терпеть рабство другого (даже не своё собственное рабство, но унижение любого субъекта вообще) свободный человек не имеет права.

Свобода не терпит унижения другого, то есть не терпит произвола. И свободный человек нарушить моральный императив не имеет возможности – он перестанет быть свободным, он станет рабом страстей. Моральный императив есть самый незыблемый из законов. Этот постулат достался Жюль Верну в наследство от эпохи Просвещения, прежде всего от Монтескье и Канта. Возможно, что с сочинениями Иммануила Канта французский писатель и не был знаком, но Монтескье сформировал его мировоззрение определённо.

«Не отрицайте вещей на том основании, что вы никогда о них не слыхали» - Жюль Верн

Колонисты Таинственного острова противопоставлены пиратам вполне сознательно.

Так называемое «Береговое братство» Тортуги в те годы уже не существовало, но память о пиратском братстве была жива. В те годы пиратство было уже приспособлено к нуждам агрессивных государств – из пиратов создали институты корсарства и каперства, каковые получали от королей патенты на узаконенный разбой.

Собственно, колонизаторство во многом осуществлялось руками бывших пиратов: Дрейк и Сюркуф выполняли роль конкистадоров. И так называемые пиратские правила – кодекс джентльменов удачи, составляя призрачную альтернативу законам государства, был встроен в общую колонизаторскую систему. Пиратская вольница по-прежнему пугала обывателей – это своеобразная форма демократии.

Живущие не по закону государства, но по правилам, выработанным в ходе совместного разбоя (сейчас сказали бы «по понятиям»), пиратские союзы представляли собой договорной тип отношений: выборный капитан, прямое голосование, делёж добычи согласно уговору – в пиратском кодексе было много такое, что казалось привлекательным по отношению к государственной бюрократии.

Там, где правилом является разбой, не было места грехам городской цивилизации: коррупции, непотизму, бюрократии. Прямые выборы и выяснения отношений в поединке – это создавало своего рода «честные» условия, не отягощённые лицемерием культуры. Романтика пиратства привлекала (см. поэму Байрона «Корсар») как альтернативная конструкция мира.

Любопытно, например, что певец колониализма Киплинг вывел такое пиратское общество как привлекательную модель альтернативной цивилизации – это волчья стая, в которой воспитан Маугли. Нечто сходное описал Пушкин в «Цыганах». А в царской России репутацию «вольного» строя имело казачество, которое на деле исполняло охранительные функции. Однако отнести сионийскую волчью стаю, цыганский табор, казачьи станицы и братство Тортуги к утопиям – невозможно. Такие общества основаны на авторитете силы и воли, такие общества отличаются от государства тем, что в них в большей степени представлена безудержная и неподконтрольная страсть, но мир утопии (в частности утопии Жюля Верна) отвергает страсти вообще.

В своей утопии Жюль Верн осудил эти представления о воле: его мир – мир строгих людей, не знающих искушений. Есть правила общежития, основанные на доброй воле и на непререкаемой свободе другого, и граждане утопии эти правила выполняют без пафоса и не по приказу.

Герои Жюля Верна (и эта характеристика исключительно важна для понимания утопии вообще) лишены разрушительных страстей. Фурье, определяя благо того или иного продукта труда для фаланги тружеников, исходил из того, что разным группам (стратам, корпорациям и цехам) присущи разные группы страстей.

Страсти по Фурье – это скорее вкусы, привычки, особенности, пристрастия, но страсти в понимании цивилизации – это нечто иное: это разрушительная стихия сознания, подчиняющая субъекта страстей достижению некой, не обязательно благой цели.  

Романтическая литература XIX века описывает именно бурление страстей в обществе: Манфред, Алеко, Дон Жуан и Жюльен Сорель – это жертвы кипящих эмоций. Принято относить сочинения Жюля Верна по романтическому ведомству, но в книгах французского утописта нет главного компонента романтики –  любви и сопутствующих любви страстей: ревности, торжества обладания и т.п. Обдуманно или нет (скорее всего, совершенно сознательно), Жюль Верн не включил в свои утопии женщин. Инженер Сайрус Смит, журналист Гедеон Спилет, майор Мак-Наббс, юнга Дик Сэнд, матрос Пенкрофф, пират Айртон, капитан Немо лишены спутниц. Те единственные женские образы, которые появляются на страницах книг Жюля Верна, а именно: леди Гленарван и сестра Роберта Гранта Мэри написаны бегло, практически не имеют характеров и в действии не участвуют. На фоне романтических историй тех лет – романов Гюго, Готье, Дюма и Бальзака – сочинения Жюля Верна поражают отсутствием романтических страстей. Все душевные силы отданы общественному строительству.

