Вечный 1984-й Оруэлла

Роман об ужасном будущем

Цитата в подзаголовке - из книги «Скотный двор» (1945), посвященной полному оскотиниванию человека и размыванию различий между венцом творенья, каковыми мы себя считаем, и обычной …свиньей:

«Оставшиеся снаружи переводили взгляды от свиней к людям, от людей к свиньям, снова и снова всматривались они в лица тех и других, но уже было невозможно определить, кто есть кто».

Окончательной деградации «венца творенья» в условиях тоталитаризма посвящен и его последний роман «1984», первое прижизненное издание которого вышло тиражом не больше тысячи экземпляров, так как никто из западных издателей не решался идти в открытую против официального курса на дружбу с Советским Союзом. Как, собственно, Оруэлл и предвидел: «Океания никогда не враждовала с Евразией, она всегда была её союзницей».

И только тогда, когда Холодная война стала набирать силу и уже после смерти Оруэлла, роман начал выходить миллионными тиражами. В Лондоне и Нью-Йорке, в обеих мировых столицах, книгу мгновенно раскупили, буквально за считанные дни.

Ну а когда наступил тот самый, реальный, астрономический 1984-й, роман начал расходиться со скоростью света: 50 тысяч экземпляров ежедневно(!)

Книгу, о жанре и форме которой сам Оруэлл писал, что «это роман о будущем, т.е. своего рода фантазия, но в форме реалистического романа», впоследствии перевели на 60 языков, неоднократно экранизировали и однажды поставили оперу «по мотивам», где в финале звучала ария «Как я полюбил Большого Брата», с танцами не только людей, но и…предметов.

Тем не менее до 1946 года Оруэллу регулярно отказывали в публикациях – а в США не вышло ни одной его книги (теперь этот позорный для истории литературы сюжет, посмертно, как это водится, заглажен – уже в наше время вышло двадцатитомное собрание его сочинений).

До нас великий роман-предвидение дошел через сорок лет (!), только в 1989-м, в начале перестройки. В СССР, понятное дело, ненавидели эту антиутопию - по причинам, подробнейшим образом разработанным в идеологическом отделе ЦК КПСС на Старой площади. Ибо оруэлловские лозунги-установки, красующиеся на фасаде Министерства правды в его романе, гласили - «Мир – это война», «Свобода – это рабство», «Незнание – это сила». То есть писатель попадал прямо в цель; характерно, что вплоть до перестройки книга была запрещена (или полузапрещена) – существует опись найденного при обыске у диссидентов оруэлловского романа.  

Как вы помните, он с точностью свидетеля ужасов социалистического «рая» описал «новояз» - язык, как говорил Мамардашвили, осуществившейся утопии. Все эти «ограниченные контингенты», «жилплощади» и прочие уродливые лингвистические выверты; ложную пропаганду, двойные стандарты, регулирование сексуальной жизни, двухминутки ненависти и пр. (В Китае действительно были пятиминутки таковой, когда возмущенному «народу» разрешалось плевать в лицо жертве, а у нас – позорные шельмования, скажем, Зощенко).

В общем, книга, написанная англичанином, никогда не сталкивавшимся въяве с кошмарами военного коммунизма, рисовала картину победы левой идеи в ее крайне радикальном, монструозном изводе…

Там же, курсивом, Оруэлл выделил:

«Мыслепреступление не влечет за собой смерть: мыслепрестпупление ЕСТЬ смерть».

Чем не сталинские постановки, где подсудимому вменялось в вину его ЖЕЛАНИЯ, его МЫСЛИ, то есть несовершенные преступления? Шаг в сторону – расстрел. Даже ментальный «шаг», сама возможность мысли. Мысль, как преступление, где неотъемлемое право человека думать подвергается обструкции.

Оруэлл, никогда не бывавший в СССР, предвидел этот морок иногда с точностью до микрона, в отличие от прекраснодушных идиотов вроде Бернарда Шоу, склонявшихся в сторону страны победившей и осуществившейся утопии.

Он, кстати, как-то составил список сочувствовавших СССР и лично Сталину и, таким образом, нежелательных для работы в британском Бюро контрпропаганды. В этот список входил, разумеется, Шоу, в свое время отметившийся в позорном «ознакомительном» вояже по Беломор-каналу и восхищавшийся «оздоровительным трудом» зэков; кроме Шоу, в списке было еще 38 человек (из 135-ти, которых Оруэлл пометил лично для себя в своих записках) – и среди них, как ни печально, Стейнбек, Пристли и Чаплин.

