Штрихи к портрету Казимира Малевича: 9 удивительных историй о художнике

Малевич обладал энергетикой, мощной харизмой, был прирожденным гипнотизером.

Многих он обращал в свою веру одной лишь «тяжестью личности». Ему безоговорочно верили, за ним охотно шли. Однажды Казимир Северинович проходил мимо художественной школы. Среди абитуриентов, которым предстояло сдавать вступительные экзамены, пронесся шепоток: «Малевич, Малевич идет». «И стараются прикоснуться тайком, чтоб экзамен сдать. Они меня сзади легонько трогают, а я иду, не подаю вида, что замечаю, — рассказывал Малевич, — Не хотел спугнуть их веру».

В 1905-м Казимир Малевич участвовал в боях за Красную Пресню. По крайней мере, так он рассказывал:

«Я достал бульдог и пули. Была настоящая война. Я присоединился к группе, у которой карманы были полны пуль и разной системы револьверов. К этой группе присоединились ещё охотники. Мы шли к Красным воротам, там был бой. Нас повернули к Сухаревой башне… Затрещали заборы, стали нагромождать баррикаду… Солдаты быстро приближались, подходя к площади. Послышалась команда и солдаты взяли на изготовку. Мы дали знать на баррикаду. Момент, и у нас тихая команда. Дали залп. Солдаты хоть и были наготове, но не ожидали такого нахальства. Мы стреляли раз за разом. Я быстро кончил свои пять пуль, которыми заряжен был револьвер».

Спасаясь от погони, Малевич забежал в дом, где жил его приятель. Дверь специально оставили незапертой. Спрятали револьвер, закурили, разлили водку:
«Выпили, хорошо пошло до пяток, — был голоден, а в таких случаях всегда идет до пяток. Он запел: „Во поле берёза стояла, калина-малина“. Я басую.
— Сильней пой!
Стук в дверь. Громко с места „войдите“! Входит унтер, в руках револьвер. Два солдата.
— Есть беглые?
— Какие беглые? Не угодно ли беглую рюмочку. Я сегодня именинник и с приятелем того…
Унтер сразу переменил гнев на милость, выпил, еще подставил, пришлось налить другую… Утром, пристроившись к хозяйке, которая шла в лавку, взял у нее корзинку. Мы вышли со двора как ни в чем не бывало».

Впрочем, верить всему, что Малевич рассказывал или писал о себе, не стоит: Казимир Северинович любил приврать.

Он часто сочинял истории, в которых представал то героем-любовником, то сорвиголовой, то бунтарем-одиночкой. Особенно благодарным слушателем был его легковерный друг Иван Клюнков, который принимал его рассказы за чистую монету, а потом простодушно пересказывал.

Так Малевич рассказывал Клюнкову, что ушел из Московского училища живописи, ваяния и зодчества, поскольку не сошелся во взглядах с тамошними преподавателями-ретроградами. Будто бы учитель спросил, почему натурщик получился у него зеленым, а Казимир ответил, что ему так нравится и он так видит. На самом деле он так и не поступил в МУЖВЗ, хотя пытался четыре раза. В другой раз он поведал Клюнкову и вовсе душераздирающую историю. Будто бы идет-шагает он как-то по Москве, а тут — похороны, в гробу — маленькая девочка, за гробом идут мать и двое старших детей. И тут Малевич понимает: ба, да это же его жена, его дети, это хоронят его младшую дочь! «Эх, почему я не передвижник? Тема, тема-то какая для картины!» — горестно восклицал Малевич. Никакой третьей дочери от первого брака у него, разумеется, не было.

Малевич обладал недюжинной физической силой.

Он вставал засветло, растапливал печь, отправлялся на обязательную утреннюю прогулку. Он, вообще, много ходил пешком, жонглировал пудовыми гирями. Малевич был не робкого десятка.

Наслушавшись историй о его бурной молодости, Сергей Эйзенштейн как-то написал рассказ «Немчинов пост». «Хряс-хряс!.. — писал режиссер «Броненосца «Потемкина». — Почти рядом раздался удар по двум челюстям. «Ох» толстой девки и взвизг девки, подававшей платок, слились вместе и разом оборвались. От удара в зубы покатился белокурый парень, угодив носом в серо-пепельную пыль. Незнакомец стоял, как вкопанный, и только редкие, но меткие короткие удары его кулака летели то в висок одному. То в скулу другому. То под глаз. То в ухо. То в зубы. Кровь и слюна брызгами летели в пыль. Девок след простыл. И делалось все так равномерно и тихо, если не считать хрипа да стука кулака по костям, что оправившаяся от первого испуга курица флегматично продолжала клевать неизвестно что, лишь изредка удивляясь брызгам крови, шариками катившимся по сухому пыльному песку».

Когда Малевича попросили «объяснить про кубизм» слушателям партшколы, он, не сбиваясь с дыхания, ровным голосом рассказывал им про вращение, единство времени и пространства, взгляд со всех точек зрения одновременно. И, чтобы было понятнее, вертел в процессе огромную тяжеленную деревянную кафедру. А ведь Малевичу было тогда 50.