Так писатель обошёл одну из болезненных для утопистов всех времён тему – тему семьи, наследства, брака, детей и любовной связи, которая может вступить в противоречие со служением общему делу. Те из авторов утопий, которые осмеливались рассматривать вопрос семьи и брака, часто приходили к заключению, что семья в идеальном обществе будет устранена, дети станут общими, а женщины перестанут быть предметом домогательств и раздоров. Жюль Верн этот вопрос снял вовсе.

Также устранён вопрос торговли и денег. Стоимость предмета не обсуждается вовсе; есть критерий пользы, и никакого иного. Робинзон Крузо или герои «Острова сокровищ» в ходе своих путешествий богатеют. Герои Жюля Верна не приобретают ничего, помимо знаний и товарищества.

Также снят вопрос о красоте, то есть эстетический компонент бытия. Герои Байрона или Делакруа – исключительно красивые люди. Порой они красивы порочной и вульгарной красотой, но безусловно привлекательны, они нарядно одеты, они ценят прекрасное. Герои Жюля Верна внешней красотой не отличаются, точнее, мы ничего не знаем об их красоте. Среди них нет художников, архитекторов, ювелиров, декораторов и т.п. – описанные Бальзаком или Гофманом, Готье или Гёте, эти творческие натуры вносили в бытие своё и в бытие окружающих элемент страдания и соревнования.

Мы не знаем, как герои Жюля Верна одеты, хотя отлично представляем себе одежду героев Бальзака или Байрона и даже одежду Робинзона Крузо. Для Жюля Верна эстетическое начало (как и женское начало) не представляет особой ценности. Он просто не говорит о тех профессиях, которые ответственны за производство прекрасного. Прекрасно товарищество, прекрасно знание, прекрасно здоровье и свобода друга, прекрасна помощь голодному и защита слабого. Но и только. Ни про Акрополь, ни про Рубенса, ни про моду и оперу нет ни единой строки.

Также, и это поистине примечательно для автора, воспевшего путешественников и исследователей, в книгах Жюля Верна отсутствует спорт. Среди его героев нет спортсменов, хотя поистине сноровка в единоборствах могла бы путешественникам пригодиться. Но компонент атлетизма отсутствует начисто.

Разумеется, чтобы рассматривать Жюля Верна как автора утопии, необходимы существенные допущения. Всё же авторы утопий – это Сен-Симон и Фурье. Жюль Верн не утопический социалист, он прежде всего беллетрист. И как таковой он неизбежно допускает противоречивые толкования и своих образов, и даже рецептов. Всё же он художник, а не философ.

Так, если читатель «Таинственного острова» наблюдает общество, лишённое женщин, то в ранней вещи «Париж 100 лет спустя» автор пишет любовную мелодраматическую повесть, но это ещё и не самое кричащее противоречие. Например, если в «Таинственном острове» все обитатели Гранитного дворца равны, то во многих иных произведениях Жюля Верна настоятельно проводится линия преданного слуги (см. Паспарту в «Вокруг света за 80 дней»), да и в самом «Таинственном острове» инженер Сайрус Смит даёт вольную чернокожему рабу Набу, а тот «пожелал остаться с господином».

Такими наивными уловками беллетрист снимает болезненные вопросы о том, почему один человек в коллективе равных охотно исполняет грязную работу, а другой занимается интеллектуальной деятельностью. Слуга свободен, но он «пожелал» добровольно остаться с господином – эта маленькая хитрость свойственна практически всем социалистическим мечтателям, ищущим выход из детерминированности страт.

