Журналист Джордж Кеннан о жизни сибирских ссыльных и бесчеловечности каторжной системы в 1885-1886 гг

Он познакомился со многими политическими заключенными, запечатлел их трагические истории на страницах своей книги. По возвращении Кеннан выступал с резкой критикой царской власти и прославлял революционеров. Его поражало, как иногда были образованы каторжники, и как легко было человеку интеллигентному пополнить их ряды. Он писал о чудовищной бюрократии, о вседозволенности местных властей, о жестокости и безнаказанности полиции, о тяжелых судьбах переселенцев и о совершенно невыносимом их положении в Сибири.

Прибыв в Сибирь американцы столкнулись с некоторыми трудностями. Например, найти ночлег себе было не так уж и легко. Хозяева домов отказывались впускать путников, раздраженные, что их разбудили посреди ночи: «Раздраженный и заспанный слуга сообщил, что это не гостиница, а частный дом, и что, если мы будем продолжать биться в дверь честных людей среди ночи, то найдем не гостиницу, а другое, более подходящее нам место в просторной тюрьме». Наконец, им повезло найти постоялый двор. Столкновение с сибирским бытом вызвала у путников некоторое недоумение и казался немного диким. Кеннан иронизировал:

«Наша, наконец, обретенная комната была пуста, без дорожек и ковров, без занавесок на окнах, без душа и ванны. Но зато, словно нарочно, чтобы повергать нас в изумление и размышления, здесь рос старый олеандр в зеленой кадке, 2 горшка герани и что-то еще вроде анемичного винограда, этого английского плюща, поднимающегося в углу до самого потолка и издающего слабый запах. Конечно, зачем путешественникам жаловаться на отсутствие ванны, когда они могут сидеть всю ночь и любоваться олеандром. И умывальник — это тоже излишне. Вы можете пойти в сарай в любое время и попросить конюха полить на руки воды из латунного чайника».

Но главной задачей для журналиста было не запечатлеть быт сибиряков, а рассказать о русской ссылке. Первым, что бросалось ему в глаза, было отношение к каторжникам, их бесправность.

«Положение административно-ссыльного становится крайне тяжелым и ненормальным, вследствие его полной неопределенности. Ссыльный не есть ни свободный гражданин, живущий под защитой законов страны, ни осужденный преступник, лишенный прав. На нем лежат все обязанности гражданина, но он не пользуется даже правами преступника; он находится под ничем неограниченным произволом административной власти».

Во время своего исследования он познакомился со многими ссыльными и записал их истории. В них можно увидеть всю жестокость отношения власть имущих к каторжникам. Например, он был свидетелем жестокости полицейского в политической ссыльной, которая не явилась на вызов в участок, так как должна была вот-вот родить.

«Если бы ее супруг сделал попытку защитить свою жену или оказать сопротивление полицейским чинам, посланным, чтоб взять женщину под стражу, то его попросту сшибли бы с ног, заключили бы в одиночную камеру. Его могли бы разлучить с супругой, отправив в северную часть Якутской области на основании весьма растяжимого обвинения в «сопротивлении властям». Действия исправника были тем грубее и нелепее, что срок ссылки г-жи Мартыновой истекал через две недели и она становилась свободной. Буквально последние дни беременности, близость конца ссылки, делали нелепой саму мысль о возможности побега этой женщины. Исправник же не принимал во внимание ничего. У него была власть тащить в полицейский участок хрупкую образованную женщину в минуту, когда она готовилась стать матерью, он потащит ее в полицию».

Рассказал он и историю студента-медика, который вопреки запретам, помогал каторжникам и поселенцам.

