Штрихи к портрету Василия Сурикова: почему суровый сибирский художник на дух не переносил салонные обычаи и светский этикет и как выгнал Льва Толстого

Василий Суриков происходил из казачьего рода, и его мировоззрение во многом формировалось под воздействием семейных преданий и исторических былин.

Воображение мальчика было развито до такой степени, что иногда в его сознании смешивались явь и фантазия. Он воображал себя героем разнообразных историй, о которых ему приходилось слышать или читать, и иногда, увлекшись игрой, терялся из виду родителей.

В шестилетнем возрасте Василий ходил на охоту с отцом. Нафантазировав себе очередные приключения, он заблудился в лесу и весь день провел в попытках найти близких. К счастью, к вечеру ему это удалось: «Отец и мать стояли на плотине и кричали мне, — рассказывал художник. — Помню, солнце садилось и красиво отражалось в реке; помню, как отец схватил меня за ноги, чтобы бить, а мать схватила за голову, чтобы защитить, — чуть меня не разорвали».

Недалеко от уездного училища в Сухом Бузиме, куда перебралась семья Сурикова из Красноярска, возвышался эшафот.

Там преступников пороли плетьми, и Василий вместе с остальными детьми наблюдал за казнью после уроков. «Палачей дети любили, — вспоминал он. — Мы на палачей, как на героев, смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Мы на них с удивлением смотрели — необыкновенные люди какие-то. Вот теперь скажут — воспитание! А ведь это укрепляло. И принималось только то, что хорошо. Меня всегда красота в этом поражала, — сила. Черный эшафот, красная рубаха — красота! И преступники так относились: сделал — значит, расплачиваться надо. И сила какая бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув. И ужаса никакого не было. Скорее восторг. Нервы все выдерживали».

В 1880 году в мастерскую к Сурикову заглянул Илья Репин. Тогда работа над картиной «Утро стрелецкой казни» была уже практически окончена. Репин в целом высоко оценил картину, но поинтересовался, почему коллега не изобразил несколько повешенных на виселицах вдоль Кремлевской стены для пущего эффекта. Суриков возразил, что это было бы, на его взгляд, излишним и дешевым ходом, но на следующий день все-таки попытался набросать мелом несколько казненных стрельцов поверх почти готовой картины. Когда это увидела престарелая няня, она упала без чувств. «Тут я и понял, что был прав я, а не Репин, — рассказывал художник об этом случае. — Искусство не так должно действовать».

Суриков был предан простому народу и восхищался народным творчеством

Он называл его «хрустально-чистым родником, откуда берут начала творческие пути лучших русских художников». Он не жалел средств на приобретение старинных нарядов и оружия. Знакомые рассказывали о его обширной коллекции головных уборов, мужских и женских одежд, выкупленных у старожилов сибирских поселений. Все это он использовал в своей работе.

Однажды великий князь Владимир Александрович захотел приобрести у Сурикова картину «Переход Суворова через Альпы» для Михайловского музея в Петербурге. Цена, назначенная художником — 10 тысяч рублей — показалась ему слишком высокой. Суриков в прямолинейной форме, без положенного по этикету обращения «ваше высочество» возразил: «Это ничуть не дорого, если учесть, во сколько художнику обходятся приобретения костюмов, оружия и других предметов, которые он должен писать с натуры, да еще надо учесть многолетний напряженный труд». Когда князь согласился заплатить названную сумму, художник удовлетворенно заметил: «Вот то-то и оно!»

Суриков на дух не переносил салонные обычаи и светский этикет.

Однажды его пригласили на прием к князю Щербатову. В письме с приглашением было указано, что дам ожидают в вечерних платьях, а мужчин — во фраках. Художника это вывело из себя: «Им мало Сурикова! Им подавай его во фраке», — возмутился он. Раздобыв костюм, он положил его в коробку и вместе со своей визитной карточкой отправил князю, оставшись чрезвычайно довольным своей выходкой.

Иногда перед встречей с кем-либо он взбивал прическу, чтобы не выглядеть так, будто он только что из парикмахерской. А однажды при покупке шляпы тщательно смял ее прямо на глазах у обомлевшего продавца. Затем Суриков бросил головной убор на пол и наступил на него. На вопрос торговца о том, кто будет платить за это безобразие, художник ответил: «Теперь и носить ее! Отличная шляпа, а то какие-то дамские складочки. Смерть не люблю новых шляп».

Максимилиан Волошин так описывал внешность художника: «Суриков был среднего роста, крепкий, сильный, широкоплечий, моложавый, несмотря на то, что ему было уже под семьдесят: он родился в 1848 году. Густые волосы с русою проседью, подстриженные в скобку, лежали плотною шапкой и не казались седыми. Жесткие и короткие, они слабо вились в бороде и усах. В наружности простой, народной, но не крестьянской, чувствовалась закалка крепкая, крутая: скован он был по-северному, по-казацки».

А вот хорошую мебель он ценил. Когда один знакомый пригласил Сурикова посмотреть на только что приобретенный гарнитур, художнику пришлось вежливо отмалчиваться, поскольку мебель оказалась безвкусной и аляповатой. Но поскольку хозяин продолжал восторгаться и всячески нахваливать гарнитур, Суриков запрыгнул на диван и все-таки выдал свой вердикт: «М-да, пружины добротные».

Скромная обстановка в квартире самого Сурикова некоторым посетителям казалась просто вызывающей.

В его доме не было предметов роскоши, отсутствовала даже мягкая мебель. Всем домочадцам было положено по кровати и стулу, на стенах не было картин: художник не любил вешать ни свои, ни чужие. Был нетребователен к еде, но не ел индейку, ссылаясь на ее внешность: «Уж очень препротивно — некрасивая птица! Если поем, всегда плохо бывает!» Также поражал окружающих равнодушным отношением к цветам, которые если и дарил, то приносил в кармане или спрятав за полой пальто. Торты тоже носил небрежно, спрятав коробку боком под мышкой.

Суриков очень тяжело переживал преждевременную смерть жены Елизаветы.

Оставшись с вдовцом с двумя дочерями, он два года не брал в руки кисть. Михаил Нестеров рассказывал о событиях того времени в своих воспоминаниях о художнике: «Тогда говорили, что он после тяжелой, мучительной ночи вставал рано и шел к ранней обедне. Там, в своем приходе, в старинной церкви он пламенно молился о покойной своей подруге, страстно, почти исступленно бился о плиты церковные горячим лбом… Затем, иногда в вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково и там, на могиле, плача горькими слезами, взывал, молил покойницу — о чем? О том ли, что она оставила его с сиротами, о том ли, что плохо берег ее? Любя искусство больше жизни, о чем плакался, о чем скорбел тогда Василий Иванович, валяясь у могилы в снегу? Кто знал, о чем тосковала душа его?»

Незадолго до смерти жены Суриков разругался с писателем Львом Толстым. Когда она уже тяжело болела, Толстой повадился навещать ее каждый день с задушевными беседами о жизни и смерти. После этих визитов Елизавета долго плакала и просила «не пускать этого старика ее пугать». Когда писатель нагрянул в очередной раз, Суриков выгнал его со словами: «Пошел вон, злой старик. Чтобы тут больше духу твоего не было!»