Есть и другие досадные погрешности. Героям утопического «Таинственного острова» не нужны деньги, и они не заботятся о финансовых вложениях, эстетике, богатстве – то их герой, капитан Немо, собирает на борту своего «Наутилуса» редкие картины и статуи с погибших кораблей и даже отводит героя книги в полную сокровищ подземную Атлантиду – древнюю цивилизацию, которую он отыскал в океане.

Эти противоречия – лишь поверхностны. Можно было бы сослаться на то, что писатель развивался и уточнял взгляды. Но дело в ином. Само упоминание Атлантиды должно нас подтолкнуть к мысли о том, что Жюль Верн, конечно же, писал утопию и противоречия, содержащиеся в образе Атлантиды (первой утопии человечества), легли в его замысел естественным образом.

Собственно, всякая островная утопия Запада волей-неволей отсылает нас к Атлантиде, описанной Платоном подробно в диалогах «Тимей» и «Критий». Атлантида, по Платону, была идеальным государством, которое сгубили богатство и алчность – бог Зевс покарал атлантов за чрезмерную любовь к роскоши, хотя в начале своего существования атланты презирали золото.  Бедствие, ниспосланное Зевсом, стоит в одном ряду с судьбой Содома и Гоморры, – и если Немо и находит сокровища Атлантиды, то мы вправе считать, что он относится к этому губительному богатству соответственно, как и надлежит относиться к золоту свободному человеку.

Платон подробно описывает как мощь атлантов – до тех пор, пока богатство не развратило их, так и слабость атлантов – в ту пору, когда они уравняли нравственное воспитание с богатой жизнью.

Приведу эту цитату полностью – это последняя страница из дошедших до нас сочинений Платона и хотя бы поэтому заслуживает внимания. Вот что говорит Платон о судьбе Атлантиды и атлантов: «Столь великую и необычайную мощь, пребывавшую некогда в тех странах, бог устроил там (…) по следующей причине. В продолжении многих поколений, покуда не истощилась унаследованная от бога природа, правители Атлантиды повиновались законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом: они блюли истинный и во всём великий строй мыслей, относились к неизбежным определениям судьбы и друг к другу с разумной терпеливостью, презирая всё, кроме добродетели, ни во что не ставили богатство и с лёгкостью почитали чуть ли не за досадное бремя груды золота и прочих сокровищ. Они не пьянели от роскоши, не теряли власти над собой и здравого рассудка под воздействием богатства, но, храня трезвость ума, отчётливо видели, что всё это обязано своим возрастанием общему согласию в соединении с добродетелью, но, когда это становится предметом забот и оказывается в чести, оно же идёт прахом, а вместе с ним гибнет и добродетель».

Не правда ли, как похоже это состоянии умов граждан Атлантиды на обычаи острова Утопия, описанного Томасом Мором? Граждане Утопии с презрением относились к драгоценным металлам и к богатству, используя их для самых низменных нужд – в отхожих местах, а золотыми серьгами и кольцами украшали рабов и преступников, чтобы отличать их от честных и свободных граждан. Именно это отношению к богатству унаследовал и Жюль Верн. И недурно было бы, если бы современные нам правители, те, кто якобы желает обществу добродетельного развития, вняли этому совету.

Платон показал на примере судьбы Атлантов: когда золото и богатство «становится предметом забот и оказывается в чести,  оно же идёт прахом, а вместе с ним гибнет и добродетель». Пока атланты презирали богатство и ставили добродетель выше, их остров процветал и «всё их достояние возрастало».

Затем произошло следующее: «Но когда унаследованная от бога доля ослабела (…) и возобладал человеческий нрав, тогда они стали не в состоянии выносить своё богатство и утратили благопристойность. Для того, кто умеет видеть, они являли постыдное зрелище, ибо промотали самую прекрасную из своих ценностей. Но не способным усмотреть, в чём состоит истинно счастливая жизнь, они казались прекраснее и счастливее всего как раз тогда, когда в них кипела безудержная жадность».

Как точно это описывает хорошо известные нам примеры современной истории, когда самыми удачливыми нам кажутся те, кто добыл много богатств, утратив добродетель.

Платон описал это извращение сознания уже давно; Томас Мор уже давно такую судьбу проклял; Жюль Верн осудил эту алчность в свою очередь.