Этот поступок, передача списка, трактуют неоднозначно – как и «охоту на ведьм». В США в период маккартизма: однако Оруэлл никогда не поступался принципами, его ненависть к Сталину и любой диктатуре была мотивирована самыми что ни на есть благородными побуждениями. Из-за чего он, в общем, не ладил со многими – в первую очередь с теми, кто был заворожен идеей построения пролетарского государства.

Ложь – это правда

Между тем, он не пощадил и так называемого архетипического западного интеллектуала, чьи идеи тотального подчинения Системе могут действительно зародиться только в мозгу образованного человека. Народ лишь ведом, простому человеку некогда порождать «идеи»: вероломное вторжение в человеческое сознание по силам только изощренному мозгу, циничному уму, а не полуграмотному пролу (так в романе названы пролетарии).

Таким образом, Оруэлл ставит под сомнение интеллект как таковой, обвиняя его в протофашизме, да что там «прото» - в фашизме как таковом. Только умник (то, что Сартр, скажем, одобрил Пол Пота, лишнее тому подтверждение, не говоря уже об увлечении французскими интеллектуалами маоизмом), полагает Оруэлл, станет «главным палачом тоталитарного общества». И не он один – подобных ему десятки тысяч. Вот они-то, идеологи режима, и внушают толпе, что «ложь – это правда», именно они разрабатывают законы, в которых меньше смысла, чем в бараньей башке, а у Оруэлла «в большинстве своем готовы к диктаторским методам, тайной полиции, систематической фальсификации».

Это было очевидно и в те времена, когда писался роман, и по-прежнему актуально – и боюсь, будет актуально всегда.

Будучи социалистом, Оруэлл – вопреки западным левакам – ненавидел СССР и лично Сталина, а «Скотный двор» посвятил русской революции, чьи «завоевания» (и он первый в целом мире понял это) закончились не только экономическим, но и духовным крахом и тотальным террором.

Роман века

…Оруэлл задумал свою антиутопию в 1944-м и вначале хотел назвать свой роман так - «Последний человек в Европе». Прототипом главного героя мог быть Уинстон Черчилль, чьи консервативные взгляды Оруэлл не разделял.

Черновой вариант книги был готов в октябре 1947-го. Болезнь писателя, туберкулез, заставила его прерваться на семь месяцев.

В конце концов он закончил рукопись, удалившись для этого на остров Джура, что в Западной Шотландии, куда летом 1948-го приехал, выписавшись из клиники. Осенью, сделав множество правок, он просит прислать ему машинистку, чтобы перепечатать рукопись, но ни одна из них не соглашается поехать на отдаленный остров, и ему приходится перепечатывать роман самому, причем дважды, из-за новых правок.

Наконец, в декабре 1948-го он высылает отредактированный вариант издателю.

Таковы обстоятельства рождения одной из главных, если не главной книги прошлого века.

Что и говорить, «1984» - шедевр мировой литературы ХХ столетия – по всем параметрам, как говорят критики, и самые въедливые из них в том числе. Язык, идея, стиль, внешняя бесстрастность, за которой таится обеспокоенность судьбами человечества, ужас перед разверзшейся бездной, каковой болезненно честный Оруэлл считал тоталитаризм.

Все знаменитые интеллектуалы разделяли восторг перед этим блистательным сумрачным шедевром: Олдос Хаксли, Бертран Рассел, Джон Дос Пассос и многие другие сражены наповал. Эрих Фромм в комментариях к роману писал:

«1984» Оруэлла – это выражение настроения и ещё это предупреждение. Настроение, которое оно выражает, очень близко к отчаянию за будущее человека, а предупреждение заключается в том, что, если курс движения истории не изменится, то люди по всему миру потеряют свои самые человечные качества, превратятся в бездушные автоматы, и, причём, даже не будут подозревать об этом».

Пятилетку в четыре года

Творчество Оруэлла многогранно, разобрано на цитаты и подвергнуто множеству толкований. Столь же бесконечных, как война Океании с Евразией\Остазией и столь же сложных, как доказательство феноменального неравенства «дважды два равняется пяти».