«Нифонт Долгополов не занимался частной практикой, он лишь всегда оказывал помощь местным жителям, о чем и поставили в известность исправника. Исправник вызвал ссыльного и предупредил его о том, что оказывая даже бесплатную помощь, он нарушает закон. В скором времени к ссыльному медику за помощью обратился местный купец. Его матери требовалось срочно извлечь пулю из ноги. Несмотря на грозившее наказание, студент сделал операцию и спас женщину. В тот же день он был арестован и помещен в тюрьму, а пока разбирались с его делом, в тюрьме студент заразился тифом. В это время местные жители ежедневно справлялись о его здоровье и передавали в тюрьму для него еду и цветы. Пришлось исправнику отпустить больного студента домой. Когда пришел приказ губернатора за нарушение закона студента Долгополова переправить в Сургут, студент уже был в тяжелом состоянии.

Несмотря на то, что начальник этапа отказался этапировать тяжело больного, исправник, обеспокоенный «народной любовью», решил поскорее избавиться от медика. Для этого он снарядил телегу и полицейских для срочного препровождения ссыльного к новому месту ссылки».

Историй о каторжниках Кеннан записал немало. Чем больше он с ними общался, тем больше поражался тому, что в их число попадали образованные, культурные интеллигентные люди. Они вовсе не производили впечатление преступников.

«Интеллигентность этих ссыльных, широта их взглядов, интересов и симпатий положительно поражали меня. Они проявляли далеко не поверхностное знакомство даже с английской и американской литературой, с американскими учреждениями и историей. В беседе мы касались Шекспира, Спенсера, Стюарта, Гейне, Гегеля, Ланге, Ирвинга, Лонгфэло, Брет-Гарта; и все они были им близко и хорошо знакомы. Они знали прошлое нашего президента, с полным знанием дела диспутировали о его реформах и вообще показывали такой интерес и знакомство с нашими американскими делами, какой трудно встретить где бы то ни было, помимо Америки, и тем более трудно было ожидать в Сибири».

Все это Кеннан рассматривал не иначе, как попытку власти любыми способами избавиться от неугодных граждан, имевших неправильные взгляды. В их числе было так много представителей студенчества, литературного цеха и ученых, что когда однажды для сибирского музея потребовались сотрудники, искать их решено было именно среди ссыльных.

«Необходимо еще раз напомнить, что русское правительство высылает так называемых нигилистов в Сибирь, называя их «мальчишками», «неудавшимися семинаристами», «полуобразованными гимназистами» и «студентами, которые не могут сдать экзамены». Тем не менее, когда дирекция минусинского музея захотела привлечь к работе достаточно образованных людей, способных решать трудные проблемы археологии, составлять каталоги с удивительно точным описанием предметов, она воспользовалась этими нигилистами, этими «презренными подростками и полуобразованными гимназистами», которых так презрительно называют в столичной официальной прессе и в речах царских прокуроров.

Такие умышленные искажения могли только на время повлиять на общественное мнение, но никого в Сибири не обманули. Сибиряки — люди знающие, они интеллигентны, компетентны, и сразу увидели, что нужных людей найдут не среди официальных представителей короны, а среди этих самых «неудачных» юристов, докторов, натуралистов, писателей, журналистов, статистиков, экономистов, которые сосланы в Сибирь как политически неблагонадежные».

Также Кеннан подробно описал и сам процесс пересылки каторжников и этапа. Часто заключенных доставляли баржами, которые представляли печальное зрелище.

«Эту самую баржу я видел два месяца тому назад в Томске. Тогда она была чиста и опрятна<…> а теперь… Это было что-то ужасное; хуже, чем только что оставленная клетка в зверинце… Генри Лансделл в своей недавней статье «Русские каторжники на соляных копях Илецка» говорит: «Я слышал преувеличенные отзывы о баржах. Я сам не думаю, чтобы они были чисты и здоровы, как первоклассные каюты, но…» Если бы Лансделл видел эту баржу тотчас по ее прибытии <…> у него не явилось бы и мысли о первоклассных каютах».