Сама судьба правителей, предавших общественную добродетель во имя роскоши немногих, и судьба обществ, которые позволили себя растлить этой пакостной моралью, – плачевна. Последними строками в этом последнем диалоге Платона являются такие:

«Зевс, бог богов…помыслил о славном роде, впавшем в столь жалкую развращённость, и решил наложить на него кару».

Мы вправе предположить, что капитан Немо, обладая сокровищами Атлантиды, не ставит их ни в грош; он не делается ни рабом вещей, ни рабом финансов.

Из всего вышесказанного возникает любопытное качество мира Жюля Верна: его общество начисто лишено духа соревнования. Быть наиболее успешным, быть красивее, сильнее, богаче, удачливее, нежели твой сосед, – никто из героев Жюля Верна не собирается. Такой цели нет вовсе. Тем самым в мире этой утопии отсутствует рынок – невозможно создать товар, конкурентно выгоднее товара соседа, если критерий один-единственный – польза.  

Если вспомнить, что рынок, рыночные соревновательные отношения принято считать двигателем прогресса, то Жюль Верн создаёт поистине небывалый мир: лишённый страстей, лишённый рынка, лишённый моды – и устремлённый к познанию и свободе.

Мы очень хорошо знаем (в сущности, романы Жюля Верна опережают романы Оруэлла всего на пятьдесят лет), что воплощение островных утопий на больших континентах сталкивается в первую очередь с тем, что дух соревнования и конкуренции неистребим, зависть и жажда наживы, желание обладать, а не отдавать, иметь, а не быть оттесняет любую моральную доктрину.

Постепенно главные демократы становятся богаче и внешне наряднее, нежели рядовые демократы, и хотя все люди равны, но, по выражению автора «1984», некоторые люди равнее других. С течением времени обнаружилось, что дачи членов Политбюро имеют большие участки земли, а обеды секретарей компартии отличаются повышенной калорийностью, в несгибаемых партийцах проснулась любовь к балеринам, а желание увековечить свой лик на парадных портретах оказалось сильнее, чем мечта о полётах на далёкие планеты и поиск вакцины от  эпидемий. Демократии стали выражать себя через войну, то есть через унижение другого, через торжество над слабым соседом, и экстенсивное развитие пространства превысило в своём значении интенсивный поиск знания.

Жюлю Верну было достаточно острова, но империалисту мало и континента.

Сегодня соревнование рынка устанавливает иерархию внутри демократического общества; для Жюля Верна всё обстояло прямо наоборот: демократия исключала рыночные соревнования в принципе. Равные обязанности нельзя отменить, и каждый равен каждому – всегда, при любых обстоятельствах. Победы над соседом нет и быть не может, поскольку общее дело – это общий мир и совместный труд.

Вероятно, он и сам понимал, что такой мир недолговечен.

Трилогия завершается трагически.

Колонисты Таинственного острова встречают на своём острове того самого капитана Немо, с которым мы знакомимся в первой части трилогии. Оказывается, и мятежный индус тоже нашёл пристанище на этом же удивительном острове совместного труда и справедливости. И тем самым Жюль Верн показывает нам уникальность такой крохотной территории в мире капитала и империй.

Не успели Сайрус Смит и его друзья встретиться с легендарным капитаном Немо, а мы, читатели, понадеялись, что вот теперь, совместными усилиями, они превратят и без того прекрасный край в рай земной, как на острове происходит извержение вулкана.

Спящий вулкан проснулся, и благословенный остров исчез в кипящей лаве. Сами колонисты спаслись, но Таинственного острова не стало. Так когда-то исчезла и Атлантида, ставшая во многом примером справедливого общества для Платона.

Мелькнула такая фантазия – и вот её больше нет.

Значит ли это, что колонисты Таинственного острова где-то оступились, как атланты?

Очевидно, что такого градуса взаимовыручки и бескорыстия, какого достигли они однажды, невозможно придерживаться постоянно.

Жюль Верн оставил нам образец того, к чему люди должны стремиться, но он же и признал, что торжество справедливого общежития на нашей планете длится недолго.

Впрочем, человеку остаётся кое-что взамен: упорная работа и обретение личной свободы.  

Как говорил сам Жюль Верн, «море, музыка и свобода – вот и всё, что я люблю».