Оруэлл, узнав, что в СССР выполняют «пятилетку в четыре года», придумал для своей книги сатирический пример арифметической невозможности и поместил в кошмарные условия вымышленной Океании, где самым страшным преступлением является «мыслепреступление».

И если «цель репрессий – репрессии. Цель пытки – пытка. Цель власти – власть», то почему-то всего лишь мысль об этом есть преступление мысли...

Оруэлл каким-то седьмым чувством сумел разглядеть ужасы диктатуры, хотя не жил при ней - здесь он подобен Кафке, описавшем в «Процессе» механизм сталинских репрессий задолго до большого террора в СССР.

В «1984» агенты «полиции мысли» выследят вас даже за невысказанные убеждения, схватят и после чудовищных пыток в «Комнате 101 министерства любви» прикончат. Никто не должен сомневаться, что «черное – это белое» и что «война нужна для того, чтобы экономика не рухнула, но наплевать на то, что половина населения Океании ходит босиком».

А Большой Брат – вроде как мифологический персонаж (чем не существующий в реальности Сталин?) - тот, кого любят больше собственного ребенка, ежедневно и еженощно, всем своим существом, самозабвенно и до идиотизма – только за то, что он решит твои проблемы, которые человек, по своей природе инфантильный, с радостью передоверит верховному существу.

Большой Брат вездесущ, повсеместен и следит за тобой, проверяя каждый твой шаг и воззрившись на тебя с огромного экрана: но ведь и в реальности сталинизм осуществил тотальный контроль над страной, мало кто избежал тяжелой поступи сапога кремлевского горца. «Виртуальный» в оруэлловской книге, в реальности он тоже был мифом – будучи все же из плоти и крови, чем-то несуществующим, переродившись из человека в какой-то природный катаклизм – мор, глад, тайфун…

Этот же мотив мы наблюдем в гениальной книге Замятина «Мы», напоминающей Оруэлла и восхищавшей его – собственно, задумав свою антиутопию, вдохновлялся он именно Замятиным.

Тот же мотив предвестия механического общества присутствует и в романе «2042-й год» Войновича, чьи предсказания уже, к сожалению, начинают сбываться.

Публицист Эрик Блэр

Ко всему прочему, Оруэлл был выдающимся публицистом, и до 1935 года подписывал публикации своим настоящим именем. Отправившись в Испанию для участия в Гражданской войне - сражаться в рядах ополчения, сформированного партией ПОУМ, к которой он принадлежал, Оруэлл вскоре понял, что и в среде левых, идеи которых он поначалу разделял (правый-левый в ХХ веке толкуются по-разному, кроме того, постоянно меняются местами), идет нешуточная фракционная борьба. Его партия была как раз антисталинской, при том что в этом левом лагере ведущую роль играли агенты и сторонники Сталина.

Оруэлл провёл почти полгода на войне, пока 20 мая 1937 года не был ранен в горло франкистским снайпером. После запрета ПОУМ в июне 1937 года Оруэлл с женой рисковали быть арестованными и поспешно покинули Испанию. 

Именно здесь Оруэлл окончательно понял, что смысл этого гражданского смертоубийства в том, чтобы установить в стране сталинизм со всем его бюрократическим ужасом и правопорядком «скотного двора»:

«Животное да не спит в кровати под простынями. Животное да не пьет спиртного до бесчувствия. Животное да не убьет другое животное без причины. Все животные равны, но некоторые равнее других».

Будучи либеральным социалистом, он говорил, что «любые посягательства на свободу мысли и на идею объективной истины в конечном счете несут угрозу каждой отрасли знания» («Подавление литературы», 1945-1946).

«По чувствам своим я определенно «левый», но убежден, что писатель может сохранить честность, только будучи свободен от партийных лозунгов» («Автобиографическая заметка»).