Подготовка заключенных тоже произвела на американца впечатление

«Арестантов приняли, пересчитали, и смотритель томской пересыльной тюрьмы выдал конвойному расписку в получении 551 человек, в том числе 71 детей ниже 15-летнего возраста. Место офицера за столом занял тогда доктор <…> Хотя в партии было 40−50 человек, подлежащих освидетельствованию, доктор кончил свое дело в полчаса. Иные из них были лихорадочные, иные -ревматичные, иные -чахоточные, но все они на мой некомпетентный взгляд были вполне достаточно больны, несчастны и слабы, чтобы иметь право на подводы.

Но опытный и привычный доктор прехладнокровно произносил свое слово «ступай» больным, которые еще не окончательно умирали».

В Томске он даже подробно запечатлел утро перед отправкой группы ссыльных по этапу.

«В 7 часов утра мы были перед воротами тюрьмы и решили наблюдать отправку отсюда. С полдюжины солдат в ленивых позах сидели на лавке перед воротами и перебрасывались грубыми шутками с стоящими тут же торговками. За стеною слышалось звяканье кандалов, и от времени до времени тюремные ворота со скрипом отворялись, чтобы пропустить «парашников» или «водоносов», которых быстро ошаривали, ища запретного товара — водки. Около 8 часов утра явились для партии телеги, солдаты начали подбираться, и усиленный шум кандалов за стеною указывал, что партия готовится к выходу. Отворились ворота и из них вышел тюремный кузнец, неся наковальню и несколько пар кандалов. Солдаты взяли ружья на плечи и стали полукругом, образуя цепь. Наконец раздалась команда «готово!», и арестанты поодиночке начали появляться из тюремного двора, отвечая на свое имя стоящему тут же со списком в руках офицеру. Кузнец ощупывал у каждого кандалы, чтобы удостовериться, что все в порядке, и унтер-офицер выдавал им по 10 центов кормовых на два дня пути. Когда все «каторжане» вышли на улицу, они стали в две линии и сняли шапки. Их пересчитали и осмотрели головы — побриты ли они по «закону». Затем через ту же процедуру прошли поселенцы, и, наконец, вся партия, человек в 400, выстроилась на улице».

Содержание ссыльных было скудным.

«В дальнейшем разговоре П. Передал мне кое-какие сведения о семипалатинских ссыльных. Их считалось до 30 человек, в числе которых 4−5 женщин. Все они были сосланы без суда, административным распоряжением, подписанным министром внутренних дел, на сроки от 2 до 5 лет. По окончании срока, если поведение их заслужит одобрение местных властей, они получают право вернуться на свой счет в Россию. Некоторые из них нашли себе здесь занятия, другие получают помощь от родных, остальные содержатся, или вернее, охраняются от голодной смерти правительственным пособием в 6 рублей в месяц — для привилегированных, и 2 р. 60 коп. — для непривилегированных».

Их бытовые условия поразили американца. Он писал, что самое лучшее положение во всей Сибири было у томских каторжников. Но даже их условия содержания были трудными. Что до остальных, то до приезда в Сибирь, американец и не мог себе вообразить, что в таких условиях можно существовать человеку.

«Правительство снабжает узников одной рубахой на 6 месяцев, одним халатом — на год. Эту одежду он носит круглые сутки, снимая только, когда идет в баню. На вопрос, когда же стирается эта одежду, ответили, что узники стирают свою одежду во время мытья в бане, а после этого его надевают и сушат на своем теле».

«Более жалкого зрелища нищеты и страданий, чем-то, которое представилось нам при входе, трудно было себе вообразить. Балаган был буквально набит сотнями мужчин, женщин и детей с изнеможенными и страдальческими лицами, сидевших и стоявших на нарах, и под нарами, и во всех углах камеры. Непригнанные доски пола разошлись, и образовавшиеся щели употреблялись жителями этого ада для естественных надобностей. Атмосфера была ужасна, особенно вследствие присутствия детей, за которыми был немыслим какой бы то ни было уход. Места, не занятые людьми, были заняты мешками и всяким скрабом. И в этом ужасном беспорядке, тесноте и грязи сотни человеческих существ должны были жить и исполнять все обязанности ежедневной жизни».