Казимир Малевич был мастером эпатажа.

Весной 1916 года художник Владимир Татлин устроил в Москве выставку «Магазин». Конструктивист Татлин был непримиримым критиком Малевича и его теорий. Выставлять в «Магазине» супрематические работы он запретил. Казимир Северинович уступать не любил, он решил, что сам станет экспонатом.
На выставку он пришел с написанными на лбу числами «0,1», на спине у него был рукописный плакат: «Я Апостол новых понятий в искусстве и ХИРУРГ РАЗУМА сел на троне гордости творчества и АКАДЕМИЮ объявляю конюшней мещан».

Впрочем, Татлин за словом в карман тоже не лез. Согласно популярной байке, однажды он выбил из-под Малевича стул, предложив ему посидеть на геометрии и цвете. А на похоронах художника, глядя на Малевича в специально спроектированном супрематическом гробу, Татлин сказал: «Притворяется!».

У Малевича, вообще, было много врагов.

Яркий, сильный, категоричный в суждениях — некоторых он раздражал, у некоторых вызывал зависть. И если Татлин спорил с Малевичем об искусстве, другие не упускали случая свести с ним счеты в «мирской» жизни. Особенно удобно это стало в начале 30-х, когда ОГПУ принялось активно зачищать «культурное пространство». К примеру, поэт и художник-авангардист Игорь Терентьев, арестованный в 31-м, сообщал в признательных показаниях, что беспредметная живопись Малевича «представляла собой способ шифрованной передачи за границу сведений о Советском Союзе». По словам Терентьева, все эти квадраты, архитектоны и пр. были на самом деле планами советских секретных объектов.

После знакомства с Малевичем Шагал вылетел из родного Витебска, как пробка из бутылки игристого.

Малевич «выжил» из Витебска Марка Шагала.

В истории о том, как поссорились Казимир Северинович и Марк Захарович, много белых пятен. Но самая распространенная версия гласит, что Шагал буквально сбежал из Витебска из-за Малевича. В 1919 году Марк Шагал открыл в своем родном Витебске Народное художественное училище. В том же году Малевич начал руководить в этом училище мастерской и создал художественную группу УНОВИС (Установители Нового Искусства), которая с каждым днем все больше напоминала секту. Шагал сопротивлялся попыткам Малевича и его учеников (в число которых вскоре вошли и преподаватели училища) реформировать систему преподавания. Но тягаться с прирожденным лидером Малевичем было трудно. «Еще один преподаватель, живший в самом помещении Академии, окружил себя поклонницами какого-то мистического „супрематизма“… — писал Шагал. — Однажды, когда я в очередной раз уехал доставать для школы хлеб, краски и деньги, мои учителя подняли бунт, в который втянули и учеников. Да простит их Господь! И вот те, кого я пригрел, кому дал кусок хлеба, постановили выгнать меня из школы. Мне надлежало покинуть ее стены в двадцать четыре часа».

Что ж, если и так, Малевич, скорее, оказал Шагалу услугу, нежели наоборот. Вскоре после этих событий Шагал эмигрировал, получил французское гражданство, еще дважды женился, получил Большой крест Почетного легиона и умер в Провансе в возрасте 97 лет.

На протяжении всей жизни Малевич воплощал хрестоматийный образ бедного художника.

В первые годы в Москве он, случалось, терял сознание от голода, незадолго до смерти — уже тяжело больной — жаловался в письмах жене, что не может добраться до больницы, так как ботинки — дырявые, а калош нет.

Когда в 1927-м в Варшаве и Берлине проходили его выставки, Малевич по обыкновению остро нуждался. Министерство культуры денег на билет не давало, и Малевич написал в Главнауку письму, в котором предлагал отпустить его во Францию через Варшаву и Германию пешком: выйти из Ленинграда 15 мая и достичь Парижа 1 ноября. Видимо, оглушенные абсурдностью просьбы, чиновники денег все-таки дали. В Польше и Германии Малевич наслаждался славой. «С мнением моим считаются как с аксиомой. Одним словом, слава льется, где дворником улица метется, — писал он домой. — Но только один недостаток у них выражается в том, что никто не догадывается между листьев славы всунуть какие-нибудь червонцы. Они обо мне такого мнения, что такой известный художник, конечно, обеспечен всем».

Малевич не проектировал гроб, в котором был похоронен.

Это популярная легенда, которая, впрочем, имеет под собой некоторые основания. Как-то Малевич говорил со своим учеником Константином Рождественским о смерти и похоронах — не своих, а вообще. По мнению Малевича, покойник должен был лежать, раскинув руки, лицом вверх — как бы обнимая небо, вселенную и принимая форму креста. Тогда же Малевич сделал несколько набросков (он редко расставался с карандашом, постоянно что-то зарисовывал во время разговоров). После смерти Малевича проект гроба нарисовали и отнесли столярам его ученики — Рождественский и Николай Суетин. Они же расписали гроб зеленым, черным и белым, поместив в ногах изображение красного круга, а в голове — черный квадрат.