Вернувшись в Великобританию ярым противником сталинизма и любой диктатуры, Оруэлл вступил в Независимую рабочую партию. О событиях в Испании он писал: 

«В конце концов, нас ждёт режим, в котором все оппозиционные партии и газеты будут запрещены, а всякий сколько-нибудь значительный диссидент окажется в тюрьме. Разумеется, такой режим будет фашистским. Он будет не таким, как фашистский режим Франко, он будет лучше, чем у Франко, - даже до такой степени лучше, что за него будет иметь смысл сражаться, - но это будет фашистский режим. Но поскольку его установят либералы и коммунисты, называться он будет иначе…»

Из всего сонма великих, он восторгается именно теми, кто воспевал дух свободы, смотрел вглубь вещей и был интеллектуально честен:

«Писатели, которыми я никогда не устаю восхищаться: Шекспир, Свифт, Филдинг, Диккенс, Чарльз Рид, Сэмюэль Батлер, Золя, Флобер; из современников – Джеймс Джойс, Элиот и Лоуренс».

Вынужденное убийство

Он родился в Бенгалии 25 июня 1903, в городе Матихари, в Индии, в то время колонии Британии. Был вторым ребенком в семье. Его отец работал в индийском таможенном управлении. Учился в школе св. Киприана, затем в Итонском колледже. Знал восемь языков – кроме родного, разумеется.

Уехал из Индии в Бирму, также находившейся под британским господством, и там с 1922 по 1927 год служил в колониальной полиции.

Однажды ему пришлось убить слона, который внезапно впал в ярость, разрушая все на своем пути и угрожая людям – то есть не убить его было невозможно, а пуль со снотворным тогда еще не было. Оруэлл описал этот случай в эссе «Убийство слона» - видимо, для того чтобы изжить свою невольную вину. Об этом эпизоде он говорил: «Я часто спрашиваю себя, догадался ли кто-нибудь, что я сделал это исключительно ради того, чтобы не выглядеть дураком».

Запоздалое признание

В 1927 году он возвращается в Европу и подает в отставку. Убеждения его сильно поменялись:

«Я оставил службу отчасти из-за климата, разрушившего мое здоровье, отчасти из-за того, что уже тогда у меня было смутное сознание писательского призвания, но больше всего потому, что я больше не мог служить империализму, грабительский характер которого я осознавал».

С тех пор он полностью посвящает себя писательскому труду, долгое время не приносившему ему ни материального благополучия, ни известности. Полтора года прожил в Париже, работал посудомойкой, репетитором, разносчиком книг и учителем в школе для бедняков. Писал рассказы и романы, которые, по его признанию, никому не были нужны.

Книги этого периода автобиографичны, и пристальные исследователи его творчества угадывают проблески его будущих шедевров, «Скотного двора» и «1984»:

«Исчезнет любознательность, жизнь не будет искать себе применения. С разнообразием удовольствий мы покончим. Но всегда – запомните, Уинстон, – всегда будет опьянение властью, и чем дальше, тем сильнее, тем острее. Всегда, каждый миг, будет пронзительная радость победы, наслаждение оттого, что наступил на беспомощного врага. Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно».

Этот фрагмент, как, впрочем, множество других, демонстрирует нам, какой, по мнению Оруэлла, должна быть настоящая проза: «прозрачной как стекло».

Прозрачность, ясность и разящую точность мысли мы видим во всех его эссе - и в очерке «Политика и английский язык», и в «Чашке отменного чая»:

«Но все же как может именовать себя чаевником человек, способный убить вкус чая сахаром? С таким же успехом можно сдобрить чай перцем или солью. Чаю положено быть горьким, точно так же как пиву. Подсластив его, вы пьете не чай, вы пьете сахар, который с таким же успехом могли бы растворить просто в горячей воде».

Столь же ясно, как о чае, он излагает и свои интеллектуальные штудии – чисто, внятно, без украшательств написано, например, эссе «Писатель и левиафан» (1948):

«Понятно, что вторжение политики в литературу было неотвратимым. Даже не возникни особый феномен тоталитаризма, оно бы все равно свершилось, потому что в отличие от своих дедов мы прониклись угрызениями совести из-за того, что в мире так много кричащих несправедливостей и жестокостей, и это чувство вины, побуждая нас ее искупить, делает невозможным чисто эстетическое отношение к жизни».

…В 2008 году «Таймс» поставила Оруэлла на второе место среди пятидесяти величайших британских писателей второй половины ХХ века.

Хотя при жизни его болезненная честность, стремление стяжать истину, ненависть ко всякого рода лжи, ложной респектабельности, фашизму, сталинизму и в то же время британскому империализму, его знаменитая несговорчивость сделали его чуть ли не изгоем.