Его поражала недальновидность и безразличие власти, которые вынуждали каторжников существовать в таких нечеловеческих условия, проходить испытания этапом. Даже с учетом того, что доставлять заключенных лошадьми было более выгодно, государство продолжало отправлять узников пешком по Сибири, обрекая многих из них на мучительную смерть.

«Было бы совершенно просто перевезти весь годовой контингент ссыльных из Томска в Иркутск летом и не подвергать их страданиям, во время пешего перехода в лютый мороз и метель, но по какой-то неведомой причине власть упорно отказывается это делать.

Власть не может объяснить, ни доказать этот отказ нехваткой денег, потому что стоимость транспортировки 10.000 осужденных из Томска в Иркутск на лошадях будет стоить гораздо дешевле, чем этот же путь пешком: передо мной доклад полковника Винокурова, инспектора по транспортировке ссыльных, который подсчитал, что стоимость перевозки ссыльных в телегах сэкономит государству 50.000 рублей в год."

Тем ужаснее виделось положение ссыльных Кеннану, чем больше он узнавал об их судьбе, «преступлениях» и полицейской системе. Они не могли пожаловаться на свое положение и жестокое отношение местных властей. Все попытки тонули в бюрократическом болоте, и это наблюдалось не только в вопросе каторжников. Такие же процессы происходили и на государственном уровне.

«В Петербурге глава тюремного департамента отвечает, что он подготовил проект и передал на рассмотрение министра. Министр говорит, что необходимо предварительное заключение министра финансов. В министерстве финансов сообщают, что проект был отослан на доработку. Если Вы все еще настойчиво ищете ответ на свой вопрос, Вы можете добраться до Государственного Совета, где Вам скажут, что создана комиссия по изучению данного вопроса (с этой целью выделены оклады — 20.000 руб в месяц и проездные).

Если Вы еще до сих пор ищете следы работы данной комиссии, на просторах России от Петербурга до Сибири и обратно, Вас обнадежат, что отчет по работе комиссии отослан в министерство внутренних дел и положен в основу будущего проекта.

А по прошествии 10−15 лет все начинается снова.

И в этом замкнутом круге невозможно найти конкретного человека, про которого можно сказать, что именно он за что-то отвечает.

На любой стадии этого круга Вы не найдете чиновника, который будет против реформ или имеющего личный интерес в том, чтобы заморозить проект. Однако, все государственные институты составляют огромный водоворот невежества и безразличия, в котором любой проект реформ продолжает медленно вращаться день за днем, месяц за месяцем, год за годом, пока окончательно не исчезнет из виду».

Видя тяжелое положение людей и чудовищность каторжной системы, Кеннан не всегда мог себя сдержать и имел некоторые проблемы с властью во время своего путешествия. Его самого от ареста спасло только покровительство министра внутренних дел, чему он был обязан своей репутацией.

«В моих многочисленных столкновениях с полицией и должностными лицами в далеких сибирских деревнях только письмо от министра внутренних дел спасло меня от арестов и обысков, которые повели бы, конечно, к изгнанию моей особы из страны и к гибели всего собранного мною материала. Этого письма, без сомнения, я не получил бы, если бы не был известен раньше, как защитник русского правительства, и если бы не уверенность министра, что найди я даже ссылку много худшею, чем ожидал, я из самолюбия не решусь признаться в своих прежних ошибках».

Но после этой поездки журналист поменял свое мнение о русском правительстве. Вернувшись, он опубликовал ряд острых статей, разоблачающих русское правительство и описывающих ужас положения людей в Сибири. Кеннан стал очень популярен, выпустил книгу о своем путешествии. Он даже выступал публично, для пущей убедительности появляясь перед аудиторией в кандалах и робе заключенного. Результатом его деятельности стало появление в Англии и США движения за «свободную Россию» и образование обществ «друзей русской свободы».